Пожары и дожди

Чтобы встретиться с Выграновским, Антон стыдливо убегает с последней лекции, предварительно упросив старосту нарисовать-таки плюсик в графе напротив его фамилии. Сессия с каждым днем становится все ближе, а посещаемость у Антона — в лучшем случае одна пара из четырех, но в учебный ритм он так и не вливается, не успевает за шустрыми, полными сил одногруппниками. А учитывая, что последняя пара в понедельник заканчивается в девять вечера, неожиданное свидание с Эдом — не худшее, что может случиться. «Продолжай себя убеждать». Шастун зачем-то идет на принцип, упрямо доказывает самому себе, что он — может. Сам себя тащит в этот гребаный бар, проходя несколько кругов ада — переполненный гардероб в первом корпусе, предсказуемо переполненное метро… Вечерняя Москва одновременно прекрасна и отвратительна, и Антон с неожиданной нежностью рассматривает все вокруг, когда поезд выбирается на открытые участки пути. Он почти готов по-детски расплакаться на Воробьевых. Воспоминания о счастливом детстве так и накатывают, заставляя почувствовать себя жалким и глупым ребенком. А возможно, это разливается ядом предвкушение встречи с Выграновским, и все его существо подсказывает Антону — беги. Уходи, уползай, как угодно — но не делай этого, черт возьми. Антон чувствует себя неумелым самоубийцей. В первый раз выжить чудом — и спустя год вернуться, чтобы дать проклятью добить себя. Поведение разумного взрослого человека. Он, на самом деле, идти никуда не хочет. Ему бы вернуться в общагу, свернуться калачиком на диване — и проспать неделю, не меньше. Ему бы согласиться на приглашение Матвиенко, который, кажется, устраивает очередную пьянку, нарушая несколько правил проживания разом. Юго-западная встречает его грязью и слякотью. Антон осторожно перепрыгивает через лужи да косится на экран мобильника, где мелькает, указывая путь, бледно-голубая линия. И, когда наконец утыкается носом в дверь бара, зачем-то перекрещивается и заходит. Выграновского он узнает не сразу. Забавно — столько раз видел этого человека и в реальности, и во снах; казалось, знает каждую черточку, каждый шрам, полученный в дворовой драке. А теперь — рыщет глазами по темному помещению, не сразу останавливаясь на худой фигуре в углу. Подходит к столику. Внутри — жгучая смесь из беспокойства, страха и неясного любопытства. Последнее подталкивает вперед, заставляя осторожно положить ладонь на чужое плечо. — Ну, привет. Эд кладет руку поверх руки Антона, и это, черт возьми, обжигает. Отчасти — ноющей болью, отчасти — возбуждением. Шастун удивляется, на что способна человеческая психика. Несмотря на все беды, его организм до сих пор уверен, что рядом с Эдом ему безопасно. Ну, или это чертов стокгольмский синдром. — И тебе здравствуй, — хрипло отзывается Выграновский. Антон занимает кресло напротив, вглядывается в старого знакомого, не скрывая любопытства. Эд, кажется, похудел еще сильнее, а еще — изуродовал лицо непонятными татуировками. Черные контура виднеются из-под футболки, пробуждая нездоровое любопытство. Антону, пожалуй, хочется узнать: а что там, ниже? — Зачем я здесь? — спрашивает он, не зная толком, кому адресован вопрос. — Это у себя спроси. Усмешка у Выграновского — холодная, практически ледяная. Все, как Антон помнит. Он неосознанно копирует его выражение лица, но получается — пародия на неповторимый оригинал. Чтобы выглядеть отморозком, нужно быть им, а Антон так не умеет. — Ты, реально, нахуя приперся? Я думал, зассышь, — выдает Эд, заставляя Антона покраснеть от едва сдерживаемой злости. Бесит. Даже не то, что Эд, как обычно, читает его мысли и бьет по больному — это давно уже не удивляет. Но Шаст проводит неожиданную параллель с Арсением, который с той же легкостью копается у него в голове, и такие аналогии не радуют. — Да чтоб ты не думал, что я зассал, — отвечает