Нефтяные фракции

      Остаток ночи и следующие сутки для Тилля и Флаке пронеслись как безумная карусель. Уезжая от больницы они не знали, куда им податься дальше и с чего начинать.       Идея с обыскиванием мест, где любила гулять Нелле, была, на их взгляд, хорошей, но разрушилась раньше, чем они определились, откуда начинать.       Линдеманну позвонили из полиции, а когда он закончил звонок — Лоренцу показалось, что тот постарел лет на десять. В глазах появилась безнадежность.       — Что? — спросил неожиданно шепотом.       — Они нашли тело. Девочка, изуродована до неузнаваемости.       — А? — невнятно пискнул, вытаращил глаза, — Как? Подожди…       — Там, рядом с заводом, где мы были.       — Собаки? — стал спрашивать, стараясь отвлечь и себя и вокалиста от сползания в панику.       — Не знаю. Не сказали. Сказали, нужно приехать опознать.       — Господи… Тилль, — снял очки, потер лицо, запустил обе пятерни в волосы, затараторил: — Это же может быть не она, не паникуй раньше времени, не хорони ее, не загоняйся…       — Флаке, замолчи, прошу, — вокалист бросил на парня испепеляющий взгляд, с силой сжал пальцы на руле. Причитания Лоренца скребанули по нервам зазубренным ножом.       — Ладно-ладно! — тот взмахнул руками. — Только ты все равно не паникуй, — брякнул, хотя и понимал, что не паниковать Линдеманн не сможет. Дочка была единственным человеком для него, которого он любил по-настоящему, всем своим мятежным сердцем.       Несмотря на израненные руки, Тилль гнал машину по ночному городу быстрее, чем разрешали все правила движения, поэтому добрались на заброшенную территорию минут за десять. В отличие от первого раза, когда они там были, теперь вся округа была ярко освещена и заполнена суетящимися людьми: машины полиции окружили въезд на заброшенное предприятие и стояли у входа в административное здание, полицейские с собаками и без осматривали каждый закоулок территории.       Едва музыканты въехали за ржавую ограду забора — к их машине тут же направился какой-то начальник.       — Герр Линдеманн! Я — комиссар Этингер, — подойдя, без приветствия, заговорил он. — Мы вызвали вас по поводу…       — Знаю, не объясняйте. Куда идти? — Тилль перебил его, не желая выслушивать скомканных печальных речей, предназначенных предполагаемому горе-отцу, и выбираясь из машины. Флаке ужом выскользнул за ним.       — Сюда, за мной, — в свете фар многочисленных машин Тилль успел разглядеть полисмена: немного старше его самого, тоже широкоплечий, но ниже ростом, скорее как Рихард, и волосы тоже черные. Но не торчат колючками взбесившегося ежа, а коротко по-военному острижены.       — В отдел час назад поступил звонок с городского телефона о том, что здесь в административном здании найден труп. Когда мы прибыли, оказалось, что их два, и один из них подходит под ориентировки, оставленные вами и вашей супругой, — коп шустро вилял между машинами и снующими людьми, откуда-то из темноты вынырнула громадная овчарка и едва не сбила с ног комиссара.       — Хенкка, убери собаку! Убьется кто-то из-за нее к чертям, — крикнул куда-то в сторону двух машин, стоявших ближе к выходу, где Тилль схватился с предполагаемым сифилитиком.       — Будет сделано! — ответил молодой голос.       — Вы были здесь сегодня? — обернувшись, обратился уже к Линдеманну.       — Да. Искал Нелле. Она тут иногда… Бывала, — с трудом выдавил из себя тот, понимая, какую реакцию вызовут эти слова.       И полисмен, действительно, тут же пристал с вопросами: как, зачем, почему… Почему не пресек действия дочери, почему не запретил.       А что мог ему сказать Тилль? Что сам привел ее сюда однажды? Он был безумцем, но не дураком, поэтому на этот вопрос ответил тоже вопросом:       — А почему ваши люди не прикроют этот гадючник к чертовой матери?       