Нефтяные фракции

      — Они идут! Выглянув в окно, Рихард видел, как Шнайдер и Тилль выбрались из машины и направились по вымощенной дорожке к студии. Первым шел Дум, Тилль следом.       — Пауль, ты псих, — только и успел сказать Флаке, когда дверь открылась. Стоявший сбоку от нее Поль прыгнул на вошедшего с криком: «Наша принцесса вернулась!» — обхватил за шею и бедра руками и ногами, повис на ошарашенной жертве. Но ею был не Кристоф.       — Пауль, слезь с меня, сукин ты сын, чтоб тебя перемкнуло! — Линдеманн заматерился, стряхивая с себя ритмача, Круспе подавился смехом, присел, зажимая рот руками и отворачиваясь, Флаке ехидно скривился.       — Придурок, не тряси, ухо порвешь, — взвыл Ландерс, неестественно приникнув головой к плечу Тилля. Но тот грубо спихнул гитариста себя на пол и попытался снять куртку. Ландерс вскрикнул совсем уж жалобно. Застежка на воротнике вокалиста зацепилась с серьгой в ухе Полика, и теперь грозила разорвать последнее.       — Вашу мать, ну чего вы уставились, помогите, — рыкнул Тилль согруппникам, кособочась в сторону Пауля, который тоже матерясь сквозь зубы и стеная, пытался пальцами наощупь разъединить сцепившиеся железки.       — Сейчас-сейчас, не дергайтесь, а то правда членовредительством закончите, — Лоренц поспешил на помощь.       — Ну уж нет, членов я не дамся! — вякнул Поль, Тилль снова чертыхнулся и буркнул:       — Ты чего там за нами стоишь, как укор совести, Шнайдер? Заходи.       Шнай нервно хмыкнул (странно, что это с Тиллем? Чего бесится?) и осторожно обошел этих сиамских близнецов, подошел к Рихарду.       — Ну привет, дистрофик, — Круспе лыбился во весь рот, раскрыв объятия.       — Привет. Я тоже рад тебя видеть, — Кристоф обнял гитариста. Тот невольно вздрогнул, соприкоснувшись со Шнаем. Будто за оголенный провод схватился.       — Как самочувствие? — поборов желание зашипеть и отшатнуться, Рихард спокойно отстранился от Шная, придерживая его за плечи. — Готов работать?       — Конечно! — драммер не врал, ему хотелось снова на свое место, за барабаны, а еще лучше — на сцену. Почему-то ему казалось, что выйди он туда — вернет все, что потратил за два часа.       — Пока ты там валялся мы тут уже кучу всего переделали, — Флаке. Он возился с ухом Пауля и Тиллем, который стоял, согнувшись в три погибели и тихо поматюкиваясь сквозь зубы.       — Догадываюсь, — Дум огляделся еще раз. — А Олли где? Он понял, чего ему не хватает. Взгляда Риделя, цепкого и ощутимо-тяжелого, но не злого. Рихард рассказал, почему того нет на месте, Шнайдер понимающе кивнул.       — Ура! Свобода! — вдруг вскрикнул Пауль, и тут же: — А-ай, придурок, не бей меня! Лоренц разъединил их и, держась за ухо, Ландерс хотел было отскочить от вокалиста, но не успел — тот несильно хлестнул его ладонью по затылку.       — Смотря кто из нас еще придурок. Не я на тебя запрыгнул, — не усмехнулся, серьезный. Даже мрачный. И злой. Флаке и Шнайдер переглянулись, Риха почесал шевелюру.       — Ну, чего стоим? Сейчас по пиву и за работу, — не глядя на согруппников, Линдеманн прошел через узкий коридорчик, где все собрались, в комнату отдыха, швырнув по дороге куртку на диван.       — Эм-м… Какая муха его укусила? — осторожно поинтересовался Кристиан.       — Не знаю, — Шнайдер растерянно пожал плечами. Вроде бы с утра все было нормально, если не считать пропавших ключей, их поисков и опоздания в студию. Но когда это было причиной для злости? Тем более, что эти оболтусы с утра еще ничего, похоже, не сделали. Риха с Поликом даже гитары не распаковали.       — Ладно, пойдем. До критической массы осталось немного, скоро сами все узнаем.       — А что, если я не хочу знать? — Пауль как-то страдальчески глянул на Шная и Флаке. На мочке уха у него темнела капля подсыхающей крови.       — Придется, — Рихард хлопнул друга по спине и подтолкнул к двери. Тилль копался в маленьком холодильнике в углу комнаты отдыха.       — Кажется, пиво в пролете, — услышав, что остальные тоже зашли, он обернулся, держа в руках последнюю банку.       — Забирай себе, — пожал плечами Шнайдер. — Кто за? — он глянул на Риху, Флаке и Пауля. Те молча согласились.       — Ну и ладно. Как хотите, — вокалист открыл банку, достал из коробки в холодильнике холодные уже булки с сыром, стал быстро есть. С утра так и не довелось.       — Чего молчите? Что еще натворили? — он подозрительно глянул на притихших друзей. Те не знали, что ответить, переглядывались.       — Да ничего вроде. А ты чего такой… злой с утра? — Рихард попытался расшевелить Линдеманна.       — Пожрать не дали, не видишь? — он отхлебнул из банки большой глоток. «Ладно, значит, еще не время», — подумал лид-гитарист. «Созреет — расскажет», — но вслух сказал:       — Что это был за самоубийца? — Тилль глянул на Круспе так, что тот прикусил язык, затем на Шнайдера. Долго, пристально, отчего драммер невольно повел плечами, ощутив тяжелый взгляд, затем опустил глаза и бросил в рот остаток булки.       — Псих, — ему удалось-таки выжать из себя кривую усмешку.       Они не причем. Ну, почти. Если не считать Кристофа, который спас его, разворошил что-то в душе, что Тилль не мог понять, и соблазнил его дочку. Черт, но он же ничего не делал, да? Всего лишь спал. Но кто, как не Тилль и остальные раммштайновцы знают, как может спать Шнайдер? Так, что инкуб-Риха от зависти локти кусает.       — Эм, ладно, это понятно, что только псих мог тебя оставить голодным, но чего мы сегодня делаем? — подал голос Пауль. Риха плюхнулся на диван напротив Тилля, пожевал губами, заговорил:       — Предлагаю записать сегодня то, что уже отыграли и с чем совсем согласны, но пока без Олли. А потом будем Шная насиловать, пусть свои партии дописывает. Потом Олли, когда приедет.       — Ага. А потом звукари нас выебут и высушат за то, что мы им работы добавляем, — вокалист криво ухмыльнулся.       — А-ай, поорут и пойдут сводить все, куда они денутся. Если что, Флаке, поможешь?       — Куда я денусь, — пожал плечами Лоренц.       — А ты чего молчишь? — Риха оглянулся на Шная, который висел сзади него на спинке дивана.       — А я на все согласен, — он блаженно улыбнулся, наклонив голову набок. — Соскучился. Осточертело валяться.       — А я нет. Ну их к чертям, звукарей. Предлагаю доделать то, что позавчера записал Олли к «матери», потом покажете Шнаю новое, пусть добавляется. А я кое-чего еще допишу, — Тилль, казалось, втягиваясь в работу, немного смягчился.       — Н-да? — Риха задумчиво потер подбородок. — Ладно, давайте попробуем. Посидев еще минут десять и обговорив мелкие детали песни, они пошли в комнату записи.       Включали оборудование, подключали гитары, что-то искали, распутывали гадючники кабелей на полу… Шнайдер не торопясь подошел к установке. Коснулся пальцами тарелок, скользнул по прохладному металлу, взял палочки, повертел в руках, уселся. Будто вино пил: медленно, смакуя, растягивая удовольствие от каждого движения. Все их действия, сборы, будто подготовка к бою, подгонка амуниции, будоражили.       