Евангелие

Spartacus — I Have Done a Terrible Thing Theme Joseph LoDuca — Different Sword Joseph LoDuca — Proving Legend

Беги от греха, как от лица змея; ибо, если подойдешь к нему, он ужалит тебя. Зубы его — зубы львиные, которые умерщвляют души людей.

Ветхие страницы приятно шуршат под гладкой кожей пальцев, она гладит книгу внутри как живое существо, способное откликаться на ласку, она гладит её, как гладила ноги Беллатрикс. И думает не о божьем слове, излитом на старой бумаге, а о том, какой лёгкой и мягкой она была — как топлёное молоко или олово — сравнения не важны, когда в груди мучительно бьётся, а в чреве тугие клубки змей сжимаются ещё плотнее, свиваются во что-то большое и мучительно тёплое. Гермиона сжимает края Библии сильнее, пальцы белеют от напряжения, в воздухе чудится запах ладана — тошнотворный, приторный, хочется отмахнуться, иначе она задохнётся, растечётся прямо на этом диване, рядом с отцом, упоенно читающим очередную притчу. Но пространство колеблется так отчаянно, что заметить должны даже слепые, почуять, как охотник чует добычу. Беллатрикс входит неспешно и уверенно. Босая. Гермиона делает судорожный вдох, подаваясь навстречу и глядя на босые ноги. Она вытягивается, как зверь, готовящийся не прыгнуть, но слушать. Восторг подавляет её осторожность, хоть отец рядом, но отец слеп. И она чувствует, как торжество заполняет её так же плотно, как похоть, как голод. Восхитительное чувство играет на кончике языка, которым она проводит по губам. Беллатрикс на неё не смотрит, потому что ещё не решила, что станет делать. Гермиона знает, что нужно подождать, нужно дать ей так много обещаний, чтобы она решилась не оглядываться. Она сталкивалась с этим и раньше, соблазняя кого-то, кто боялся скандала или расплаты, потому что это лучшая часть удовольствия — сломить стойкую волю. И положение Гермионы всегда вызывало сомнения, борьбу, даже у тех, кто давно искушён. Особенно у тех, кто искушён. Отец бросает хмурый взгляд на вошедшую женщину, ему претит то, что она босая. Гермиона видит это и подавляет снисходительную улыбку. Пока он зависит от неё — он бессилен, как и его Бог. Ей хочется понаблюдать ещё, потому что его смятение явственно, хотя и сдерживаемо, но она знает его как никто другой, даже его Богу не удалось бы знать его лучше. И всё же она отводит взгляд, потому что хочет смотреть на Беллатрикс, сидящую в кресле напротив и тоже что-то читающую. Сосредоточенное лицо, маленькая складка меж бровей, чуть приоткрытый рот, словно ей не хватает воздуха. От этого вида у Гермионы возникает желание продеть языком эту тонкую линию и коснуться внутренней стороны её губ, наверняка горячей и мягкой, прямо над зубами, и ощутить восхитительное чувство таяния внутри. Вечер холодный и дождливый, а у неё внизу, между сведённых бёдер, горячо и сухо, как на страницах Библии под её пальцами. Но Гермиона вспоминает о сладости чужой кожи — то же самое, что поместить в рот бутон розы, покрытый росой. Гладкая сладость с каплями влаги, ласкающая нёбо и корень языка. Она делала так сегодня утром, в саду — склонилась над розовым кустом и вобрала цветок внутрь, плотно обхватив его языком. Дикая нежность, покорная нежность. Но с Беллатрикс будет не так, как с розами. Она поняла это ещё как только увидела её впервые, среди этой роскоши, в которой нуждаются люди, считая, что это сделает их счастливыми. Гермиона посмотрела на неё, и внутри образовалась пробоина, пропасть, куда канул бы весь мир, продвинутый рукой этой женщины. Гермиона думала, что вдова будет старой и набожной, как все вдовы, которых она встречала раньше. Но Беллатрикс Блэк оказалась в сотни тысяч раз сокрушительней, от её разящей красоты слезились глаза, потому Гермиона опускала их. Опускала, чувствуя, как сердце разрывает грудную клетку, как жаждет биться в её руках. Окутанная порочным флером свободы, Беллатрикс предстала