— Холодно… мне холодно, Олли… — Кристоф очнулся всего на пару минут, когда Ларс вез его к себе домой. От неожиданности тот дернулся, на миг выпустил руль — машина тут же вильнула в бок, но среагировал и выровнял ее.
— Потерпи, Крис, скоро будем дома… — басист не знал, услышал ли тот его слова — не имел возможности оторваться от управления и хоть как помочь Шнаю.
— Как холодно… — дрожа, снова залепетал драммер посиневшими губами, будто и вправду замерз. — Больно… — уже совсем по-детски жалобно, тихонько. Судорожно вздохнул и затих — у Ларса сжалось сердце. Сворачивая с оживленной трассы, он бросил быстрый взгляд на Криса — тот привалился к дверце, сполз по ней в кресло — лицо уже не выражало ничего.
«Зачем я его подтолкнул? Если бы не я — ничего бы этого не было», — занудная мысль-укор пульсировала в голове Оливера, как передатчик сигнала SOS на уже умершем корабле. Он все увидел еще в студии: Рихарда с активированной аурой, перемешанной цветами и дрожащей, как рябь от капель на поверхности воды, Пауля с такой же, только… С огромной дырой, заполненной светло-сиреневым, будто заклеенной жвачкой. Кто-то обидел Полика. Очень сильно. Ляпнул сгоряча что-то поганое, пожелал чего-то и ранил его, повредил и так разгвазданную ауру…
Кристоф, когда лечил их с Тиллем, по незнанию, неосторожности разрушил баланс частот в их поле, смешал тонкие энергетические слои и, чтобы восстановить все, нужно было проделать немалую работу, но вместо этого его еще и ранили. И чтобы как-то закрыть эту рану Полик пошел по пути наименьшего сопротивления — отхватил энергии у того, у кого уже пробовал — у Кристофа. Но будь Дум сам здоровым и полным сил — пережил бы это относительно спокойно, но у него самого остались крохи…
Если бы только он не сглупил, если бы рассказал все, помог Ландерсу и Тиллю — ничего бы этого не было. Он же мог их обоих стабилизировать, это не требует много сил, нужны медитации и мантры, но как было это все им объяснить и уговорить делать? Кто бы стал его слушать?
«Святые небеса», — думал Олли, на автомате управляя машиной, — «Почему все так?»
Он тихо застонал в отчаянье, когда снова глянул на Криса — тот не подавал признаков жизни: так и сидел, склонившись, голова его моталась, когда машина подпрыгивала на редких кочках. Ларс потянулся к его руке, сжал запястье, пытаясь нащупать пульс, но тут же бросил — пришлось резко выворачивать руль в сторону — едва не пропустил съезд с главной дороги в сторону дома.
Крис был холодный как ледышка и будто… голый. Если это можно было так назвать. Не было ни естественного синего до черноты свечения, ни слабого лилового, ничего. Ауры не было. «Смертник!», — уколола Риделя мысль, — «Так выглядят люди, находящиеся на грани жизни и смерти». Ему стало страшно, и уже, невзирая на безопасность, он ощупал запястье Кристофа — ничего. Кожа холодная и гладкая, как пластик. У него самого сердце пропустило удар. К склоненной шее, в мягкий уголок между нижней челюстью и горлом — живой. Сердце бьется. Слабо, очень медленно, но не сбиваясь с ритма даже в таком состоянии. Как для Дума характерно. «Не вздумай умирать, мы не переживем этого. Никто», — мысленно обратился к Шнайдеру Оливер.
До дома оставалось недолго. Планов действия в голове не было никаких. Он попросту не знал, что делать. Одно дело править испорченную ауру, но если ее нет? Что тогда? Когда человек на грани смерти, а схватить его, перетащить обратно к живым не за что?
Басист лихорадочно перебирал в голове все, что знал, но не находил ничего подходящего и надеялся, что решение придет интуитивно, как часто с ним бывало едва он оказывался в родных стенах. Старик Ранбир рассказывал и показывал ему много чего, но Ларс благополучно пропускал мимо ушей большую часть того, что не касалось усмирения его гнева, и теперь, отчаянно копаясь в своей памяти, он не мог вспомнить толком ничего о том, что нужно делать.
Одно только выплывало из морока памяти — как он однажды попал в дом старой женщины, давней подруги Ранбира. Сати ее звали. Она была тяжело больна и позвала старика проститься, чувствуя приближение смерти. Оливер этого не знал. Тогда Ранбир взял его с собой — парень сильно смутился, растерялся, не зная, что делать, когда они оказались в маленькой, завешанной тряпьем комнатке в лачуге старухи, окунулись в наполненную тягостным ожиданием атмосферу.
Ранбир не успел и слова сказать, когда они вошли — Сати вдруг подозвала Ларса к себе и схватила за руку.
— Ранбир, плохого ты себе ученика нашел. Бестолковый он. Больного от умирающего не отличит, — ее скрипучий голос оказался на удивление сильным, и Оливер окончательно сбился с толку. Он машинально заглянул в ее ауру и не увидел ничего, но списал все на свою растерянность, застыдился и, извинившись, отошел в сторону, хотел выйти, но учитель не разрешил.
— Намаешься ты с ним, Ранбир, — проговорила она. Старик что-то ответил ей на хинди, потом они заговорили на каком-то местном диалекте, которого Ларс абсолютно не понимал. Казалось, они говорили о чем-то важном, на лице его учителя волнение сменилось отчаяньем, но затем оно уступило место смирению. Он тяжело вздохнул. Сати сказала еще что-то и они оба рассмеялись, затем Ранбир обнял ее и она вдруг затихла. Словно уснула.
Тут же откуда-то подбежали какие-то две женщины, старик поклонился и отошел, женщины засуетились, пытаясь разбудить старуху, одна из них расплакалась…
— Она ушла, — с какой-то светлой грустью в голосе произнес его учитель, отводя Ларса на улицу.
— Как? В смысле? Умерла? — тогда-то он и столкнулся первый раз с таким. Ранбир рассказал ему, что она заболела и болезнь эта, разрушая тело на физическом уровне, разрушила и ее ауру. Самый прочный верхний слой, без которого остальные рассеиваются, как дым, выпущенный из мыльного пузыря.
Получается, что он тогда не ошибся. Замкнутый цикл. Электромагнит заглох — пропало поле, пропало поле — нет тока, нет тока — электромагнит заглох.
«Святые небожители… Поль содрал с Криса его ауру и значит… » — придя к этой мысли Ридель испугался пуще прежнего, отвлекся от дороги — благо был уже почти дома, осторожно потряс драммера за плечо. Тот, естественно, не отреагировал. Уже заворачивая во двор, Олли одной рукой вел машину, а другой снова пытался нащупать пульс на шее Шнайдера. Пальцы дрожали, он не мог прислушаться, не мог понять — он просто не попадает или пульса нет. Припарковав машину, сам уже дрожа, Оливер развернул Шная, откинул его на кресло и прижался ухом к его груди. Между ударами сердца можно было сосчитать до трех.
«Что делать?»
Паника захлестнула парня, он закусил губу едва не до крови, сдерживая слезы беспомощности: Дум проваливался в анабиоз без выхода, сердцебиение и дыхание быстро замедлялись.