Антон. — Никто тебя не боится, Эд. Ты гребаный обиженный мальчик из Воронежа, не больше. Пиздеж. И оба это знают. — Зачем позвал? — спрашивает Шаст, когда молчание слишком затягивается. — Хотел тебя увидеть. Вздрагивает от неожиданной честности, за которой — пустота. Лучше бы ударил. — Нахуя? Антон не играет, не притворяется, не лжет. Нет смысла надевать маски, если общаешься с тем, кто видит тебя насквозь. Ему действительно непонятно, на кой-черт Выграновский вытащил его сегодня, зачем преследовал все это время? — Хуй знает, чего ты ждешь, — медленно выговаривает парень. — Но я просто хотел поговорить. Показать тебе, что не всегда черное и белое так уж очевидно. Если ты понимаешь, о чем я. — В нашем случае, по-моему, вполне, — скалится Шастун. — Или поспоришь? — Бля, Тох, я и сам знаю, что проебался. У Антона — цветные всполохи в голове от этого «Тох», а еще — ноющая обида. Проебался? Это все, что он может сказать? — Ты мне жизнь сломал, — выдает Шаст, возможно, с чрезмерным пафосом, но искренне донельзя. Выграновский кривится в бездушном подобии улыбки. — Я знаю, Тоха. Почти жалею, прикинь, это я-то, говно бессовестное, — усмехается он, делая очередной щедрый глоток из стоящего перед ним бокала. — Мне как-то так папаша и сказал тогда. Прикинь? Штраф оплатил за бедного Тошеньку, откупился кое-где, а сыночка единственного на улицу вышвырнул. Как щенка побитого, блять. Антон и сам готов рассмеяться: слишком уж все ожидаемо. Хотелось бы верить, что Эд исправился и искренне хочет извиниться, но скорее небо поменяется местами с землей, чем этот ублюдок признает свои ошибки. — Ты позвал меня, чтобы пожаловаться на последствия? Пиздец. Шастун ненавидит эгоистов — наверное, потому что сам так и не научился любить себя. Но кривляния Выграновского чертовски далеки от здорового человеческого эгоизма. — Позвал, чтобы сказать, что изменился. Веришь? Эд щурится, улыбается так наивно и мило, что незнающий человек мог бы поверить в эти ужимки. Но Антон — не верит ни капли. Слишком просто угадывается за маской бесчеловечный звериный оскал. — Ни-ху-я, — четко выговаривает он, глядя Выграновскому прямо в его сучьи глаза. Не страшно. Теперь — нет. — Тох, мне жаль. Можешь не верить, но… Бля буду. — Это все? Антон теперь не понимает, зачем вообще приехал. Ради чего? Неужели действительно надеялся на извинения? Смешно. А теперь он сидит в этом чертовом баре, теряется в клубах дыма и почти физически ощущает, как искрит расстояние между ним и Эдом. Организм реагирует предательски. Все-таки Шаст — восемнадцатилетний парень, у которого почти год не было секса, а Выграновский напротив так и горит напряжением. Антон слишком хорошо знает, что от желания разбить морду до поцелуя — один гребаный шаг, и уже подходит к краю пропасти. Позади — все, что он любит сейчас. Растущий блог, соседство с Димой, самостоятельная жизнь, общежитие, шумный Матвиенко, Арсений… Напротив, на расстоянии вытянутой руки — сам дьявол, воплощенный в теле бывшего одноклассника. Антон медлит — и отступает, засчитав за собой победу в битве добра со злом. — Прости меня, если сможешь, — тихо говорит Эд, но в глазах его не раскаяние — жидкий огонь, уничтожающий все живое. Антон не боится, не крошится на куски, и даже мысленно — не умирает. Смотрит на Выграновского — и видит за напускной крутостью такого же уставшего подростка, наломавшего дров, не сознающего, что творит, безмозглого пафосного мальчишку. Эду еще предстоит повзрослеть, заново выстроить для себя ценности и ориентиры. Но это не значит, что Антон хоть на каплю, хоть на мгновение допускает мысль, что сможет его простить. — Да ну тебя, — выплевывает он, прежде чем выбраться из-за столика, оставляя Эда один на один со своими мыслями. В другой жизни он был бы сраным спасителем. Остался бы с Эдом на весь вечер, успокоил бы да