перед ней в сиянии, какое заметить мог лишь тот, кто знает это сияние на вкус. Гермиона знала. А ещё знала, что Беллатрикс ничего не увидит в ней до тех пор, пока не взглянет ей в глаза. До того момента в церкви она не собиралась ничего делать, она не хотела ничего делать. Ей было достаточно просто чувствовать и наслаждаться близостью кого-то настолько красивого, кого-то, кто отмечен печатью безбожной красоты. Но Беллатрикс позвала, и Гермиона откликнулась. Теперь я хочу тебя себе. Беллатрикс чувствует на себе тяжёлый взгляд и поднимает глаза, сталкиваясь с силой, которой едва способна противостоять, только не после того, как её колени и бёдра ощутили горячность чужого языка. Гермиона не улыбается, хотя чувствует, что Беллатрикc ждёт именно этого. Ей не весело, она не хочет улыбаться, не хочет играть, не сейчас. Она хочет открыть себя больше, показать себя изнутри, почувствовать её так глубоко в себе, чтобы ей больше никогда не захотелось выбраться после. Дыхание становится тяжёлым, она едва сдерживает его, чтобы не привлечь внимание отца, который увлечён до такой степени, что не замечает ничего вокруг. Бессильный и глупый, он ничего не может сделать, чтобы остановить неизбежное. Гермиона размыкает губы, будто это может освободить чудовищный поток чувств, разбухающих с каждым мгновением, наливающихся соком, как она прямо сейчас там, внизу. Пространство вокруг становится плотнее, наполняется вязкостью, и каждое её движение отдаётся мучительной болью внутри, между бедренных костей и ниже. Она держит раскрытую Библию одной рукой, в то время как второй медленно приподнимает юбку и разводит колени — призывно, похотливо, оскорбительно. Её лицо меняется, приобретая угловатые черты, когда она опускает подбородок и смотрит исподлобья. В это мгновение в ней нет ничего прежнего — только оголённая демоническая суть. Между чуть раскрытых губ виднеется просунутый кончик влажного языка, блестящий, как её глаза, потемневшие до такой степени, что кажутся нечеловеческими. Она шепчет что-то едва уловимое, но Беллатрикс понимает, она различает это раскалённое и клеймящее: — Atrópa belladónna.* Вот дьявол во плоти, с задранным подолом и разведёнными ногами. Это не просто искушение — это завоевание, жестокое и неизбежное. Это Богохульство. Беллатрикс едва не стонет от вида этой распятой по самой себе похоти. Она зажимает рот ладонью, а затем вскакивает, опрокинув книгу, и, сверкнув глазами на всполошившегося священника, стремительно покидает гостиную. Гермиона тихо следует за ней, оставив Библию на спинке дивана. Она настигает её в просторной кухне, где уже никого нет, кроме них двоих. Беллатрикс останавливается у шкафчика, откуда достаёт початую бутылку виски и наполняет стакан почти до краёв. Гермиона стоит в дверях, прислонившись к притолоке и скрестив руки на груди. Её взгляд блуждает по фигуре Беллатрикс, тонкой и наполненной хрупкостью: прямая спина, чуть опущенная голова, пальцы, крепко держащие стекло стакана, белые и длинные, они создают контраст с янтарной жидкостью, и это красиво, по-настоящему красиво. Гермиона чувствует, как холодеют ладони от вида её рук, хочется обхватить их своими и погрузить в рот пальцы. Но сначала опустить их в стакан, чтобы прозрачные золотистые капли упали на язык и губы, стекли по подбородку, затерявшись где-то в маленькой округлой впадине внизу шеи, пока её язык ласкал бы нежную кожу между пальцев Беллатрикс. — Ваша дерзость не знает границ, мисс Грейнджер, — Беллатрикс усмехается, поворачиваясь к ней и опираясь на край столешницы бёдрами. В кухне витает запах лавра и перцев, тонкий шлейф гвоздики придаёт и без того сладковатому запаху глубины, и Гермиона вдыхает полной грудью, чувствуя, как пряный воздух обволакивает легкие и дурманит разум. Хочется поглотить этот воздух до последней молекулы, хочется слизать его с открытой шеи Беллатрикс, которая перебрасывает