«Домой, домой…», — что-то толкало Оливера прочь, какое-то предчувствие, сила заставляли двигаться. Быстро выбравшись из машины, он открыл дверь со стороны Шная, осторожно подхватил его на руки — тело оказалось легче, чем он думал, закрыл дверь и, подняв Кристофа, поспешил в подъезд.
На входе столкнулся с соседом — тот шарахнулся в сторону, увидев человека на руках у Ларса, быстро ретировался, даже не спросив, нужна ли помощь.
На четвертый этаж Оливер добрался уже мокрым от пота: Кристоф был немногим ниже его самого, хотя и сильно исхудал — оказался все же тяжелым для такого подъема. Руки и ноги у Ларса дрожали, когда он, придерживая у себя на плече Шная, открывал дверь. Кое-как захлопнул ее и, не разуваясь, направился в спальню.
Он обычно никогда никого туда не пускал, и в группе даже стали официальными две легенды. Одна гласила о том, что у Олли там лаборатория по производству наркотиков, а другая — о том, что он там устроил филиал БДСМ клуба, но басисту были до лампочки эти подколы одногруппников. Он просто не хотел никого впускать в свое личное пространство, где каждая вещь, каждый сантиметр поверхности был наполнен энергией. Его собственной, сохраненной и призванной во время медитаций. Не хотел, чтобы видели, трогали, спрашивали. «А откуда эти ножи? Зачем они тебе? Убить кого собрался?», «Зачем целых десять слонов? Почему они разноцветные?», «Что за дичь ты читаешь» и «О, какой прикольный каменный цветок». Ему противно было все это. Никто чужой не должен входить в твою спальню. Там твое место, твоя сила, твои мысли и эмоции, и впуская туда других — ты впускаешь их в свою душу, и даешь возможность трогать себя изнутри и топтаться. Он бы и Шнайдера вряд ли пустил, но ситуация требовала переступить себя. Справившись с замком на двери с непрозрачными стеклами, он занес Криса в комнату, бережно уложил на идеально застеленную кровать и сам упал на колени рядом с койкой
Чисто было везде — это был еще один маленький бзик басиста — он не терпел грязи и беспорядка дома. Кровать была очень низкой, наподобие японской — скорее толстый матрас на маленьких ножках, чем кровать. Во всем облике комнаты читался восточный мотив: в цветах — белом, оливковом, сером с тонким вплетением черного и красного, легких зеленоватых шторах с графичным минималистическим рисунком на большом окне, бесчисленных фигурках на полках книжного шкафа, на полке над кроватью и на столе, очертаниях мебели, циновке на полу вместо ковра, тонкой воздушной картине с изображением парящей птицы на стене… Не было ничего лишнего, и во всем был свой смысл.
Тяжело дыша, Оливер разогнулся, потянулся к ударнику, снял с него кроссовки, подумал секунду и стал осторожно стаскивать футболку. Страшно. Страшно было видеть его таким безучастным. Обычно, даже напившись вусмерть, Дум умудрялся отбиваться и ворчать, когда друзья его раздевали и укладывали спать.
— Шнай, что мне делать, подскажи… — чувствуя, понимая, что озарения не будет, не придет гениальная мысль даже в родных стенах, Ридель снова опустился на колени в ногах у Кристофа, не отводя глаз от его лица. Непривычно безжизненного, бледного, с синеватыми губами и черными кругами вокруг закрытых глаз. — Шнай, скажи…
Оливер положил руку ему на лоб — кожа была влажной и прохладной.
— Если я ничего не смогу сделать — уйду за тобой, — тихо произнес, вглядываясь в черты. Ничего не дрогнуло.
Думай, Олли. Думай. Но в голове пусто. Права была та женщина, он плохой ученик. Не увидел, что Тиллю и Полику нужна помощь, из-за этого пострадал Шнайдер. Не видел…
«Не все в этом мире нам можно видеть», — вспомнились слова Ранбира, — «Некоторые вещи от нас скрывает наш разум, чтобы не развращать душу, но если очень захотеть — то можно их увидеть. Нужно только средство, которое снимет запреты разума».
Тут Оливер вздрогнул, холодок пробежал по спине — вспомнил.
— Кристоф, подожди немного. Я сейчас к тебе вернусь. Должно получиться, — он нервно встал, сделал шаг к выходу, но резко вернулся, быстро наклонился к ударнику, снова прижался ухом к его груди, и, только услышав тихое, неестественно-редкое сердцебиение, разогнулся и быстро вышел.
Глаза человека на самом деле видят мир шире. Они просто рецептор и воспринимают все как есть. Они зеркало, но нервная система устроена так, что блокирует большинство сигналов и человек видит мир таким, каким видит, без тонкой его части. По одной из легенд это сделала Кали, темная богиня хаоса, когда люди в своей жадности к энергии Природы прогневили богов. Она не лишила их возможности черпать ее, но лишила возможности видеть, и тогда люди, лишившись ее соблазняющего сияния, опомнились. Стали просить прощения и умолять, чтобы она вернула возможность им видеть мир во всей его полноте, но Кали-Ма не отозвалась. Так люди и остались полузрячими с тех пор.
Но в какое-то время несколько мудрецов одновременно открыли способ, как можно вернуть утраченное зрение. Ритуальный напиток, открывающий путь в тонкий мир, за кромку привычной реальности и дарующий почти бесконечно-долгую жизнь — Сома. Рецепт его хранился в кромешной тайне и был недоступен простым людям, но время смешивало касты, как карты в колоде, войны переворачивали мир как старую перину на постели, и сакральные тайны выпадали из нее бриллиантовыми зернами. Что-то терялось в грязи и крови, а что-то подбиралось простыми людьми и сохранялось, хотя и в искаженном виде.
Такой искаженный, искалеченный рецепт Ранбир передал Ларсу.
«Сома позволит тебе видеть, как тончайшие потоки энергии пронизывают мир. Для нынешних людей это огромное чудо, хотя раньше нам дано было это как способность ходить и говорить…».
Оливер стоял в слабо освещенной кухне — зеленоватый мягкий свет струился из-под горки, нависающей над кухонным столом и раковиной. Под маленьким черным чайником квадратной формы на плите дрожал голубой лотос газового пламени.
Ларс аккуратно открыл дверцу одного из шкафчиков горки, запустил руку куда-то в самый дальний угол на верхней полке, куда только он один и мог достать, вынул темно-синюю стеклянную баночку. На столе возле края плиты стояла маленькая пиала: черная снаружи, алая внутри, и черная крышечка к ней с причудливым узором киноварных и белых линий на бархатно-черном фоне.
Оливер поставил баночку рядом с ними, глубоко-глубоко вздохнул и тремя короткими рывками выдохнул. Оперся руками о стол, закрыл глаза — в руках, в груди глубоко зарождалась тревожная дрожь. Он принимал это всего три раза, и каждый раз ему было безумно страшно. И, хотя и в этот раз страх подступал почти панический (каким он увидит Кристофа?) Оливер не собирался отступать. Чайник закипел, призрачная струя пара вывилась из тонкого носика, Ридель погасил огонь. Сдерживая дрожь в пальцах, он вынул черную широкую пробку, которой закрывалась заветная склянка. Раскрыл ладонь и высыпал на нее несколько зеленовато-серых сморщенных корочек — тонкий, едва уловимый горьковато-свежий запах коснулся его обоняния — затем вытряхнул еще пару частиц и отправил их в пиалу, закрыл склянку.