утешил, как полагается. Но у Антона нет ни желания, ни достаточной мудрости. Он — отнюдь не чертова мать Тереза. Антон вздрагивает, когда Выграновский встает и тянется навстречу с неуклюжими объятиями. Как будто они — действительно лишь школьные друзья, собравшиеся вспомнить былые годы. А после — разворачивается и уходит, пытаясь не сорваться на бег. А ведь чертовски хочется. Он выбирается на улицу, надеясь оставить Эда в прошлом. Как будто его подсознание способно по мановению волшебной палочки выбросить нахрен и самого Выграновского, и всю эту безумную школьную историю. Как будто можно стать другим человеком после единственного разговора. Хотя можно, конечно, кто же спорит — вот только разговор должен быть совершенно иным. А пока что он — все тот же Антон Шастун, безрассудный первокурсник, набирающий популярность блогер, нелюбимый сын, никудышный друг… Спасибо хоть, Дима признает его самостоятельность и уже не впадает в панику всякий раз, когда Антон задерживается после лекций. Шаст не особенно верит в выражения типа «стать другим человеком». Люди не меняются, в этом он уверен почти полностью, а если и меняются — то исключительно в худшую сторону. Тем не менее, возвращаясь к метро он чувствует себя уже немного иначе. Как будто те же самые шестеренки в груди повернулись слегка по-другому, сменили угол — и заработали более слаженно. Антона, кажется, отпускает. Это не сказочное преображение, и он не становится в одно мгновение белым лебедем. У него все еще есть страхи, сомнения и горящая, прожигающая нутро обида. Он думает даже, не найти ли психолога — благо, растущие доходы вполне позволяют, но что-то останавливает. Внутренний стыд, вшитый в подкорку старшим поколением. Какие придурки ходят к этим мозгоправам? Отдавать деньги, чтобы пожаловаться на жизнь неизвестному мужику? Друзей нет, что ли? Друзья у Антона появляются и врастают в его жизнь так прочно, что вырвать можно разве что с корнем, зацепив при этом жизненно важные органы. Но рассказывать им про ситуацию с Выграновским не хочется. Антон уже знает, что Дима будет волноваться и, возможно, даже отругает за безрассудное поведение, а Сережа с Арсом… Даже если не посмеются, но все-таки — не поймут. А Шаст не хочет выглядеть в их глазах жалким побитым щеночком. Звонок от Арсения раздается, когда Антон уже подходит к станции, сливаясь со входящим потоком. Люди спешат, кто куда, и Антона отчасти успокаивает чувствовать себя одним из. Он — не особенный, а значит, по извращенной шастовской логике, и проблемы его не особенные тоже. Значит, решаемые. Каждый утешает себя как может. — Эй, Антошка, — чересчур громко выкрикивает Арсений. — Где тебя носит? Не хочешь в кино завалиться? Антона почти не бесит коверканье его имени — он готов позволить Арсу и не такие издевательства над собственной психикой. Он признается себе, что окончательно поехал крышей: в предложении Попова улавливает надежду на свидание — и этого хватает, чтобы губы сами собой растянулись в глупой улыбке. Когда Арсений заметит пропащий влюбленный взгляд — лишь вопрос времени, но, благо, по телефону это невозможно. — Что за кино? — Да Серый откопал что-то, очередной боевик… Ты же такое любишь? Антон, пожалуй, расстроен, что Арс не зовет его на последний ряд, места для поцелуев — хотя с чего бы? — но все-таки отмечает для себя формулировку вопроса. В его голове Арсений — не фанат дешевых боевиков, ему куда больше подходят солнечные семейные комедии, мрачные мистические драмы и неясный артхаус. Попов и сам — сплошное авторское кино, в котором без полбутылки не разберешься, а смыслов в нем намешано больше, чем можно заметить с первого раза. Он тешит себя мыслью, что Арсений согласился на этот поход только ради него, хотя, если включить логику, скорее всего это жертва во имя давней дружбы с Матвиенко. — Нет, знаешь, сегодня