волосы на одну сторону. — Если бы вы их не устанавливали, мне не пришлось бы их переступать, — она пожимает плечами, переводя взор и вызывающе глядя в тёмные глаза. Смотрит неотрывно, бесстрашно и бесстыдно. Её безмятежность и тон вызывают не то раздражение, не то ярость, Гермиона не может разобрать до конца, слишком распалена. — Во всяком случае, прошлым вечером вы не сильно сопротивлялись. Рот Беллатрикс кривится в улыбке, алый, блестящий от виски рот, который хочется заполонить поцелуями и собственным именем. Гермиона вздрагивает от нахлынувших эмоций, всех разом. Такие они яркие и объёмные, что колени едва не подгибаются. Она отталкивается от стенки и приближается к Беллатрикс. Быстро, неукоснительно. Как метеорит, летящий к земле, чтобы разбить её и выжечь до ядра. Она замирает совсем близко, и от пылкости вдруг не остаётся и следа, Гермиона поднимает руку и обхватывает пальцы, держащие стакан, чтобы повернуть к себе той стороной, где остался отпечаток от помады Беллатрикс. И глядя той в глаза, обхватывает губами ровно в том же месте и делает небольшой, мучительно медленный и обжигающий глоток, пахнущий крепким табаком, шоколадом и цитрусами. — Ну и гадость, — шепчет она, отпуская горячие пальцы. — И как… Беллатрикс не даёт ей договорить, накрывая её рот кончиками пальцев. Удивление мелькает в глазах Гермионы, но быстро сменяется восторгом и азартом, словно она только этого и ждала и теперь жаждет узнать, что последует дальше. А дальше Беллатрикс проталкивает два пальца ей в рот и дотрагивается до языка, до мягкого и податливого языка, который так сладко гладить. — Скажи мне, — Беллатрикс сокращает расстояние между ними, замирая в дюймах от её лица, но продолжая водить пальцами по её языку. — Как так вышло, что дочь священника выросла безбожной шлюхой? Гермиона тут же смыкает зубы на её пальцах, слегка сжимая. Она перехватывает запястье Блэк и медленно, облизывая, вытаскивает их из своего рта, долго рассматривая блестящую от собственной слюны кожу. Другую руку Гермиона прижимает ладонью к пылающему чреву. Она будто плавится внутри, стекая, опадая жаждой между бёдер, где плоть едва не взрывается от полноты. — Только в сердце религии можно узреть, что никакого Бога не существует, — говорит она тихо и низко, и выглядит, как змея, извивающаяся перед факиром. — Нет ни ада, ни рая, ни великого и могучего Божества, карающего или спасающего. Какой-то идиот выдумал, другой идиот поверил. А потом идиотов стало ещё больше. Вера для тех, кто боится себя и кому нужна красивая сказка о том, почему не стоит страшиться смерти. Она говорит сбивчиво, потому что перед глазами алеет от похоти, застилающей разум, всё, что она хочет рассказать Беллатрикс прямо сейчас, чтобы опровергнуть Бога, всех Богов, стирается на языке, растворяется как морская пена на берегу. Остаётся только горячий воздух вокруг них, запах сладко-табачного виски, пряностей и ещё чего-то гладкого, спелого, но горчащего. — Зачем говорить о Боге, — шепчет Гермиона, чувствуя, как горячими волнами набегает желание, раскатываясь по всему телу, как оно взрывается и как его осколки сосредотачиваются где-то внизу, где всё раскалено, где бездонность сужается до одного простого чувства — сладострастия. — Когда, — она на мгновение смотрит в блестящие чёрные глаза, а затем склоняется к шее Беллатрикс с открытой стороны, где пульсирует, где бьётся то, что неимоверно хочется поймать губами и надавить языком, — можно заняться тем, что требует не веры, а действий. Она накрывает ртом чувствительное место над ключицей Беллатрикс, слыша, как та часто и жарко дышит, выталкивая воздух с такой силой, что вздохи должны падать на пол и разбиваться. Гермиона надавливает языком на ключицу, едва не захлёбываясь ощущениями, нутро тянет, пронизанное струнами, а она давит сильнее, тут же прихватывая тонкую кожу зубами. И тут чувствует, как твёрдые