Напев пришел сам, выплыл из глубины памяти — он затянул тихую, медленно-ритмичную, качающую мелодию без слов, заливая кипятком темные на красном корочки. Запах их обострился, усилился, стал горько-грибным, отдающим в сырость. Он закрыл пиалу и вышел. Вернулся к Шнаю.
Снова послушал его сердце — Дум слабел быстрее, чем Олли рассчитывал. Между ударами сердца уже можно было досчитать до пяти, дыхания, казалось, не было, вовсе. Только облизнув губы и близко склонившись к его лицу можно было ощутить на них слабое движение воздуха.
— Наш последний шанс, Кристоф, — тихо проговорил басист, доставая из ящика в тумбе у кровати маленькую продолговатую керамическую плошку, мешочек с чем-то сухим и шелестящим, и узкий длинный перочинный нож.
— Я взялся тебя учить. И если ты погибнешь из-за этого — я обязан уйти с тобой. Так заведено, — он положил с краю тумбы нож, открыл мешочек и насыпал из него в плошку немного измельченных трав. Поджог зажигалкой, тут же задул пламя — горько-сладкий, пряный дымок завился над сухой обугленной травой.
Из нижнего ящика вынул краски — белую и красную. Повертел в руках и отложил. Может, пригодиться. Что еще? Вода? Нет. Она не нужна, она собирает все как магнит, а здесь нужно отдавать.
— Сейчас, Крис… Я скоро начну. Не знаю, что будет, но я попытаюсь, — он снова прикоснулся ко лбу Шнайдера, взъерошил почти черные торчащие волосы — еще не отросли до его фирменных кудрей Амура. Легко встал и вышел снова на кухню.
Ощутил слабое тепло, когда коснулся пальцами чашки с напитком — та хранила его, не пропуская наружу. Вздохнул, огляделся в полутемной кухоньке, словно первый раз видел. Ему было страшно. Волнительно — как когда-то давно, когда еще подростком он пробивал себе мочки ушей иглой от капельницы — страх, злобный азарт и желание перебороть свою робость перед болью, — убрал обратно склянку синего стекла, предварительно взяв из нее еще две маленькие корочки, спрятал в карман, затем открыл крышку и взял пальцами совсем маленькую пиалу. Настой в ней обрел насыщенный цвет свернувшейся бурой крови, запах его стал тяжелым, настолько густым, что при вдыхании оседал во рту, вызывая ощущение горечи.
Оливер снова несколько раз глубоко вздохнул — полностью, до дна, выгоняя ненужные мысли, и понимая, что не может выгнать только страх из души перед этим средством, затем как прыжок в ледяную воду — поднес к губам чашку, приник. Будто сока полынного глотнул, горькой хины, рвотного ореха… Горло судорожно сжалось, не пуская внутрь такую ядовитую дрянь, но Ларс усилием воли заставил себя сделать два глотка. Третий, с гущей, не осилил, да и небезопасно это было. Доза чуть больше могла привести к остановке дыхания. Он не боялся смерти, но не хотел умирать, не попробовав спасти Шнайдера.
Переведя дыхание, Олли поставил остатки чая на стол, и вдруг схватился за него, закрыв глаза. Накатило первое предчувствие: сильно забилось сердце и тепло стало зарождаться где-то в центре живота. Парень зажмурился, зная, что будет дальше. Плечи потянуло назад, мелкой дрожью выгибая позвоночник, тут же эта дрожь скатилась к центру спины, пониже лопаток, стала жадно вгрызаться в тело, распространяясь вглубь, разливая за собой жидкий огонь. Ларс тихо всхлипнул, передернул плечами, выгнулся, будто оглядывался, будто ему под кожу влезало какое невидимое, горячее существо.
Но это прошло так же быстро, как и началось, оставив ощущение слабости. Тяжело дыша, он постоял еще несколько секунд, вцепившись в край стола, не решаясь открыть глаза. Каждый раз ему было страшно. Мир энергий слишком… непривычный для обычного человека, в нем видишь то, чего не хотел бы видеть.
Когда тело перестало дрожать и ноги окрепли, Ридель все-таки отлепился от стола и огляделся. Перед глазами все плыло и качалось, но восприятие обострилось, цвета стали ярче. На светло-бежевой стене напротив фрактальными сотами бледно-золотыми переливами расцветал когда-то нанесенный им простой узор, уже закрашенный, но не потерявший своей защитной силы.
Чувствуя, как одеревеневшее было тело постепенно становится легче в управлении, Оливер, пошатываясь, пошел из кухни обратно к Шнайдеру. Он шел медленно, осторожно, переступая что-то на полу и стараясь не касаться стен. Этого обычно не видно было, об этом и говорил Ранбир. На полу, в углах гнездились грязно-серые, лохматые комки тяжелых выброшенных на периферию эмоций и мыслей. Он сам их там наразводил, ленясь в медитациях, попросту вытряхивая свой гнев наружу, а не переплавляя в энергию. По мягким, будто живым и дышащим бледно-бежевым стенам из трещин ураново-зелеными и горчично-желтыми ручейками токсичных отходов сочилась мыслеэнергетическая патока от соседей. Они не любили мрачного и неразговорчивого басиста, который то собирал, хотя и очень редко и не очень шумные, но компании, то сам появлялся вдруг как привидение из-за спины (слишком тихо) со странной полуулыбкой на красивых губах. А то ходил по квартире, напевая что-то невразумительное, что застревало в голове, въедалось как ржа, и не выгонишь. Вроде бы ничего преступного, но это настораживало. Отталкивало и вызывало неприязнь и злость, порождало гадостные мысли в головах людей.
Обычно Риделю было все равно, он неосознанно отгораживался от этого всего, но сейчас, увидев наглядно все происходящее, ему стало противно до тошноты. Сам не зная зачем, он еще глянул себе за плечо и дернулся. Мерзким паучьим плевком на его спину налип посыл мыслей парня, видевшего, как он заносил Шнайдера в подъезд на руках. Что он подумал о нем? Какую гадость?
«Не проймешь меня» — Олли потянулся руками за спину, сцепил их в замок, а затем резко разорвал, складывая пальцы в кукиши, и отряхнулся, — «Я — река…».
Налипшее на него нечто зашипело, отлетело и рассыпалось серой трухой. «Нельзя подходить к Шнаю с грязью за спиной», — подумал и толкнул дверь, оплетенную иззолота коричневыми и пурпурными, сворачивающимися листом папоротника фрактальными узорами его собственной энергии.
— Крис! — Ларс остолбенел на входе. Шнайдер, которого он думал увидеть каким угодно, ничуть не изменился, только вокруг его тела как рваные легкие облака тянулись обрывки белоснежного ядра его ауры. А вокруг, по всей комнате, отталкиваемые солнечно-оранжевыми завитками дыма курящихся благовоний, клубились серо-лиловые, грязные тяжи старых, забытых уже эмоций и мыслей. Они сочились сквозь стены подобно тяжелому, токсичному эм-ай-си*, выжигающему глаза и легкие, но аннигилировались силой трав. Не зря он поджог их: они оберегали Кристофа, который остался равно, что без кожи.