Комиссар на миг остановился, замолчал, но потом дернулся и пошел дальше, не давая Тиллю и Флаке врезаться себе в спину.       — Мне самому этот вопрос не дает покоя, герр Линдеманн. Я бы с удовольствием, честное слово, но приказа свыше не поступало, — он, не оборачиваясь, произнес это, но вокалист буквально кожей ощутил, как тот скривился, как от изжоги после этого вопроса.       Что ж… Ничего противозаконного он не сделал. Не он один посещал территорию завода. О фрик-мекке в городе не знали разве что совсем древние бабки и младенцы, и полиция почему-то старательно закрывала на это глаза.       Обойдя еще несколько машин, они выбрались на относительно свободное пространство — комиссар вывел музыкантов за угол административного здания. По пути еще несколько раз к нему подбегали другие полицейские, что-то спрашивали или докладывали, один сказал о трупе, найденном на чердаке — его спустили сверху и сложили рядом с первым телом.       — Тилль… — Лоренц легонько тронул вокалиста за руку, сжал локоть. Тот вздрогнул и тяжело выдохнул — присутствие Флаке вернуло его в реальность, вырвало из омута горькой мути, куда он стремительно проваливался, представляя, что доведется сейчас увидеть.       — Вы готовы, герр Линдеманн? — участливо спросил полисмен. Они подошли к трансформаторной будке, заросшей кустами. На земле в темноте светлым пятном угадывался большой квадрат брезента.       — Да, — жестко ответил Тилль. Он не мог больше ждать.       С одного из лежащих на земле тел скинули край брезента, навели луч мощного фонарь. Судорожно вздохнув, вокалист присел на косточки, вгляделся…       Перед ним лежало определенно женское тело в изодранной одежде: грязные темные джинсы и какое-то тряпье вроде балахона сверху (будто и вправду собаки постарались). Голова и грудь покойницы были залиты кровью, волосы слиплись в один грязный комок, а на месте лица и горла были кровавые лохмотья. Один глаз был вырван и висел на белесой нитке нерва, в провале разодранного рта бело поблескивали обломки зубов.       Линдеманн судорожно вздохнул и закусил губу, услышал, как за плечом тихо вскрикнул Лоренц. По фигуре и одежде трудно было различить, она это или нет, а лицо… о нем и говорить было нечего.       Перед глазами все поплыло, но он сморгнул набегающую пелену, задержал дыхание — запах свернувшейся крови был невыносимо сильным, застревал в горле холодным склизким комком. Переламывая самого себя, потянулся к дальней от него руке покойницы, потянул — она уже начала коченеть — задрал на ней липкий от крови рукав. Внимательно стал разглядывать изодранное предплечье: раны были слишком… Ровными, тонкими — явно не от собачьих зубов.       — Нет. Это не она, — проскользив пальцами выше по руке несчастной убиенной, с трудом выговорил вокалист и судорожно выдохнул.       Хотел встать, но не смог сразу. Невероятно возросшее давление в голове резко спало, угрожая позорным обмороком.       — Вы уверены, герр Линдеманн? — голос комиссара Этингера донесся к Тиллю как через воду и выдернул на поверхность темного болота.       — Да. У Нелле шрам на руке от ожога. В детстве попала под взрыв пиротехники.       За спиной послышался нервный вздох Флаке, затем стон.       — Тилль, прости, не могу, — промямлил клавишник и ускользнул в темноту куда-то между полицейской машиной и кустами. Послышался сдавленный стон и хрип — бедолагу вывернуло.       — И да, эту девочку растерзали не собаки, — неожиданно тихо для себя проговорил Линдеманн, обращаясь к Этингеру, который стоял над ним как надзиратель. — Раны, скорее, ножевые.       — Да, мы это знаем. Убийца протащил ее через кусты и обломки бетонных плит за зданием, чтобы создать видимость того, что ее рвали собаки. Убита она была, на самом деле, ударом по голове — судмедэксперты уже осмотрели тело.        