руки упираются ей в плечи. Беллатрикс отстраняет её от себя, по-прежнему тяжело дыша. Раскрасневшаяся и немного растрёпанная, словно после борьбы, она выглядит яростно и одновременно мягко, и эта мягкость преломляет свет, плавит время, а Гермионе нечего сказать. — Я тебя не хочу, — твёрдо говорит Беллатрикс. Гермиона смеётся, запрокинув голову, а Беллатрикс выглядывает из-за её плеча, словно боясь, что отец Гермионы услышит и придёт сюда, чтобы наказать её, наказать их обеих. Словно смех — преступление. — Ты лжёшь, даже не стараясь, — отзывается Гермиона с притворным укором, наблюдая за тем, как Беллатрикс вытирает шею тыльной стороной ладони. — Это оскорбительно. Гермиона щурится, всматриваясь в лицо Беллатрикс, которая снова берёт стакан и делает длинный глоток. — Кажется, поняла, — тянет она, вздыхая и качая головой. — Ты можешь не ходить в церковь и раздвигать ноги перед молодым садовником, — Беллатрикс дёргается, но остаётся на месте, яростно глядя на Гермиону, — смеяться над религией, но глубоко внутри, где-то очень глубоко, вся твоя свобода и независимость не больше чем страх перед небесами. Ты боишься, — резко произносит Гермиона, — боишься того, что будет, если ты поддашься, ведь дочь священника — это уже запредельно для тебя, да? — Нет, сладкая, — Беллатрикс улыбается и проводит языком по зубам, отставляя пустой стакан. — Меня просто не интересуешь ты. Она окидывает Гермиону презрительным взглядом с головы до ног, качает головой и усмехается. — Всё гораздо проще, — добавляет она и уходит, снова оставляя Гермиону одну. Вечер стремительно перетекает в ночь, омытую настоящим ливнем, не прекращающимся ни на минуту. Окна залиты водой, по дому бродят сквозняки. Гермиона, лёжа в постели, наблюдает за стрелкой часов, приближающейся к полуночи. Её мысли кружатся вокруг Беллатрикс, которая рождает в ней столько противоречий, что хочется сжимать простыни влажными ладонями и звать её в полный голос. Она играет безжалостно, по-настоящему, и Гермионе нравится это чувство, которое возникает каждый раз от их взаимодействия, чувство переполненности. В полночь Гермиона поднимается из постели, босая и в одной сорочке она следует к спальне Беллатрикс. Тело пробирает дрожь от ночной прохлады, стоящей в доме. Но нутро плавится от предвкушения. Она тихо обхватывает латунную ручку двери и так же тихо опускает её вниз, отворяя дверь и заходя в спальню, где горят несколько светильников. Оранжевый свет подрагивает, бросая на стену тени. Гермиона улыбается и поочерёдно, медленно передвигаясь по комнате, гасит светильники один за другим, оставляя только тот, что находится рядом с широкой кроватью Беллатрикс. Женщина крепко спит, лёжа на спине и чуть запрокинув голову. Волосы разметались по подушке, словно растёкшаяся смола, веки подрагивают во сне, и всё же выглядит она так безмятежно, что в груди перехватывает от нахлынувшей нежности. Но Беллатрикс облизывает во сне губы, кончик языка на мгновение показывается и снова исчезает, и нежность сменяется сильным жаром, скручивающим внутренности, обращающим их в прах. Полумрак падает мягкими тенями на лицо Беллатрикс, красивое, словно высеченное из мрамора. Гладкая кожа в отблесках серости, разбавленной оранжевым светом, источает сияние, которое хочется собрать языком. Безумно красивая, самая красивая женщина, которую Гермионе доводилось видеть. И глядя на неё Гермиона чувствует внезапное желание получить её, не только тело, не только удовлетворение своего желания, но гораздо больше. Желание стереть её прошлых любовников, все прикосновения чужих рук и губ, выдрать даже память об этом, заполнив собой. Дать ей то, что ещё никогда никому не принадлежало, то, чего Гермиона думала, что не имеет. И это желание, сокрушительное и дикое, в одно мгновение возносит и увеличивает все остальные. Гермиона расстегивает свою сорочку и забирается на постель к