«Так вот, что с тобой сотворил Пауль», — подумал Ридель, приближаясь к драммеру и оглядывая его распростертого, покрытого будто сияющей рябью. — «Содрал, отнял все, что так понравилось, все семь слоев, хотя у тебя осталось от силы четыре после спасения его с Тиллем».
— Крис… — Олли снова позвал и сел на край койки — та качнулась мягкой волной, принимая вес его тела. Трещали тлеющие травинки в курильнице, отмеряя секунды жизни Шнайдера. Остатки его ауры рассеивались. Та энергия, которую еще генерировало тело, не сохранялась, потому что ничто не сдерживало.
Ридель судорожно огляделся, ища ключ в круговерти дыма, плывущих стен и стелющихся по стенам и полу, изумрудно-пламенеющих штор. На полке коллекция фигурок переливалась россыпью радужных самоцветов, какая-то одна, спрятанная в глубине, пылала ярче всех — голубовато-белым, слепящим светом.
Что там? Не важно. Что тут — вот главное. Едва живой Шнай с остатками ауры. Что делать?
Олли потянулся к Кристофу, к его голому животу, над которым сохранился самый большой пласт свечения, который от приближения его руки рассыпался в стороны. Ларс провел ладонью Шнаю от шеи до низа живота — и хлопья ауры вспорхнули в стороны, разлетаясь к бокам, где собрались вдоль вытянутых рук бледно-светящимися, относительно целыми слоями.
Шнайдер не отреагировал, тогда Ридель тронул его лицо. Подбородок, губы, кончик носа и лоб — то же самое. Во все в стороны от его прикосновений рассыпались крупные и мелкие снежно-белые хлопья, и нет смысла ловить.
Взгляд его упал на краски — тюбик красной и белой. Ему нравились эти цвета, и сейчас они тянули его взгляд к себе. Басист подчинился, потянулся взглядом, погружаясь в их глубину. Алый и белый, кровь и молоко, жизнь, борьба и страсть, и чистая изначально-нейтральная Энергия.
Он взял краски в руки и нанес на пальцы обеих рук: красный — на левой, и белый — на правой, и снова потянулся к Шнаю. В этот раз осколки ауры не разбежались.
Есть контакт. Ридель глубоко вздохнул, чувствуя, что начинает кружиться голова, долго выдохнул, и на выдохе пришла мантра — ом-лало-лало-элаолои. Проверенная, сильная, но какое-то дополнительное чувство заставило его вплести в нее еще два нехарактерных звука. Что-то изменилось в нем самом, решилось.
Он осторожно потянул левой рукой друг к другу два полупрозрачных светящихся обрывка ауры Шная над ногой, ближней к нему — борись, цепляйся — поддались, приблизились, — и сделал правой рукой жест, будто сшивает, стягивает края этих призрачных облаков — яркая, белая нить и вправду пробежала между ними, соединила. Пласты поползли в стороны, но Ларс схватил их еще двумя серебристыми стежками.
Получилось. Держатся, но хрупко. Еще нужно. Связать, сцепить, чтобы не разорвалось. Заплетая обеими руками алые и белые нити между теми, что уже протянуты. Не прерывая песни. Снова вышло. Слои не распались секунду, две, три… Сердце радостно дернулось, казалось, путь найден… Но мысли вдруг смыло горячей волной, мир покачнулся, взорвался феерической радугой, затем пошел черными пятнами. Он был слишком слаб для такой работы с энергией.
Не обращая внимания на свое состояние, Оливер взялся за следующие обрывки ауры, переместившиеся снова к животу Кристофа. Красное сближало, белое — сшивало… Воздух под его пальцами заискрился от стекающей энергии. Завитки дыма от трав, красочные струйки мыслечувств, хранимых предметами в комнате, даже серый смог недобрых мыслей — все переплавлялось новой мантрой в чистую энергию. Олли был слабым, его ауры было недостаточно, чтобы просто пропустить силу через себя и самому все преобразовать — мантры служили ему инструментом для этого, экзоскелетом, увеличивающим его возможности. И он ими пользовался. Осторожно, плавными движениями он стягивал отдельные фрагменты в целое. Кое-где они не сближались, кое-где не получалось ухватить — слишком мелкими были, и он снова прикасался тыльной, чистой стороной руки к Шнайдеру, сгоняя снежные перья в крупные листки.
Сома набирала силу, Ларс терял себя. Тело теряло осязаемость, а пространство — верх, низ и вообще какие-либо координаты. Он сливался с мантрой, с текучими горячими ниточками энергии, заполняющими пространство комнаты. Травы курились, и дым аннигилировал уже остатки серо-пыльной мути былых мыслей, освобождая чистую энергию. Оливер собирал ее, разматывал, как куколку шелкопряда, заплетая тонкими сияющими нитями дыры в ауре Криса.
Над руками, где касался Пауль, на груди… Даже на светлой коже остались красные следы-ожоги, а в ауре вовсе не осталось ничего, и Ларсу приходилось протягивать длинные нити от ближайших островков естественного свечения Шная, а затем на них уже сплетать ему взамен новую мифриловую кольчугу. Рубашку из крапивы.
Сколько все длилось — непонятно. Время потеряло понятие длительности, Оливер был не в состоянии осознавать, бежит оно или застыло неподвижно. Он не ощущал себя собой. Он был всем и никем: немного собой, немного Шнаем, немного силой трав и энергией фигурок на полке, немного — движением воздуха в сосудах вентиляции, пронизывающих живые, движущиеся стены…
Но в какой-то точке времени все изменилось, когда сеть бело-красных нитей накрыла самую большую прореху в ауре Дума напротив сердца. До этого безучастный, он начал реагировать. Содрогнулся всем телом и застонал, но звук не был звуком. Дрожание воздуха передалось по рукам, отдалось в груди Ларса жгучей, как от ожогов, болью. Он был всем…
Не мог остановиться: его понесло, утащило, транс-мантра-Сома, красное-и-белое на пальцах, светлая, мягкая кожа Шная под руками, черные волосы, слипшиеся от пота, дрожь… Кристофа колотило…
Сознание вернулось к нему глотком горячего дыма: едким, обжигающим, проросло иголочками колючей боли изнутри к поверхности тела. Не хватало воздуха, казалось, мышцы превратились в резину, застыли или ослабели настолько, что он не может сделать полный вдох. Он дернулся, силясь вздохнуть и с глотком странно-пряного, вязкого воздуха на него кипящей смолой обрушилась боль. Все тело жгло, будто кожу содрали и обсыпали солью, он захлебнулся, не сумев даже крикнуть, немо вытаращил глаза.