Сидя на корточках, Тилль уперся локтями в колени, низко свесил голову. «Бедные родители этой несчастной. Какой же удар их ждет», — думал он, понимая, что такой же точно уже прилетел и ему, но прошелся вскользь, не напрямую, но и этого хватило. Сердце тяжело бухало в груди, отдаваясь где-то в горле и в ушах, земля под ногами опасно качалась.       Какой-то молодой парень-полисмен тронул его за плечо.       — Вам плохо? Воды подать? — да, голос совсем молодой и в ауре еще искреннее сочувствие — он ощутил это.       — Нет-нет, ничего не нужно, — пробормотал вокалист, попытался встать — неслышно вернувшийся Кристиан подал ему руку, помогая подняться, спросил, обращаясь к обоим полисменам, стоявшим рядом:       — Мы можем уйти?       — Нет, пока не уезжайте. С вами еще поговорит специалист по делам несовершеннолетних и следователь.       — Уф… Хорошо. Пусть так. Главное, что это не она, — Тилль заметил, что и у Флаке руки трясутся, будто с грандиозного перепою.       — Как только найдут ее — сообщите, пожалуйста, — утаскивая вокалиста к машине, пробормотал тот.       — Обязательно. Наши патрульные сейчас прочесывают город.       — Хорошо, — отворачиваясь, вяло ответит Линдеманн. Странная слабость накатила на него и, уже не замечая ничего вокруг, он доплелся до машины, упал на сиденье. Лоренц влез рядом.       — Вот видишь, Тилль, это не она.       — Не она, да, — оскалился в кривой усмешке, тихо, нервно засмеялся, но вдруг оборвал себя, снова подумав о родителях несчастной девчонки. Невольно произнес мысли вслух.       — Все-все, Тилльхен, успокойся, — Флаке неожиданно положил ему ладонь на голову, запустил длинные пальцы в волосы на затылке и осторожно стал массировать.       — Умф…       Сработало. Вокалист тяжело выдохнул, напряженные плечи расслабились, он передернул ими и подняв голову, глянул на Кристиана. Молча, но с какой-то благодарностью. Флаке довольно улыбнулся — знал, что такой фокус работает почти со всеми в группе, кроме Рихи. Того бесило, когда трогают голову. Потом некоторое время сидели молча, каждый по-своему отходя от увиденного.       — Как думаешь, кто это мог сделать? — первым подал голос Кристиан.       — Не знаю. Моника, подруга Нелле, говорила, что в городе маньяк появился.       — Тьфу ты, гадство… Думаешь, это он?       — Черт его знает. Ничего я не думаю, Флаке, честно. Полная каша в голове, — Тилль потер ладонями лицо, достал бутылку воды из-под сидения и стал жадно пить.       — Надеюсь, Нелле скоро найдут. Их в городе куча — полицейских, должны найти.       — Я бы хотел хоть немного твоей уверенности, Кристиан.        Но полицейские нашли их и начали крутить-вертеть, пока-таки не утащили в отдел обоих, и там уже время потянулось невыносимо-долго.       Сначала их расспрашивали, зачем они проникли на территорию заброшенного завода, долго-нудно, во всех подробностях, что они там видели и что делали. Затем — что предшествовало событиям, были ли ссоры в группе или между Тиллем и девочкой.       Следователь все записывал на диктофон, а его помощник — в бланк протокола, поглядывал на Тилля и Флаке нескрываемо обалделым взглядом — не каждый день к ним попадали такие известные люди. Лоренца вскоре отпустили, а Тилля потащили дальше, к специалисту по делам несовершеннолетних.       Кристиан ждал его, коротая время на диванчике перед кабинетом, куда забрали Тилля, иногда улавливая гневные вскрики друга. Линдеманну же тогда показалось, что он не выдержит этой «беседы». Специалист по делам несовершеннолетних, он же семейный психолог — молодой прилизанный тип в очках — вцепился в него клещом, но его слова так бы не задевали, если бы он не фонил. Нещадно, намного сильнее Кристофа — его настоящие эмоции накатывали на Линдеманна волнами горячего огня, вызывая тошноту и ярость.       «Извращенец. Псих. Сидит он тут, просит помощи. А что ты хотел получить, воспитывая ребенка своим пьяным развратным примером?».       Казалось, что вместе с эмоциями просачиваются и мысли этого умника. Он очень почтительно, обходительно разговаривал с Тиллем, держал лицо, но своих истинных мыслей отменить не мог, и Линдеманн задыхался от них и бессильной злобы, которую они вызывали.       Он разрывался между лихорадочным желанием приложить этого хлыща об стену и отчаянным пониманием необходимости рассказывать все, что случилось, в подробностях, ибо, как ни крути, это могло помочь найти дочку. В итоге к Лоренцу он вышел в состоянии разъяренного выжатого лимона. Встрепанный, почерневший, с зеленоватым ртутным пламенем в обведенных тенью глазах.       — Ч-то? Что он тебе наговорил? — подошедший Флаке ожидал чего угодно, но не состояния перегретого реактора.       — Пойдем. Куда-нибудь. Иначе еще один труп будет прямо здесь, — сквозь зубы, сдерживая рвущуюся ярость, прошипел Тилль.       Лоренц все понял и потащил его вниз, в коридор, где стояли кофейные автоматы и автоматы с едой. Близилось утро, на улице постепенно светало, но, несмотря на это, спать не хотел ни один, ни другой. Они купили себе кофе с какими-то печеньями, сели на подоконник.       После первой порции нехитрой еды Линдеманн немного успокоился. Смягчилась жесткая линия сжатых губ, поутихло жутковатое пламя в глазах.       — Так что спрашивал? — доедая какой-то слоеный крендель, пробубнил Кристиан, поняв, что уже можно.       — Все. Он как гребаный цыган уболтал меня рассказать все. Начиная от того, какие у нас с ней были отношения, были ли с моей стороны или от кого из группы попытки изнасилования, до того, что я прочел в ее дневнике!       — Твою ма-ать… — протянул Лоренц и тут же долго выматерился. — Это вообще законно так выворачивать человеку душу?       — Не знаю. Этот гад ползучий убедил меня, что это нужно для ускорения поисков. И самое мерзкое то, что я ему поверил — он настолько убедительно и грамотно это все подал, что у меня не нашлось ни одного аргумента… — с этими словами ярость почти видимым дымом выпорхнула из Тилля, оставив пережженную горечь.       — Но он врал, как скотина, и на самом деле винил во всем меня.       — С чего ты взял? — Флаке чуть не поперхнулся крошками, которые пытался выловить из упаковки.       — Чувствовал. Не поймешь, может, но после того, как Шнай… — он запнулся. — В общем, после той перестрелки, я ненормально явственно чувствую эмоции других. Это почти телепатия.       — Это последствия стресса, Тилль. Не принимай близко к сердцу. Мало ли, что он думал там себе. Главное, чтобы помог.       — Да, тут ты прав, Флаке, — вокалист тяжело выдохнул и щелчком выбросил в мусорник стаканчик из-под кофе.       — И… Что теперь? — Лоренц хотел узнать план дальнейших действий.       — Не знаю. К ебеням отсюда поехали. Будем искать сами.       — Ладно, поехали, только нам надо поспать хоть немного, — ответ Линдеманна ему не понравился. Несмотря на кофе, в голове уже висело мутное марево усталости.       — Ты сможешь спать сейчас? — снова в зеленоватых глазах вспыхнул мрачный огонь.       — Вряд ли, — клавишник замялся и опустил взгляд.       — Вот и я не смогу. Так что поехали.       Мотались до послеобеда. Парки, кафе, библиотека, школа, больницы и даже железнодорожный вокзал — они искали там, где Нелле могла ночевать или прятаться, куда могла попасть, если что-то с ней все же случилось. Еще раз обзвонили всех ее друзей и мать. О последней пожалели, ибо та закатила истерику, а после нее тут же позвонил Фиалик.       Тилль чуть не сорвался — тот тоже орал, куда к чертовой матери все делись, но смягчился, когда вокалист, все же совладав с собой, сказал, что у него произошло. Но Эммануэль сразу же продолжил орать, пытаясь выспросить, куда, в таком случае, подевались остальные музыканты.       