Беллатрикс. Осторожно откидывает одеяло и перекидывает ногу, садится сверху, обхватывая бёдра Беллатрикс своими, и тогда та просыпается, открывает глаза, но не вздрагивает, не вскрикивает, она смотрит так, будто именно этого и ждала, ждала её ночью, такую бесстыдную и жаждущую. Целое мучительное мгновение, раскалённое добела, они делят на двоих, глядя друг другу в глаза. Взгляд Беллатрикс скользит вниз на белую полоску кожи между разведенных краёв распахнутой сорочки. Тонкая, бесполезная ткань, под которой только пылающая кожа и ничего больше. — Сними её, — говорит она твёрдо и властно. Гермиона отводит края ткани в стороны и снимает её, отбрасывая куда-то в сторону. Плечи и грудь тут же покрываются мурашками от холода, она двигает обнажёнными бёдрами вперёд и рвано выдыхает, усилив давление на пульсирующую внизу плоть. — Как расплавленный воск, — шепчет Беллатрикс, чувствуя тягучую влагу на своих бёдрах. Она приподнимается, подтягиваясь к Гермионе, и пробирается рукой между их соединённых тел, чтобы накрыть то горячее место, истекающее желанием, ладонью и чуть подвигать пальцами, заставляя Гермиону непроизвольно двинуть тазом и приподняться вверх, едва не отстранившись от её ладони. Она нависает над Беллатрикс, находясь чуть выше и прижимаясь к ней обнажённой грудью. — Не торопись, — её голос звучит хрипло и надрывно, она словно о чём-то молит, — только не торопись. Беллатрикс убирает руку, обхватывая бока Гермионы. И Гермиона всхлипывает, чувствуя обжигающий рот на груди. Беллатрикс просто обхватывает нежную кожу губами, прижимаясь горячим языком к соску. Она замирает так до тех пор, пока Гермиона не зарывается пальцами в её волосы и тянет к себе, чтобы обхватить её губы своими. Поцелуй выходит долгим и жадным, Гермиона едва не рычит, проникая языком в рот Беллатрикс, жадно исследуя и поглощая его сладость и влажную мягкость. На вкус она и впрямь как садовая роза, покрытая свежей росой, гладкая и плотная, Гермиона погружает язык в нежнейшую вязкость чужого языка, трогает нёбо, распластывая эту невыносимую горячность по ребристой поверхности. Она едва не задыхается от неистовости, что владеет ею, от жажды проникнуть глубже, свить языки и застыть так до скончания веков. Она опрокидывает Беллатрикс на спину и ложится сверху, пылкая и затягивающая, накрывающая собой. Беллатрикс стонет ей в рот, чувствуя её на себе, чувствуя каждое её движение, отдающееся сладкой болью внизу живота. Целуясь как безумные, как преступники, приговорённые к петле, они сцепляются всё крепче, словно желая, чтобы всё их существо, само их существование перетекло из одного тела в другое, чтобы образовать одно целое. Гермиона, не переставая целовать Беллатрикс, помогает ей избавиться от ночной рубашки и тут же обхватывает её руками, распластываясь на ней как безумная, стремясь вобрать каждую частицу её тела, почувствовать её обнажённой кожей целиком и полностью. Она целует подбородок, проводя языком по рельефной линии вниз, спускается поцелуями по шее, умещая кончик языка в ямочке между ключицами, где пахнет сильнее всего, где запах кофейной горечи и хвои распадается на губах, размазываясь вместе со слюной. Беллатрикс выгибается под ней, и желание внутри становится больше и туже. Гермиона ласкает языком грудь, гладит руками плечи, задевая волосы, их нечаянная теплота ранит. Хочется больше, хочется глубже. Она отрывается от Беллатрикс, глядя той в глаза, горящие яростным желанием. Она не сопротивляется, она не сомневается, она просто ждёт, пока Гермиона сделает то, что должно. Потому что это правильно, потому что всё, что происходит теперь — судьба. — Я хочу почувствовать тебя внутри, — говорит Беллатрикс. И Гермиона, скользнув ладонью по гладкому лобку, накрывает горячую сочащуюся мякоть, замирая на несколько коротких мгновений. И пальцами касается клитора, размазывая смазку, гладя вверх и вниз. Ощущение влажной