Смерть? Галлюцинации агонии? Бред? Воздух сгустился в цвет серого маренго, приобрел бархатную текстуру, уплотнился, и в этом мареве над ним склонилось странное, неземное существо. В киноварно-красных одеждах, с сияющими золотом ладонями и лицом — прекрасным до отвращения, до боли знакомым, с огромными крыльями, у которых на каждом бритвенно-остром стальном пере играла радуга. В какой-то миг Кристоф понял, что оно поет, протягивая странный звук, медленно раскачивается и поводит руками над его телом, от чего по нему разбегаются электрические змейки боли. Но радуги сверкали, теплые лучики отводили глаза, отодвигая запредельное мучение за грань восприятия, отвлекали размозженное сознание…
Но вдруг все оборвалось. Существо качнулось плавно, протягивая руки к его голове, крылья вскинулись, вспыхнули тысячей солнц, свет обратился ядерным огнем, ударил по глазам, заставляя зажмуриться, затем ионизирующая волна смешалась с ударной и смяла его в кровавую пыль…
-Р-РА-А-А-АРГХ! — Оливер занес руки над лицом Шнайдера, потянул крохотные кусочки ауры друг к другу и Дум, до этого давившийся всхлипами и стонами, зашелся криком. Длинные пальцы вцепились в складки покрывала так, что побелели костяшки и резко обозначились сухожилия на кистях, босые ноги заскребли по постели.
-К-к-нккхх — отдачей ударило самого Ларса, он сбился с ритма, с дыхания, на миг опустил руки, но только на миг, затем снова потянулся к Шнайдеру и продолжил. Оставалось немного, у лица и над левой рукой — остальное тело уже покрылось криво заплетенной сияющей сетью, которая постепенно теряла четкость, сливалась с пятнами бело-голубоватой ауры или сплавлялась в карминно-красный — Кристоф снова закричал.
В растворенном сознании Олли мелькнул кадр, где Шнай кричит на концерте за установкой — не так. Никогда так не кричал — может, только при рождении. Никогда не было так больно ни ему, ни Олли, он ощущал за двоих. Видел все вокруг на все триста шестьдесят — извивающегося Дума, едва тлеющие оранжевые искорки догоревших трав, холод ножа на тумбе, мерцание фигурок-соглядатаев на полках — сколько нового его комната впитает теперь — и пробивающиеся сквозь стены, толстые, жирные, скользко-зеленые ползучие стебли чужого раздражения — «Черти бы этого ненормального взяли, ночь на улице, чего орать?». Любопытства — «Что они там делают, мать их так? Пойти разнять?». Похоти — «Ну почему? Почему этот Ларс не со мной? Почему не мне достается то, что получает тот неизвестный от его прекрасных рук?»…
Судорожно дергаясь, они поползли к кровати, где сцепились две жизни, зазмеились, подбираясь к ногам Риделя, потянулись вверх, нацеливаясь в искаженное лицо Кристофа…
Олли потянуло: мысль, наитие, предчувствие… Он потянулся через кровать, осторожно дунул в плошку с недогоревшими травами, оживляя едва тлеющие искорки. Язычок пламени пробился вверх, на миг разжигая сухие стебли и листья, и тут же потух, но этого хватило. Беловатые дымные струйки потянулись вверх, распространяясь, набрасываясь на зеленую мерзость, истребляя ее.
Над лицом Шная — мокрым, расчерченным полосками крови из носа, замерцало красновато-белое сияние, Ларс закончил. Оставалась рука, за которую хватался Пауль… Крик на миг оборвался. Но только на миг.
«Откуда у него силы кричать? Так и полицию могут вызвать… Подумают, что убиваю его…» — фоном проползли мысли. — «Не кричи, пожалуйста… Потерпи. Немного уже», — Ридель не думал, он стягивал последние обрывки ауры вдоль внутренней стороны руки Кристофа, где темные разводы ожогов пятнали мягкую кожу. Не просил — его голос превратился в непрерывную мелодию мантры, — не пытался даже закрыть рот Шнайдеру — руки были заняты другим…
Он теперь не боялся умирать в огне ядерной войны. Это уже знакомо, и поэтому не страшно. Но страх отразился в глазах существа. А потом и ему самому снова стало страшно, но уже от того, что кто-то нечеловечески кричал рядом. Совсем близко, в голове. Нет, не в голове. Он сам. Сознание перешагнуло уже персональный апокалипсис, а тело еще барахталось в шторме затихающих нервных импульсов.
«Не кричи, пожалуйста…», — оно не сказало, он просто ощутил в себе эту мысль и почему-то подчинился. Сцепил зубы, чувствуя, как соленое заполняет рот, зажмурился… Золотые ладони еще кружили над рукой, потом исчезли. Существо вдруг поднялось во весь огромный рост, расправило крылья, но теперь они не сверкали радужным серебром, а почернели и покрылись другой радугой — пленкой цветной побежалости на перекаленном металле. Протянуло руку куда-то еще выше себя самого, будто в самое небо, и сорвало оттуда звезду….
Нет, не звезду. Он увидел, когда оно наклонилось снова к нему — лотос в руках, сотканный из ослепительно-белого магниевого пламени. Тонкая, золотая рука потянулась к его руке, насильно перевернула ладонью вверх, прижала ему же к груди. Затем другую — не было сил вырваться.
Стальной ангел, цепко держа его за запястье, поднес искрящий лотос к прижатой руке — жаром окатило весь бок, грудь и руку — вложил в раскрытую ладонь и резко накрыл второй рукой, сжимая, не давая выбросить…
Не страшно было погибнуть в ядерном взрыве? А если он внутри тебя?..
Кристоф замолчал. Закусил губу, вытянулся до крупной дрожи, до хруста в суставах… В напряжении вены проступили на шее, висках, плечах, извилистыми рельефными росчерками потянулись по рукам, судорожно вцепившимся в сбившуюся постель… Последние пробелы ауры на его теле были закрыты.
Ларс ощущал себя тающим облаком, казалось, дыхания не хватает не то, что на продолжение мантры, но и на продолжение собственной жизни. Пространство вокруг качалось, то сжималось в точку, то растягивалось в бесконечность, дробилось и рассыпалось черными узорами. В одном из последних проблесков сознания он опознал на полке над кроватью тот самый каменный цветок — лотос, привезенный когда-то из Индии — обломок украшения со стены древнего храма. Намоленный, пропитанный энергией множества людей, служивших в храме, за многие века очищенной и концентрированной. Оболочка есть, осталось ее наполнить. И источник был под рукой, только потянись.
Он ощутил себя заржавелым роботом, когда поднялся на трясущиеся ноги и потянулся рукой к полке, одновременно возвращаясь в свое тело. Цапнул, сжал в пальцах, ощущая, как у самого по жилам побежало тепло, от которого приятной судорогой сводит мышцы. Нельзя, не для него это. Для Шная.
Он живой, живой. Дрожит весь, хнычет, сдерживая боль, крепко зажмурив глаза. Руки его удается отодрать от покрывала не сразу, он пытается за что-то схватиться, удержаться от падения в бездну, но Ларс взамен вкладывает ему в ладонь древний артефакт.
Дум не успевает издать ни звука — это за пределами любых возможностей человека — взрыв напалма под обожженной до мяса кожей. Глаза закатились, тело дернулось в последней попытке освободиться, и обмякло в неестественной позе. Рваный выдох.
Оливер не понял чей: его собственный или Шная, — Сома не отпустила, и еще по-прежнему слитый с Кристофом, он покачнулся, сидя на краю кровати, упал, ткнувшись лицом в колени драммера, затем соскользнул и повалился на пол, но уже не ощутил этого.