никак, — выдает Шаст таким важным тоном, как будто на ходу сверяется с толстым кожаным ежедневником. — Сам понимаешь, сессия близко. — Ой, эта первая сессия… Ну, тогда до завтра? Антон прощается неуклюже, и почти сразу ругает себя за отказ. Он хочет увидеться с Арсом — плевать, в компании ли, тет-а-тет, да пусть даже с Оксаной, от одного вида которой у Антона нервно дергается глаз. И именно поэтому избегает встречи. Он еще не придумал, как себя вести, как держаться, куда спрятать противоречивые чувства и не залить всего Арсения слюной. К тому же, сейчас, после встречи с Эдом, он весь на взводе, и накинулся бы на Попова, не думая о последствиях. Как следствие — поломанная дружба и неловкие столкновения с Арсом в коридорах общаги до тех пор, пока один из них не переедет. Но учиться Попову еще полтора года, и Антон не готов ставить это время на кон. Поэтому он тяжело вздыхает и несется вниз по эскалатору, путаясь в ногах и ступеньках. Старый как мир способ сбросить напряжение. В этот раз он работает. Антон пишет Диме, уточняя время выхода, и картинно сокрушается, что не успеет на сеанс. Отвечает на звонок Матвиенко, который решил позвать его тоже, и в очередной раз расписывает прелести учебы, сожалеет, что не сможет пойти, и поспешно кладет трубку. Ему бы выдохнуть, отоспаться, отойти от неприятной встречи с Выграновским. А для этого жизненно необходимо одиночество. Он выходит из дальнего вестибюля метро, лениво оглядывается — и бредет к общежитию дворами, петляя по московской грязи и почти не глядя в навигатор. Каждая улочка, каждый угол типового панельного дома уже выучен наизусть. Антон поражается, как он успел обжиться, пустить корни в спящем районе столицы. Маленький воронежский мальчик, покоряющий незнакомый город. Ему, кажется, есть, чем гордиться. Поворот, два, три… Темнота уже не кажется страшной — Антон отпускает собственных призраков, — и он медленно перебирается от фонаря к фонарю, закуривает, а после — прячет озябшие руки в карманы. Думает о том, что пора покупать перчатки, хоть и не носил их лет с десяти. Подростку носить детские варежки — неуместно и стыдно. Он возвращается к общежитию, когда точно уверен — ребята ушли. Представляет, как где-то в торговом центре загораются яркие киноафиши, Арсений смеется и таскает попкорн еще до начала сеанса, Матвиенко комментирует вслух нелепые трейлеры, а Дима, как обычно, сопровождает каждую рекламу воодушевленным «надо бы посмотреть» — и тут же вносит даты премьер в гугл-календарь. Антон одновременно хочет оказаться рядом с ними — и свалить на необитаемый остров, куда-нибудь на край земли, валяться на льдине, как одинокий уставший тюлень. Триста двенадцатая комната встречает его темнотой и зловещим молчанием. Шаст включает все лампы в попытке спастись от накатившей тоски, сознательно блокирует телефон и садится за учебники. У него сегодня по графику нет реклам, а вести сторис ни о чем — не остается сил. Не говоря уж о том, что Антон устает выискивать под каждым видео ник Попова — среди десятков тысяч просмотров. Иногда Шастун считает себя катастрофически неинтересным. Ну что у него? Дом, учеба, учеба, дом, редкие посиделки с друзьями… Наблюдает за другими блогерами, которые сплошь и рядом — путешествуют, разводятся, женятся, открывают и закрывают бизнесы, и не понимает, какого черта кто-то читает обычного студента. У Антона из поводов для хайпа — устаревшая поводка про школьную травлю да очередной всплеск активности шипперов, которые переключаются на Егора и готовы сводить Шаста с фотографом. Забавно, как можно вывернуть все наизнанку, показать толпе совершенно не то, что происходит на самом деле. Ведь человека, от которого у Антона действительно сносит крышу, в сторис нет — и, вероятно, никогда не появится. Впервые за всю историю блога у Шаста появляется что-то слишком личное.