мягкости под пальцами, этой нежной кожи, доводят до исступления. Восторг заполняет Гермиону целиком, впечатывая в память то, какая Беллатрикс мокрая и гладкая, какая горячая, как она истекает соком. И Гермиона с самозабвением наблюдает за тем, как Беллатрикс запрокидывает голову, раскрыв рот в безмолвном крике. И, не давая ей опомниться, Гермиона погружает пальцы в раскаленную глубину, всё же вырывая сдавленный крик из груди Беллатрикс. И так она красива в этот момент, что на неё больно смотреть, и Гермиона едва не кончает от нахлынувшего ощущения, будто всё звёздное войско взорвалось, осыпавшись блестящей пылью на землю. Она двигает рукой всё быстрее, всё резче, погружая пальцы в нежную тесноту, словно в мягкий податливый воск. Беллатрикс стонет, закусив губу, вырываясь, не в силах контролировать собственное тело, и Гермиона, поцеловав резко вздымающийся живот, покрытый испариной, опускается ниже, чтобы накрыть раскалившуюся плоть ртом. — Сильнее, — рычит Беллатрикс, упирается ладонями в спинку кровати с глухим стуком. Гермиона проталкивает и язык в принимающее её пальцы нутро, погружаясь в обволакивающее теплотой лоно и двигаясь быстрее, резче, почти рвано, и едва сдерживая звериный вой. И затем несколько раз проводит языком по всей плоти. Ещё немного, ещё совсем немного и всё затопит чернота, вязкая, как смола, и гладкая, как Беллатрикс внутри. На вкус Беллатрикс, как камни с морского дна. Гермиона погружает пальцы глубже, сильнее, втягивает в рот клитор, терзая языком, и Беллатрикс поднимает бёдра ей навстречу, прогибается в спине, наконец приходя к финалу. Гермиона вынимает пальцы, блестящие от влаги, обхватывает дрожащие бёдра Беллатрикс и снова накрывает ртом пульсирующую плоть, просто прижимаясь и застывая так. А потом она поднимается и снова накрывает Беллатрикс собой, погребая под своим телом влажное, дрожащее тело женщины. Её сладость перетекает в неё, нещадно скапливаясь между бёдер. Гермиона едва не разливается на колене Блэк, которое та внезапно подставляет, заставляя её дёрнуться и зашипеть, словно от боли. — Я знала, что с тобой будет так, — всё ещё тяжело дыша, произносит Беллатрикс. Её кожа блестит от влаги, выступившей на лбу и шее, волосы влажные у корней, отчего их запах делает сильнее и острее. Гермиона проводит по ним носом, впитывая этот запах, словно стремясь сохранить его внутри себя. — Нет, — отзывается она, оставляя поцелуи на лбу, между бровей, и на щеках, — не знала, — её сбивчивое дыхание спадает на ключицы Беллатрикс, в то время как губы обрушиваются на шею, — иначе не хотела бы так сильно. Беллатрикс смеётся и опускает между ними руку, но Гермиона перехватывает её. — Нет, — резко говорит она, с силой сжимая пальцы Беллатрикс. — Я ещё не закончила. И тянет Беллатрикс вверх, заставляя встать на колени. Проводит рукой от лобка до груди и улыбается. Последние слова звучат как-то зло и грязно, но Беллатрикс нравится, она чувствует силу, с которой Гермиона обращается к ней, и хочет поглотить её всю. Гермиона ложится на спину, чувствуя спиной влажную ткань подушки и простыни. Заставляет Беллатрикс перекинуть ногу через неё, с улыбкой на губах, от которой у Беллатрикс клокочет нутро, и тянет её выше, к своему лицу, снова оказываясь между её бёдер и слизывая вновь нахлынувшее возбуждение. — Я хочу, чтобы ты молилась мне. Ни вины, ни раскаяния. И ныне и присно. *Белладонна, также именуемая красавкой обыкновенной, красухой, бешеной ягодой, сонной одурью, ведьминой травой, вишней бешеной, ещё она известна как пьяный куст и волчьи ягоды. С итальянского название bella и donna переводится как «красивая женщина». Это объясняется тем, что женщины в Италии использовали сок этих дикорастущих растений в косметических целях. Они закапывали его в глаза, в результате чего зрачки расширялись и глаза обретали блеск. Также соком натирали щёки и на них появлялся румянец.