***
После фразы Оливера всю ночь они не заснули. Ждали. Курили. Пытались снова говорить, но ничего не клеилось. Поль невольно отдергивался от Рихарда, когда тот привычно пытался прикоснуться — ткнуть пальцем в бок, хлопнуть по плечу — не отошел от его выходки. Круспе видел это и досадливо замолкал на полуслове, ярился на себя (ну и придурок, черт же его дернул…), Пауль тоже замолкал и сердился. Но, он больше: и на Рихарда, а еще больше — на себя. Страх кусал его за сердце ядовитыми мелкими зубками, шизовый задор в голове развеивался и до Ландерса во всей полноте начинало доходить то, что случилось.
Они пытались смотреть телевизор, но эта идея тоже вскоре была отброшена — его бубнение раздражало, а жизнерадостные рожи почему-то неожиданно больно резали глаза. Будто смех на поминках. В итоге телевизор был выключен, джин допит, но легче им не стало. Они снова попытались заговорить, делая неловкие попытки найти тему для разговора хоть о чем-то постороннем, но в итоге все скатывалось к одному. Как устроена эта их сила и можно ли как-то вернуть ее Шнаю. Полушутливые вопросы из серии «бывают ли привидения?» — вроде бы и не всерьез, но от того еще более страшные, потому, что все уже случилось. Самый острый кристаллик-вопрос — «Что будет, если Дума не станет?», и один ответ — группы не будет больше. Другой человек, может, и заменит мастерство Шнайдера, но не его энергию. Не харизму, душу, ауру… Риха не знал, как это назвать.
— Он не станет нужной фракцией нефти, — ляпнул Пауль.
— Что? Откуда ты взял эту нефть? — лид-гитарист с усталым удивлением глянул на Ландерса. Они сидели в зале на длинном диване в разных углах, грея ноги в большом лохматом пледе. Полик норовил стащить на себя его, но Рихард этому не сопротивлялся — друг выглядел неважно, его знобило. Отходил его ненормальный кайф.
— Нефть? Это не я. Это Шнайдер. Он сравнивал нас с нефтью, и каждый из нас — отдельная фракция, — ответил Пауль, приложив снова к скуле пакет со льдом. Глаза только чуть прищурились, выдавая боль — в остальном он был спокоен.
— Странно, — мысль о нефти задела Круспе: не-то от того, что было интересным само сравнение, не-то от того, что была возможностью просто продолжать разговор хоть о чем, кроме участи драммера, и не сидеть молча в разных углах, дожидаясь рассвета и звонка Ларса, как спасения.
Они стали предполагать, кто был кем в группе.
— Ну, Тилль у нас точно бензин, — буркнул Рихард.
— С чего это? Бензин легкий, а ты попробуй Линдеманна доведи в обычный день до закипания. Заморишься.
— Н-да? Подожди, а как ты сравниваешь? Что у нас берется за показатель? В нефти там понятно, температуры кипения, а с нами что? Как быстро нас можно вывести из себя? — Рих озадаченно почесал шевелюру.
Ландерс пожал плечами.
— Если брать за основу способность быстро взбеситься — то Тилль будет скорее каким-то гудроном, а не бензином.
— Нифига, — тут же возразил лид-гитарист, — гудрон у нас Олли. Ты его попробуй разозли. Ему все до лампочки.
— Не скажи. Он просто сдерживает себя постоянно.
— Тогда он вообще не из нефтей… Если по натуре — то он гексоген какой-то…
— Что? — Полик даже раскрыл глаза шире, хотя до этого они уже начинали слипаться, выронил пакет со льдом.
— Гексоген, одно из самых мощных взрывчатых веществ, — проворчал Свен. Он и не думал раньше, что знает об этом. Просто вспомнилось откуда-то.
— Гм… Не знаю. Не нравится моя версия — предлагай свою.
— Хорошо, смотри, Пауль: ты — петролейный эфир. Самая легкая и подвижная часть, — Ландерс удивленно изогнул брови. — Не спрашивай почему, будто не знаешь.
— Ну-да, ну-да. Шило в заднице и так далее.
— Да. Тилль — скорее дизель или газойль, под настроение, Шнай… — Круспе помолчал. — Шнайдер — лигроин. Похож на бензин, но тяжелее. А вот бензин — я. Только не ржи, — он успел предупредить Ландерса, видя, как его сонная моська растягивается в ехидной лыбе. — Меня, и вправду, бывает слишком много. Ларс домедитировался уже до керосина, и не взрывается на каждом слове, а Флаке… Я не знаю, кто он.
— Потому что не правильно смотришь, — уже совсем вялый, но еще соображающий Полик полностью переиначил сравнение Рихарда, обозвал его дизелем, Кристофа — газойлем, Флаке — бензином почему-то, запутался, чертыхнулся, завис на минуту, вспоминая, как выстроил свою цепочку… Но так и не высказал своей идеи.
Сам не заметил, как сполз по спинке дивана и заснул. Кайф и горячечная возбужденность схлынули, забрав с собой все силы.
Рихард слез со своего места, на котором сидел, подошел к Ландерсу. Тот действительно спал, неудобно уронив голову на подлокотник — Круспе осторожно попытался стащить парня пониже, чтобы он лег головой на ровное и не выворачивал шею, но тот застонал и сквозь сон пробормотал: — «Да бензин ты, бензин, отстань…».
«Что за ересь? Откуда взялась эта нефтяная мания?», — глядя на Пауля, который все-таки лег нормально, Рихард не мог успокоиться.
«Может, это что-то важное? Как-то связано со Шнаем и ими всеми? Нефть же — источник энергии, и если мы поймем, кто из нас кто — разгадаем загадку, как вернуть Кристофу силы и стабилизировать всех?» — гитарист поймал себя на том, что, запутавшись в этих мыслях, уже несколько минут неотрывно смотрит на спящего Пауля.
Во сне его подвижно-шутовское лицо расслабилось, застыло в спокойном выражении, давая возможность разглядеть черты такими, какие они есть в действительности, не измененные эмоциями. Рихард подумал, что парень действительно похож на какое-то божество обмана — если не на скандинавского Локи (потому как не рыжий и не пафосно-величественный), то на какого-нибудь славянского бесеныша. Вредного, вертлявого, доставучего, но симпатичного и все же незлобивого. Только в этот раз он слишком заигрался с огнем и едва не убил друга.
«Не убил ли?» — не отрывая взгляда от Ландерса, Круспе дернулся. Мысль обожгла его каленым железом, он отогнал ее как назойливую муху. Не думать. Не «накаркивать» плохого… Просто ждать, считая тихие вдохи спящего Пауля, прислушиваясь к разбушевавшемуся ветру на улице и скрипу ветки ближайшего дерева по окну. Ждать, когда им позвонит Оливер. Их странненький-тихенький Олли, который, как оказалось, знал такое, что другие не могли представить и во сне. Позвонит и сообщит, продолжается ли их жизнь или все разрушено.
Он хотел бы тоже заснуть, хоть здесь, прямо на полу, но сон не шел. Мысли вертелись в голове мелкими острыми камушками, скрипели, царапались, сталкивались… Рихард нашел в себе силы оторваться от созерцания спящего Поля и встал — ноги затекли и от изменения положения стали сильно колоть. Гитарист прошелся туда-сюда по комнате, разгоняя противное колотье в конечностях, задернул шторы на большом окне — ноябрьская ночь заглядывала в комнату огромным бездонным глазом темноты, выворачивала и без того издерганную душу.