Он чувствовал раскручивающиеся спиралями потоки энергии от друзей, Пауля, Рихарда, Флаке… Они вспоминали ноты, последовательность своего вступления, настраивались. Тилль только оставался глухим, как камень. Как резервуар с мутной, взболтанной водой. Что-то его очень сильно тревожило, но Крис не мог понять, что именно. У него самого с утра сердце было не на месте. То-ли сон, то-ли еще какое наваждение: смутное, неясное, оно застряло в мозгу после ночи занозой и не давало покоя. Он не помнил, что именно это было. Что-то яркое, радужно поблескивающее, будто лазерный диск, мельтешило перед мысленным взглядом какое-то время после пробуждения.       А потом утро завертелось: Тилль со своими ключами, Нелле, которая сначала убежала, опаздывая в школу, потом неожиданно вернулась, забыв что-то важное. И после этого Линдеманн поломался. Стал не буйно-раздраженный, как когда на кого-то сердится, с матами и криками, а тихий. Болезненно-злой, как если сердится на себя. Не просто загорелся битум, не во вне, а противоестественно, в себя. Почти без доступа кислорода, выделяя уйму едких, токсичных паров. Лучше бы взорвался сразу.       «Снова это нефтяное сравнение, да что ж такое?» — Крис мотнул головой, отгоняя непрошеные мысли, легко пробежался палочками по барабанам — с каждым прикосновением искры вспыхивали под закрытыми веками и дрожь пробегала по спине.       Ладони потеплели. Хорошо. Родная стихия, казалось, возвращала силы, и он невольно тянул их из самой атмосферы.       Пауль и Риха уже устроились, Флаке что-то настраивал, закопавшись под синтезатором. Не хватало только Олли — без него было непривычно. Тилль закрылся в своей маленькой каморке записи голоса, и Шнай со своего места уже не видел его.       Линдеманн хотел, чтобы его вообще никто не видел. Огромным усилием воли он заставил себя загнать мысли подальше и поехать в студию вместе со Шнайдером. Нелле тогда застала его врасплох. Он на автомате открыл дверь по звонку, не отрываясь от ее блокнота. За секунды на лице дочки отразился страх, паника, отчаяние, злость, обида и боль.       — Как ты мог? — крикнула она, выхватывая из его рук блокнот.       — Нелле… — он попытался схватить ее за руку, остановить, объяснить, но девочка вырвалась и вихрем побежала вниз по ступенькам.       Он прочитал довольно много, потому что был ошарашен последней записью дочки. Почему? Зачем она сделала это? Он перелистывал страницы назад, читая ранние записи, думая, что, может, найдет какое-то объяснение произошедшему. Он хотел понять, был ли этот поступок следствием банальной гормональной дури подросткового возраста или же Кристоф не просто так отказывался оставаться на ночь. Что, если они и раньше…       Тилль понимал абсурдность этой мысли, понимал, что девчонка-подросток никак не могла заинтересовать Шная, к тому же в тот вечер ему было действительно плохо, но все равно подозрение грызло ему душу мерзким червяком. Он быстро просматривал записи в дневнике.       Дат нигде не было. Видимо, Нелле писала от случая к случаю, чтобы просто поделиться хоть с кем своими переживаниями и мыслями. О школе и нудных учителях, одноклассниках, мальчишке Юргене, который был умным и симпатичным, но, как оказалось, занятым, о его возлюбленной Магде и мести со строительной пеной. О подруге Монике и их общих друзьях-байкерах из старшего класса. И о первой бутылке пива и сигаретах. «Она еще и курит?» — мелькнула мысль, но пропала, едва Линдеманн взялся за очередную запись. Он даже вырвал листок с нею и спрятал в карман. Теперь снова открыл, перечитывая сам не понимая зачем.       «Ненавижу ее. Божечки, как же я ее ненавижу! Папка никогда меня не бил, ни за что! И не ударил бы, даже если б и узнал, что я курю. А эта… змея, язык не поворачивается мамкой назвать, отлупила. Сначала по лицу рукой, затем полотенцем грязным куда достанет. И только за то, что я не пришла ровно в шесть и не помогла ее ненаглядной Кирочке сделать уроки. Достала она меня, вот что. Вечно орет, все ей не так. Не дай бог проснусь на пять минут позже — уже бежит. «Вставай, кобыла ленивая, разоспалась». Не убрала чашку со стола — подзатыльник, рассыпала что-то на пол — руки бы твои поотпадали, бестолочь. Хотя, бывает и нормальная. Общается, интересуется, как дела в школе. Даже хвалит иногда. И что-то вкусное приносит, но тогда это уже сто процентов что-то потом потребует. Зачастую, чтобы молчала о том, что папкины деньги, которые он мне передает, она тратит на тряпки и вино.       А бывает, вообще бесится. Как сегодня. Орала еще, что если еще раз услышит запах сигарет — убьет на месте. Да пошла она… гадюка. Я убежала снова из дома. Сегодня ночую у Моники, ее родители уехали в командировку, но завтра уже вернутся. И куда мне деваться я не знаю. Домой не хочу, к бабушке нельзя — эта тут же найдет, прибежит и будет там, в санатории, орать на всех. А бабушке нервничать нельзя, у нее сердце больное. И папка уехал. У них гастроли, здорово как. Как бы я с ними хотела тоже ездить. Везде: в Америку, в Японию, в Норвегию… Я так хочу там побывать, но меня не берут. Все просто: я ребенок. Я только мешать буду. Как жалко. Тогда лучше бы я осталась с бабушкой и ухаживала за ней, помогала; лучше бы вообще одна осталась, чем жить с этими! Зачем? Зачем ты меня отправил к ним, папа?!»        Последние строчки расплылись, бумага немного покорежилась. Нелле плакала, записывая это. Тилль держал листок в пальцах, руки у него дрожали. Он думал, что оставляя девочку с ее матерью, сделает ей лучше. Не хотел сваливать на ее плечи заботу о больной бабушке, а оказалось, сделал несчастными обоих. Мать Тилля успела привязаться к внучке и тосковала по ней.       «Господи, какой же я дурак», — Линдеманн, стоя перед микрофоном, в одной руке держал листок из блокнота, а другой закрывал лицо. Что же он наделал со своей работой? Она захлестнула их всех, оторвала от дома, завертела в водовороте обрушившейся славы, бесконечных перелетов и выступлений, запутала нитями контрактов и договоренностей, сковала обязанностями, и никто из шести уже не мог просто так вырваться.       Тилль тоже не мог, и не только по прагматическим обстоятельствам, но и психологически. Он уже не смог бы остановиться, оставить этот безумный ритм жизни, променять феерический драйв и энергию концертов на тихую домашнюю жизнь. Он сбесился бы в четырех стенах и повесился, задушенный гневом и укорами друзей. Ведь если уйдет он — Раммштайн погибнет. Как и если уйдет любой из них. Их должно быть шестеро, и они не должны меняться.       Тилль закусил губу. Наушники висели у него на шее, он слышал, что ребята уже начали играть, и он скоро должен был запеть, но не было сил даже рта открыть.       Противоречивые мысли раздирали его, он не понимал на кого сердиться. На себя, на Риху с его приглашением в группу, на Нелле и Шнайдера… В голове была полная каша.       — Эй, Тилль! Ты в порядке? — открылось маленькое окошко на стене, и в него заглянул Петер, их инженер, который вел запись.       — А? — вокалист вскинулся, оглянулся. Рядом с оператором стоял озадаченный Рихард.       — Ты закрылся и молчишь стоишь. Не видишь-не слышишь ничего. Что случилось? — лид-гитарист подался вперед, к окошку, стараясь разглядеть друга получше.       — Ничего. Нормально все. Текст забыл. — Тилль криво улыбнулся, показывая листок. Все равно им не было видно, что на нем написано.       — Кпрх! — невнятно хмыкнул Петер. — Слушай, Тилльхен, это же не повод, чтоб стоять с таким убитым видом и ни на что не реагировать. Давай, просыпайся, ты нам нужен!       Он чокнулся со стеклом окошка кулаком с поднятым большим пальцем. Риха повторил жест. Тилль неуверенно ответил тем же, невольно улыбаясь. Он им и вправду нужен. И, если уже одно, что дорого ему, испортил — нужно сохранить хоть другое.       В комнате оператора появился Кристоф. Он тоже подошел к окну, помахал палочками Линдеманну. Улыбался, но в глазах беспокойство. До сих пор переживает, правильно ли все сделал тогда, и не повредились ли Тилль и Пауль здоровьем.       — Все норм, — произнес вокалист одними губами, и повторил их жест. Улыбка драммера стала естественнее, он кивнул головой, подходя ближе.       — А ну, кыш отсюда! Набежали! — Петер, увидев, что на его пульт посягается Шнай, чтобы опереться рукой, стал шутливо выгонять музыкантов, как ворон.       — Пошли отсюда, сейчас мне все изгадите!       — Кра! — Риха вдруг каркнул инженеру в лицо, широко раскрыв рот и вытаращив глаза, подпрыгнул и побежал из комнаты.       Петер засмеялся. Тилль тоже. Ребячество чистой воды. Взрослые мужики, а ведут себя порой хуже, чем подростки, и никто ничего им не запрещает. Как можно от этого отказаться?       Вокалист глубоко вздохнул, привычно усмиряя мятежные мысли. Делай то, что тебе нравится. Делай то, что умеешь лучше. Делай свое дело. Пой. Но настолько ли нравится? Но верно то, что поет он лучше, чем устраивает отношения с семьей.       Мысли все равно скреблись, путались в голове со строчками песни, но, может, именно от них так… проникновенно вышло у него спеть эту песню? Они еще не определились, какой она будет по счету и как ее окончательно назвать, но она нравилась. Она удалась идеально.       «Oh gib mir Kraft!» — последние строчки, казалось, Линдеманн произнес с не наигранным отчаяньем. Вышел из своей каморки и увидел до неприличия довольных согруппников.       — Ты прекрасен в ярости, — ляпнул Поль, вынимая бусину наушника из уха. Риха ткнул его в бок грифом гитары.       — Ай!       — Молчи, юродивый.       — Сам ты юродивый. Каким чудом не слажал сегодня в соляке. Сам написал и сам лажаешь.       — Иди ты нафиг, умник хренов. Сам с какого раза вчера сыграл ее нормально?       — Да ладно вам, круто же вышло! — Лоренц примирительно развел руками. Правда!       — Кстати да, Флаке прав. Очень и очень, — Шнай подбросил и поймал по очереди палочки, лицо его сияло. Обострившееся восприятие теперь улавливало все ярче, и эмоции друзей складывались в какой-то… маленький экстаз на шестерых. Пятерых. Хоть запись партий Олли и звучала, но не хватало его самого, его эмоций. Ураново-зеленой, подвижной ауры, похожей на морской ветер.       Зато состояние Тилля ощущалось необычно сильно. Густой абсентной горечью в общем букете, оно сильно оттеняло контрастом радость Пауля и довольство Рихи, дополняя нервозность Флаке, который как всегда сомневался в правильности игры всех и сразу. И вселяло в него самого, Шнайдера, тревогу. Слишком… вязкой и концентрированной была эта горечь, будто похоронил кого, и слишком не соответствовало выражение лица вокалиста тому, что творилось в его душе.       