✗✗✗

Он и сам не замечает, как отключается — прямо так, уткнувшись носом в учебник по философии. У Антона к этому предмету стойкая неприязнь, и виной тому — забывчивый старый профессор, который произошедшее на кафедре так и не комментирует. Антону кажется, что эта история с чудесным спасением — волшебный сон, сказочное видение. Но только до тех пор, пока Арсений в очередной раз не шутит на эту тему. Как бы Антон ни относился к философии, зачеты никто не отменял — а значит, учиться все-таки нужно. И он послушно вчитывается в историю философии, цепляясь за знакомые с детства имена Платона и Сократа, до тех пор, пока окончательно не падает в сон. Ему снятся бесконечные ряды книг и почему-то — Арсений, который мелькает среди стеллажей бесплотным духом. Над головой у Попова — нимб, за спиной — ангельские крылья, на голове — изогнутые демонические рога. Шаст думает, что это идеально отражает всю суть. Мистический, мать его, дуализм. Новое направление философской мысли. — Шаст! Шаст! Антон просыпается далеко не сразу — и почти не понимает, где находится. Спина чертовски ноет, ноги — замерзают, глаза болят так, будто в них сыпанули щедрую горсть песка. Он выпрямляется, игнорируя боль в затекших мышцах, и думает, что впервые в жизни уснул вот так — как типичный студент из романтических комедий. И плевать, что вокруг — гребаная драма. — Ты чего? — трет глаза — и встречается взглядом с Димой, который так и стоит посреди комнаты, запыхавшийся и до сих пор одетый. — Ты еще не видел? Антон глупо хлопает ресницами, не особенно понимая, что происходит. У него фактов — ноль, но ощущение беды так и сгущается в воздухе, заставляя прокручивать в мыслях худшие варианты. Он не знает ни-че-го, но кажется, что уже тонет. Почему так? — Что я должен был видеть? — Блять, — резюмирует Позов, усаживаясь на край кровати. — Шаст, я хер знает, как тебе сказать вообще. Хочется убежать. Исчезнуть. Разбиться вдребезги, лишь бы не погибать под внимательным взглядом Димы, который словно чего-то ждет. Шаст автоматически тянется к телефону — как всегда, когда страшно и плохо, — и, едва снимает авиа-режим, падает в миллионы уведомлений. Нет, конечно, не миллионы — но отметок в сторис не меньше тысячи, и новые сообщения продолжают прибывать. Антону приходится прокрутить уведомления вниз, чтобы найти пустой аккаунт, на единственном посте которого — бесконечное количество комментариев. Шаст зажмуривается, едва увидев обложку видео — и не замечает, как впервые за долгое время начинает плакать. По-настоящему. Слезами. Как гребаная истеричная школьница. Он не говорит ни слова — только поднимается и, неуклюже одевшись, бросает Позову короткое «Скоро вернусь», цепляется за рюкзак, выходит из общежития. Идти — некуда. Назад — не хочется. Антона сжигает дотла стыд, потому что одно дело — рассказать, что у тебя были сложные отношения с человеком, и совсем другое… В порыве неясного мазохизма он возвращается в Инстаграм и нажимает на видео, запуская свой личный ад. На экране — до боли знакомый школьный спортзал, в котором Шастун успел изучить каждую трещинку на облезлой штукатурке. Он чертовски хорошо помнит тот день: зал оставили футболистам для тренировки, и Эд, конечно, позвал его с собой. Они вообще всюду таскались вместе, как два влюбленных придурка — вот только по-настоящему влюбленным оказался только один из них. Антону больно вспоминать, но он, блять, действительно любил этого уебана. Шаст стоит на улице, прижавшись плечом к турнику на детской площадке. Шаст на видео — падает на пол, отбивая колени о лакированный пол, и утыкается носом в свежую, еще пахнущую краской разметку. Секунда — и ему в глотку толкается чужой член, Антон хрипит, давится и стонет от боли. Он поднимает взгляд выше, за пределы кадра, глядя в лицо Эда. На заднем фоне — свист, крики, мерзкий смех и выкрики вроде «Так его, этого долбоеба». Антон, в общем-то, был не против Выграновскому отсосать — но, сука, совсем не так. Он настолько падает в эти воспоминания, что не сразу понимает масштаб проблемы. Видео не прислали ему в директ, оно висит на всеобщем обозрении, и под ним — жаркие обсуждения, споры насчет того, действительно ли на кадрах тот самый блогер. Лиц уже не видно — только мелькающие части тела, но самые внимательные цепляются за мелкие детали, вспоминают браслеты, кольца и ту самую футболку, что мелькает на фото двухлетней давности. Отмыться Шастун уже не сможет. Забавно. В гейском сексе их участвовало двое, а разбили лицо почему-то только ему. А Выграновский, еще недавно льющий сопли по своему милому Тошеньке, так и остался звездой, и ни одна шавка не тронула его и кончиком пальца. Антон понимает, что он придурок, только теперь. Как можно было подумать, что все по-настоящему? Единственная причина, по которой Эда не загнобили — то, что он с самого начала взялся развлекать своих тупорылых дружков и довести псевдо-блогера до самого дна. «Нехуй выебываться». Антона в кадре наклоняют ниже, чужие руки бесстыдно ставят в коленно-локтевую — и тушат сигареты о левый бок. Антон в жизни садится на асфальт, машинально прижимая ладонь к месту, где под несколькими слоями одежды зияют алые пятна. Как будто специально, чтобы он наверняка не забыл. Как будто он мог бы. Шастун вспоминает Эда, которого видел только сегодня — и неожиданно понимает, почему так. Обломки пазлов в голове складываются в единую картинку, и каждое слово, каждый жест обретает смысл. Выграновский — полный придурок, далекий от академических знаний, но манипулировать людьми у него получается на «ура». А Шаст и ведется, в очередной раз попадается на крючок. Нажимает на «воспроизвести» снова и снова — как будто многократное повторение сделает кошмар не таким уж реальным, и на тысячный раз он наконец-то сможет взглянуть на это без слез. Ему мальчишку на видео — до безумия жалко. И себя, черт возьми, тоже. Ему казалось, что мир вокруг — уже достаточно теплый и родной, и свое счастье Антон складывает изо льда собственными руками, плевать, что на обломках безмерной боли. А теперь он весь — эти обломки, и ни-ху-я в нем больше не остается. Входящий вызов напоминает ему о том, что жизнь, черт возьми, продолжается, и Антон нехотя выбирается из морока, в который загоняет себя с непривычным остервенением. — Да? Глаза у Антона влажные от слез, а картинка расплывается, и только поэтому он принимает вызов, не взглянув, кто пытается дозвониться. Голос матери на том конце провода — очередной удар, напоминание о временах, которые не хочется вспоминать. — Тош, ты… — Бля, даже ты уже видела? — грубо обрывает ее Шаст. В очередной раз ломается, потому что, ну… Какого хера? Он все готов вынести — и унижение в интернете, травлю, идиотские комментарии, что мелькают под каждым постом и размножаются, кажется, делением, не иначе. Но мать? Шаст привык думать, что родителей ненавидит, и уж точно не готов их простить. Слишком свежа в памяти картинка — побитый мальчишка возвращается домой, чтобы получить очередную порцию боли и унижений. Она так и не поверила ему тогда, списав все на подростковую придурь, а отец — и вовсе слетел с катушек еще после упоминания отношений с Эдом. И не важно, что Эд его предал и изнасиловал — главное, единственный наследник спутался с парнем. Shame. Shame. Shame. Он по-джокеровски смеется, растягивает губы в улыбке — и молчит. — Ты в порядке? Идиотский вопрос. Такое может спросить только человек максимально далекий — дежурно и безразлично, как бы ни хотелось верить в обратное. — А ты как думаешь? Усмешка. Всхлип. Едва сдерживаемые рыдания. — Мне жаль. — Какой-то день содержательных разговоров у меня сегодня. — Тош, я не думала, что все так. — Антон слышит зеркальные всхлипы на другом конце провода, и от этого почему-то становится легче. — Почему ты не рассказал? Почему ты не… — Как об этом расскажешь? Шаг. Обрыв. Антон почему-то чувствует себя виноватым. Так просто читать в интернете о жертвах, выпускать посты о том, что виноват всегда и только насильник — и как сложно самому в это верить. — И что дальше? Он качает головой, не сразу вспомнив, что мама не может его увидеть. — Не знаю. Антон думает почему-то о блоге, который не сможет теперь вести — и чувствует себя так, словно у него вырвали часть души. Телефон, зажатый в дрожащей ладони, вибрирует практически непрерывно, оповещая о новых комментариях. — Тош, если что, помни, что родной дом у тебя всегда есть. Ладно? Я тебе рада. — У меня его и тогда не было. Ведет плечом, словно отмахиваясь от неприятных мыслей, но все-таки поднимается на ноги и, накинув безразмерный капюшон, бредет куда-то, опустив взгляд в занесенную снегом землю. Вспоминает зачем-то Арсения в этой чертовой куртке и думает, что нужно было все-таки его поцеловать. Когда еще был шанс. Хотя бы один гребаный раз. Пропущенный звонок от Димы он замечает не сразу, а когда замечает — игнорирует совершенно по-детски, сжигая в стыде последние остатки логического мышления. Не сейчас. От общежития до вокзала — четыре станции метро и одна пересадка, три выкуренные сигареты, один удаленный блог. Антон блокирует инстаграм, окончательно отрезая себя от мира, и возвращает мобильный в авиа-режим. Неприлично дорогой айфон кажется теперь неоправданной роскошью, и Шаст едва не спускает его на рельсы. От веры в лучшее будущее до полного пиздеца — одна публикация в Инстаграме. От Москвы до Воронежа — семь часов на поезде, и Антон занимает сидячее место у окна, наблюдая за тем, как снует туда-обратно бесконечный поток пассажиров. Когда кошки умирают, они стараются уйти подальше от дома. Антон поступает с точностью до наоборот.