Вернулся к Паулю, прикрыл его острое голое плечо, светлым углом торчащее на темном фоне дивана и пледа, снова присмотрелся — спит. Просто спит, измотанный своей персональной мутацией. Рихе казалось, что оставь он ритмача чуть дольше одного — обязательно что-то случится. Он вернется, а Полика уже не будет. Будет что-то другое, чужое, дикое… Или вообще ничего. Холодная пустая оболочка от пламенной души.
«Феанаро… Феанаро… Пламенный дух…», — откуда-то всплыли в памяти мысли. Рихард тяжело откинулся на диван, запрокинул голову и закрыл ладонями уши — гул ветра на улице, казалось, морозил его и под защитой стен. Пришлось снова встать, пойти в свою спальню и достать из шкафа первую подвернувшуюся одежину — они так и не оделись после потасовки на кровати. В руки попался балахон с огненными «RT» на спине. Гитарист с удовольствием влез в него, ощущая мягкое тепло ткани на коже. Присел на край кровати, потрогал телефон в кармане джинсов — на месте. Если Ларс будет звонить — он услышит. Прилечь ненадолго… Спину тянет, и голова кружится. Сейчас… Он немного полежит, подождет, пока это пройдет, и вернется к Паулю. Чтобы тот, зараза, никуда не сбежал и не навредил никому больше. Сейчас, немножко… Часы показывали половину четвертого утра.
***
Проснулся Рихард как от удара. «Пауль! Где?» — заполошная мысль ворвалась в сонное сознание, заставила подскочить с кровати и вылететь пьяной пулей в зал. Сквозь задернутые тяжелые шторы пробивались косые медово-желтые лучи солнца (уже день?), на диване, отвернувшись лицом к спинке и замотавшись в плед, как в кокон, лежал Ландерс.
— Поль! — Риха подскочил к нему, дернул за плечо, резко переворачивая на спину. Тот мягко подался, откинулся, голова безвольно мотнулась вбок, открыв бледное лицо с темным синяком на скуле, — Эй, Полик, ты чего, ну?
Сам еще не отряхнувшись полностью ото сна, Рих стал его тормошить. Ритмач прерывисто вздохнул, охнул, пошевелился…
— Риха, твою мать… Ты чего? Рано еще… Дай поспать, — промямлил, не открывая глаз, попытался снова отвернуться.
— Напугал меня, засранец… — Круспе бухнулся на пол у дивана, потер лицо руками, ожесточенно прогоняя остатки сна из головы.
— Кто б обзывался засранцем, — пробубнил кокон на диване и подозрительно завозился.
«Стебается. Значит, все в порядке. На первый взгляд, во всяком случае», — подумал Риха и снова дернулся. Олли. Телефон. Достав его из кармана, гитарист проверил звонки. Последний был вчера вечером — Ларс не звонил, — а сегодня уже день. Время перевалило за полдень — вот это они поспали.
— Как себя чувствуешь, маньяк-насильник? — голос Ландерса отвлек его. Маньяк-насильник. Обиделся-таки, и не скрывает. Хотя и маскирует все под привычный стеб.
— Жить буду, ты сам как?
— Пока не знаю. Лежа на твоем диване вполне неплохо, — кокон все-таки развернулся, из него высунулись руки ритмача и он с хрустом потянулся, довольно постанывая, затем вдруг болезненно охнул.
— Чем ты меня приложил? Кирпичом, что ли? — осторожно потрогав ушибленную скулу, Ландерс попытался сесть. Получилось. Тело слушалось нормально, даже голова не кружилась. Обычная сонная вялость.
— Можно и так сказать, — Круспе обернулся, показал правую руку Ладерсу. На безымянном пальце красовалось крупное серебряное кольцо, напоминающее перстень всевластия.
— Тьфу ты… Задрот. Со своими цацками мне вон, какой фингал устроил.
— Пауль, я ж говорил… Я бы не тронул тебя…
— Да помню я. Поворчать нельзя, что ли? — он выбрался окончательно из одеяла, опустил ноги на пол рядом с сидящим Рихой, встал. Пошатнувшись, направился в ванную. — Кто первый встал — того и толчок, — ляпнул, закрывая за собой дверь.
— Да пожалуйста, — немного расслабленно выдохнул Круспе. Ландерс снова был собой.
Остаток дня прошел почти стандартно. Они привели себя в порядок, пока Круспе отмывался — Пауль попытался что-то сообразить на кухне съедобного, но на большее, чем бутерброды с ветчиной и кофе с хреновой горой сахара у него не хватило энтузиазма.
— У тебя жопа слипнется, Поль, — усмехнулся Рихард, попробовав приготовленный кофе. — Столько сладкого вредно для организма.
— Не нравится — сделай себе сам, — с набитым ртом проворчал ритм-гитарист, уминая очередной бутерброд. Ему самому казалось странным происходящее: обычно, он был равнодушен к сладкому, но сейчас хотелось безумно. Он бы еще сунул в чашку пару кубиков сахара из коробки на столе, но внимательный взгляд Рихи мешал ему это сделать.
Бутербродов им оказалось недостаточно, и Круспе, покопавшись в недрах холодильника, решил исправить ситуацию. Вынув оттуда пакет с овощами и завернутый в пергамент кусок мяса, он принялся колдовать с обедом-завтраком. К удивлению Ландерса довольно быстро было приготовлено что-то вроде рагу, а к удивлению Рихи — так же быстро оно было съедено. Но после этого настроение у обоих несколько улучшилось, хотя ровно до тех пор, пока Пауль не вспомнил о Риделе.
— Не звонил?
— Нет.
— Может, съездить к нему?
— Может. Вечером, если не наберет — поедем.
— А Тиллль?
— Что Тилль?
— Тоже молчит?
— Угу. Ему сейчас не до нас, — Рихард выбрался из-за стола, прерывая малосложный диалог, подошел к окну, открыл его и высунулся, выудил из-за батареи пачку сигарет, закурил.
— Да уж… Малая его мочит.
Разговор сполз на тему воспитания детей и Пауль скис, понимая, что как только подрастет его сын — ему самому придется столкнуться с теми же проблемами. Потом поворчал, что малой с его мачехой (новой девушкой) скоро вернуться из деревни, где гостили у приемной бабушки, и Риха мысленно перекрестился — как хорошо, что он еще не обзавелся мелким короедом.
Потом вдруг Круспе вспомнил за недоделанный пол в коридоре, уболтал Пауля помочь и еще три часа они протыкались, раскладывая и прибивая мелкие паркетные доски в определенной последовательности. Вдвоем вышло гораздо быстрее. Потом решено было убрать за собой, мелкие прибирушки быстро переросли в грандиозное разбирание гадючников в квартире лид-гитариста, но это занятие почему-то обоим музыкантам понравилось. Не нужно было сидеть и выдумывать темы для разговора, не приходилось мрачно переглядываться, ожидая следующего вопроса. Ожидание заполнилось полезной работой. Только раз Ландерс поинтересовался у Рихарда, почему тот не отпустит его просто домой, на что тот ответил, что не хочет оставлять ритмача наедине с его демонами.