Кристоф хотел встать, подойти, почти коснуться друга, чтобы посмотреть иначе, разглядеть ауру, но не решался. Не знал, какой будет реакция, поэтому оставался на месте.       — Вот и хорошо, — Тилль устало потер глаза. Вышел в коридор, забрал блокнот из сумки, вернулся.       — Вы тут продолжайте без меня. Вон, Шная посвящайте, а я кой-чего допишу, пока не забыл, — он как-то неуверенно пожал плечами и попытался улыбнуться.       И Криса и Рихарда передернуло от этой улыбки. Так мог бы улыбаться человек, признаваясь, что нечаянно яду выпил вместо вина. Когда за Тиллем дверь в комнатку записи голоса закрылась — Флаке глянул на Ландерса, который уцепился на высокий стул, и спросил:       — Полик, меня глючит, или наш Тилль опять с собой поругался?       Ритмач поднял взгляд на Лоренца, пожал плечами, передал взгляд Рихарду, а тот — Шнаю. В итоге все уставились на барабанщика.       — А я тут причем? — он сконфуженно вскинул брови и расширил глаза.       Ни Флаке, ни Риха не знали еще настоящей причины, но Поль ее забыть не мог. Хотя и сильно хотел. Она постоянно ему мешала.       Следующие четыре часа работы, пока Шнаю показывали все и давали переслушать, слушали его идеи и что-то правили, Тилль только раз показался из своего убежища, а Ландерс нещадно лажал. Не попадал в лады, в тональность, забывал вообще, где должен был вступать. Ярости Рихарда не было описания. Он материл ритмача на чем свет стоит, кидался в него бумажками, пытался даже пару раз догнать и огреть по стриженному кумполу. Но Пауль убегал и норовил заныкаться то за Лоренца то за Шная, которые не терпели суетни возле своих инструментов и Риху близко не подпускали.       А все потому, что мысли Поля были заняты совсем не музыкой. Шнайдером. С того самого момента, как он очнулся в разгромленном кафе от странно-вибрирующего тепла, которое стекало по его руке и отдавалось где-то под ребрами, с тех пор, как понял, что их драммер не обычный человек. Он не переставал думать об этом. Как оно ему? Что он чувствует, что думает? Можно ли и ему, Паулю, так научиться? Станет ли снова Кристоф таким или уже нет? Олли говорил, что нужно много времени, чтобы он восстановился. Почему они просят не рассказывать ничего? Что в этом страшного, они же почти братья и все друг другу доверяли, зачем эта скрытность?       И еще множество-множество похожих мыслей. Они отвлекали парня, и даже привычная ругань Рихарда не могла вернуть его на землю из мира мыслей. Мыслей и ощущений. Потому, что они тоже были очень странными, стоило только Шнаю подойти ближе.       — Пауль, да соберись же ты в конце-концов, — не выдержав, простонал уже и Лоренц, когда Ландерс снова ошибся.       — Отстань, Флаке. Еще час назад вы обещали, что это последняя песня и на сегодня все, а что на самом деле?       — Ну, а что я сделаю, если на него работун напал? — Рих указал подбородком на Шнайдера. Тот улыбнулся и пожал плечами. Ему хотелось еще играть. После затхлой энергетики больницы атмосфера студии казалась чем-то вроде вкусного-превкусного, бархатно-пьянящего коктейля, и Кристоф не мог напиться…       Барахтался, ворчал — приходилось рассчитывать ритм и за себя и за Олли, и вроде только получалось что-то интересное — оказывалось, что оно идет врозь с партией Рихи или Пауля. Но он все равно кайфовал.       Лид-гитарист взялся править свои партии, но Ландерс уперся, сам не зная почему, придрался к Кристофу, чтобы тот придумал что-то другое. Но драммера поддержал и Лоренц, и Круспе, потому что получившийся ритм как нельзя кстати сочетался с перекатистым, мерным ритмом текста песни.       — Ладно, фиг с вами, сейчас подумаю, — сдавшись перед большинством, Поль плюхнулся на свой стул, закинул ногу на ногу и стал что-то наигрывать с видом обиженного ребенка.       Кристоф выбрался из-за установки, потянулся всем телом, подошел к гитаристу.       — Ну, хорош дуться, Пауль. Это же нормальное явление, что мы все переделываем.       — Это дурная работа! — Ландерс хлопнул себя по колену. — А потом приедет Ларс и снова все переделывай под него. Нафига оно нужно? И почему именно я должен все переделывать?       — А иначе не получится, Поль. Нужно будет — Олли будет подстраиваться или я заново все переделаю. Вспомни, когда у нас было так, чтобы с первого раза все идеально записали? — он положил руку на плечо надутого как воробей ритмача, ощутил, как тот дернулся. Зажмурился.       От прикосновения Кристофа странная вибрация прокатилась по телу, как бывает, если встать рядом с мощным динамиком. Какой-то своеобразный ритм.       Он расслышал его, когда прикоснулся к потерявшему сознание Шнайдеру там, в кафе, а потом еще раз в больнице, но уже слабее намного, но все равно что-то в нем откликнулось. Вошло в резонанс и само завибрировало, сбившись с его привычного, личного ритма.       И Пауль не находил себе места от этого ощущения: оно царапалось, звало, чего-то требовало, а он не мог понять, чего именно. Чего он хочет?       И сегодня, глядя на сосредоточенного, увлеченного игрой Кристофа, он думал, что отдаст свою гитару, даже душу, наверное, отдаст за то, чтобы влезть в его тело и ощутить то же, что и он. Та его… сила. Умение. Он не мог подобрать слова, но знал, что именно оно делает Кристофа таким. Из-за него он светится так, будто испытал одновременный оргазм в невесомости с фанатично любимой женщиной.       Ландерс не находил других слов. И не знал обратной стороны состояния драммера, не знал того, что тот не только чужое удовольствие на себя тянет, а и боль, страх и остальную гамму отрицательных эмоций и переживаний. Они сами липнут к нему так, что не отобьешься, и то, как Дум маялся в больнице — тоже Полику было неизвестно.       — Эй, Пауль, ты чего завис? — голос Рихарда вырвал его из размышлений. Ритмач открыл глаза — Шнай и Риха стояли рядом, то переглядываясь между собой, то подозрительно глядя на него.       — А? Ой… извини, задумался, — Поль попытался состроить невинную рожу. Ртутно-серые глаза Круспе прищурились, он хмыкнул.       — Задумался, говоришь, — он потер пальцами колючий подбородок.       — Ты чего на Шная так смотришь?! — внезапно, как в детской страшилке про мертвую ручку, он с силой встряхнул Пауля за плечи, почти выкрикивая ему в лицо слова.       Испугался даже сам Шнайдер. Полик оцепенел, разинув рот, коротко всхлипнул… Пару секунд висело звенящее молчание, затем Флаке заржал, Пауль отмер…       — Ну ты и ебень, Круспе, в рот тебе ноги! — дыхание у ритмача сбилось, он судорожно вздыхал, мотая головой.       — Правда, Риха, неудачная штука. Так и до инфаркта довести можно, — нервно посмеиваясь, Крис оттащил Рихарда от Полика. Тот вдруг мелко затрясся от смеха.       — Вот же дебил, и додумался же… Сдохну я от остановки сердца, что ты фанам скажешь?       — Ничего я не скажу, потому что сам сдохну первым, слушая, как ты целый день в ноты не попадаешь!       