Этот ответ удовлетворил Поля, потому что он чувствовал, что демоны никуда не делись. Припрятались до поры-до времени, втянули свои щупальца, ожидая подходящего момента. Саднящее ощущение несвершенности, непонятные желания притупились. В голове больше не мутилось от предвкушения прикосновения, не ощущалось даже отдаленно, зовущей вибрации определенного рисунка. Не было рядом Шнайдера, а эманация Рихарда не имела над ним такой власти.
И Рихе было легче. Выспавшись, он ощущал себя полным сил, но вполне естественных, человеческих, и в нормальных пределах. Тело не ломило от переполняющей энергии, не было желания разнести мир в ядерный пепел, как какому-то сверхчеловеку. Движение было в радость, его хотелось, и это желание легко удовлетворялось в процессе переворачивания квартиры и вынесения на ближайшую помойку баулов с ненужным барахлом. К тому же радовало состояние Пауля. Его подколы, ядовитее, чем обычно, но вполне привычные, без дикой мешанины радости, безумия и злости, без рвущих эмоций.
И все, вроде, казалось, пошло на лад. Только Олли все не звонил. Время близилось к вечеру, Рихард понял, что в холодильнике у них после плодотворного дня не осталось ничего, и стал собираться в ближайший магазин за покупками. Пауль, не желая сидеть в одиночку в квартире, собирался с ним. Список необходимого был составлен быстро и получился внушительным.
— Ты чего, решил на случай ядерной зимы запастись хавчиком? — они уже выходили из подъезда, Пауль зябко натянул шапку на голову.
— Да ну нафиг. Вы как набежите, потом что после нашествия саранчи. Голодуха. Я должен быть готов ко всему.
В магазине разделились, Круспе взял тележку и пошел за тяжелым — овощи, выпивка, рис, половина отдела бытовой химии, а Полик с корзиной стал собирать всякую мелочь. Специи, молоко, кофе и конфеты (сладкого один черт хотелось). Он быстро нашел все, что поручил ему Риха, и уже направился к холодильникам с молоком, как вдруг увидел мальчишку среди покупателей, толкавшихся кучками то у одной витрины, то у другой. Он чем-то привлек гитариста — может, яркой шапкой с бубоном, может — странной игрушкой в руке — какой-то солдатик в бело-голубой космической броне и почему-то с ярко-зеленым прозрачным мечом в руке. Он не понял, но пошел следом.
Пацан направлялся к той же молочной витрине, что и Поль. Подойдя к ней, — а она была прямо-таки здоровенная в магазине, он растерялся, не зная, куда смотреть. На нижней полке рядами выстроились разноцветные банки-стаканы-бутылки с йогуртами всех цветов радуги, выше — собственно, молоко и еще какие-то продукты. Какое-то время он потерянно вертел головой, а потом подошел ближе и стал по очереди брать в руки то одну, то другую посудину с молочкой, разглядывая и ставя обратно.
— Эй, парень, чего, не определишься? — видя мучения мелкого с выбором, Пауль подошел совсем близко и тронул его за плечо. Зарождавшуюся мысль о том, что скоро и его сын будет таким же, смело волной темно-синего, жаркого ветра.
— Ай! — мальчишка от неожиданности дернулся, обернулся, испуганно глядя на незнакомого мужчину в шапке со странно-черными глазами на бледном лице.
«Нет, только не…» — Ландерс понял, почему его повело за ним. Он не мог оторвать руки от хрупкого даже под курткой плеча ребенка, впивался взглядом в его светлые, широко раскрытые в удивлении глаза. Вокруг парнишки на некотором расстоянии колыхалось исчерна-синее, бархатное марево, которое вокруг самого тела сходило к снежной белизне. «Не смотри в глаза», — трепыхнулась еще мысль, но малой не услышал ее, заглянул в притягивающие черные омуты…
— Ккк-нккхх… — Поль пытался пересилить себя, отпустить ребенка, но индиговое сияние застилало разум, касаясь кончиков пальцев, разгоняло электрические разряды предвкушения по телу.
— Герр, отпустите меня, пожалуйста, — голос мальчика дошел до Пауля как сквозь слой ваты. — Я отойду, если помешал вам.
— Нет… Ты не помешал. Я просто… — он запнулся. Страх, настигающий малого, всколыхнул темное сияние, оно выдохом расширилось немного в стороны, окутывая полностью руку Поля, от чего по ней вверх поползли сладостно-кусучие мурашки.
«Убеги, закричи, вырвись, прошу!..» — мысленно воскликнул гитарист, понимая, что не может отпустить ребенка с такой же, как у Кристофа, аурой (а он думал, что таких больше нет), но тот не отходил, не способный оторвать взгляда от глаз незнакомца — черных, с зеленым ободком радужки.
— Пауль! — послышался со стороны окрик Рихарда, и тут же его схватили за ворот куртки, сильно дернули в сторону — контакт разорвался. Мальчик охнул, судорожно огляделся, и, увидев, Пауля, дергающегося в руках Рихи, вдруг заплакал.
— Матиас! — раздался вдруг женский вскрик от витрины с замороженными продуктами, и невысокая полненькая женщина побежала к ним, ловко протискиваясь между тележками и немногочисленными, заинтересованно-замершими посетителями отдела.
— Сынок, что случилось? — она схватила мальчишку за плечи, развернула к себе.
— Дядька… Страшный, — всхлипнув, пропищал тот, показывая пальцем на поспешно уходящих Рихарда и Пауля. Корзина ритм-гитариста осталась стоять на полу у витрины с молочкой.
— Ты рехнулся??? — заведя ритмача в сторону, в угол с двумя колоннами, Круспе жестко встряхнул его за воротник куртки. — Это же ребенок!
Он догадался, что собирался сделать Ландерс, ибо сам ощутил странную вибрацию, приближаясь к ним с мальчишкой.
— Не имеет значения, — голос Поля стал тихим и хриплым, он медленно повел плечами и отцепил от себя руки Круспе. — Он такой же, как Кристоф.
Лид-гитарист в растерянности, возмущении, шоке забылся, приблизил свое лицо к лицу друга, заглянул в глаза… И влип.
Тело как-то резко одеревенело, будто под наркозом, мысли замерли — черные, с зеленым краем глаза схватили и потащили в свою тьму.
— Пауль… — с трудом удался задушенный всхлип, хотя ритмач к нему даже не прикасался.
— Уйди, Рихард. Ради бога, уйди, отпусти меня, — чуть шевеля губами, тихо произнес Ландерс. — Я не хочу тебе навредить.
В голове Круспе повис тонкий-тонкий комариный писк, голову будто обручем стянуло. Понимая, что нельзя, понимая, что Поль может навредить не ему, но другим, он опустил руки и отстранился, отступил на шаг в сторону, давая возможность тому выйти из тесного закоулка в общий зал.
— Вот так. Хорошо, — тихо произнес Поль, и ужом выскользнул, оставив Рихарда одного.
Тот на миг не удержался на ногах, присел, сложившись как от сильной боли, голову, казалось, вот-вот разорвет… Но все прошло быстро, как и возникло, только Пауля не было в зоне видимости.
— Мать моя монашка… — слабо прошептал Рих, — Только этого не хватало.