Они снова посмеялись. И Кристоф тоже попытался, но ему было не весело. Он по очереди незаметно коснулся сначала Пауля, затем Рихарда, и понял, что они оба изменились. Цвета в их аурах перестроились, Риха просветлел до пурпурного и почти красного, Пауль — из киноварно-огненного, теплого, стал почти оранжевым с бледной, бело-фиолетовой серединой, и у обоих ровные до этого ауры покрылись мельчайшими иголочками, как частые-частые колебания на осциллографе.       Что произошло? Какая-то реакция? Один из слоев нефти вдруг выпал. Изменился и за ним все остальные? Что происходит? Почему Олли уехал, он бы все объяснил… Хотя… Если он говорил, что все они: и Риха, и Тилль, и Пауль тоже сильнее обычных людей, то, может, тогда Шнай… Разбудил их? Инициировал как-то, что ли. Разворошил их ауру своим вмешательством извне? Не сами они перестроили свою частоту, как когда ему Олли помог, а, получается, насильно произошло? И теперь это требует выхода?        Дум прикусил губу. Что теперь делать? Это же взорвется, если ничего не сделать. Но что нужно делать? Что они умеют, на что они направлены и как эту их энергию ввернуть в нужное русло? Холера, где же Олли, когда он так нужен…       — Эй, Шнайдер, тебя тоже надо полечить? — видя, что взгляд у Криса тоже поплыл, Риха ткнул его в плечо. Дум вздрогнул, глянул на друга.       — Не. Ну тебя нафиг с таким лечением.       — Ну, а как иначе? Чего вы тупите по очереди?       — Если бы я мог это объяснить, — Поль пожал плечами и ткнул пальцем. — Это все он виноват, атмосферу тут разлагает ходит.       — Шнай?       — Угу-угу. Он самый. Ладно, вы тут разбирайтесь, а я пойду чет поесть найду, — Ландерс проворно соскочил со стула и, вывернувшись между стоящими рядом друзьями, выскользнул из комнаты, где они обычно играли.       — Сбежал, — Дум пожал плечами, медленно отходя от гитариста. Тот вздернул четко очерченную бровь, подозрительно воззрился на Шнайдера.       — А ты куда собрался?       — Да я… сейчас, выйду.       — Стой, Шнай, — Риха схватил его за неожиданно тонкое запястье.       — Тебе не кажется, что ты должен рассказать ВСЕМ, что таки произошло в кафе кроме стрельбы?       Кристоф приоткрыл рот, обмер, и Рих ощутил, как отяжелела рука в его пальцах. Он перевел растерянный взгляд на Флаке — тот молча кивнул: — «Да-да, рассказывай», — потом снова глянул на Круспе, но уже жалобно.       — Не смотри на меня так, я тоже чувствую что-то странное рядом с тобой. Говори сам, иначе будем пытать тебя на глазах у Оливера.       Тут уже Шнай не выдержал, дернул руку, нервно хмыкнул. Но пересилил себя, усмехнулся.       — Я не издам ни звука.       — Крис, ты думаешь, я шучу? — лид-гитарист крепче сжал его запястье, не отпуская. Лицо Шнайдера дрогнуло.       — О чем ты? О пытках? — он все еще пытался отшутиться, но Рихард сатанел по-настоящему.       — Слушай, хватит притворяться шлангом! Мне осточертело то, что происходит с группой! После побоища Тилль и Поль в кровищи, а ты без единого ранения попадаешь в больницу в состоянии концлагерного узника, а когда возвращаешься — Тилль начинает беситься, Полик тупит, меня… — Рих не смог выразить того, что ощущал в присутствии Кристофа. — Один только Лоренц адекватно воспринимает тебя. — И Ридель, — вступил в разговор, молчавший до сих пор Флаке. — Что? — Крис завертел головой, будто ища поддержки. Ему стало не по себе. Сказать-не сказать? Как они все примут? Как отреагирует Оливер? Он же обещал ему не рассказывать ничего…       — Потому что мы простые люди, а не посвященные… — Кристиан не успел договорить — из комнаты отдыха послышался отчаянный вскрик Пауля и звук падения тела…