Флаке выхватил телефон у Линдеманна и попытался все объяснить, но услышал только рассерженное «Распиздяи хуевы!» и короткие гудки прерванного вызова.       — Он передумал разговаривать, — пожал плечами, возвращая аппарат хозяину.       — Ну и бес с ним, — Тилль собрался отключить телефон, но не стал, вспомнив о том, что могли звонить из полиции.       И оттуда-таки позвонили. Но не для того, чтобы сказать, что девочка найдена — их снова вызывали в отдел. Пришлось ехать и проторчать там уже до самого вечера. На заводе, на месте преступления нашли следы той шайки оборванцев, которая напала на Тилля, нескольких из них даже поймали. Просили вокалиста опознать их, но тот не смог ничем помочь следователям, потому как в темноте и в драке так и не успел никого разглядеть толком, лишь когда им показали человека с изуродованным болезнью лицом узнал своего ночного знакомца. К радости вокалиста, тот оказался болен чем-то не передающимся, но на том радость и кончилась. Оборванца повели на допрос к следователям, а Тилля — снова к специалисту по делам несовершеннолетних.       От этого словосочетания его передернуло, в горле встал противный комок — дико не хотелось снова смотреть в лицо этому мерзкому хорьку и оправдываться перед ним за свои действия. Он не привык к такому. Его жизнь принадлежала ему одному, и как ею распоряжаться — было его личным делом. Или все же нет? И он должен вести себя как подобает порядочному человеку, потому что он уже несет ответственность за Нелле?       С этим вопросом в голове Тилль вошел в кабинет и удивился. Вместо противного хлыща его поприветствовала немолодая, но ухоженная, полноватая темноволосая женщина.       — Здравствуйте, герр Линдеманн. Меня зовут Марта Зайберт, я руководитель службы по делам несовершеннолетних.       Тилль кивком поздоровался, соблюдая нормы приличия.       — Я ознакомилась с записью вашей беседы с нашим специалистом, — тут она стала рассказывать, к каким выводам в итоге пришла, задала еще несколько уточняющих вопросов, что-то записала в бланке, прикрепленном к планшету, и протянула Тиллю.       — Ознакомьтесь, пожалуйста, герр Линдеманн. Это решение о взятии на учет в нашей социальной службе.       — В смысле? — он принял из рук женщины планшет и взглянул ей в лицо, вопросительно выгибая брови. — Что это значит?       — Что это значит? — она, сложив руки на груди, стала терпеливо ему объяснять. Будто душевнобольному. — Мы прекрасно понимаем, что вы человек известный… — помялась. — Неординарный, и ваша работа требует от вас приносить в жертву все остальные стороны вашей жизни, в том числе и семейную.       Тилль мрачно хмыкнул.       — Можно и так сказать.       — Вот, а учитывая сложившиеся отношения у девочки с ее матерью, неединоразовые попытки ухода из дома и нынешний случай — мы вынуждены будем поднимать вопрос об отправлении вашей дочери в приют для несовершеннолетних.       — Что? — глаза у Линдеманна округлились, перехватило дыхание. Он ожидал чего угодно, но не такого.       — Постойте, у нее есть бабушка. Мать. Моя мать, она скоро выписывается из пансионата после лечения, и я могу отправить Нелле к ней. И матери будет помощь, и за девочкой присмотр, — он хотел еще что-то сказать, но фрау Зайберт его опередила.       — Сколько лет вашей матери, герр Линдеманн?       — Шестьдесят один, — ответил тот без заминки. Не так давно был ее день рождения, и он ездил к ней с подарками.       — Шестьдесят один. В принципе, еще допустимо. Хорошо, Тилль. Мы это учтем, — она неожиданно обратилась к мужчине по имени и заглянула ему в глаза. У нее они были светло-карими, почти золотыми.       — Да, пожалуйста, я не хочу, чтобы она оказалась в приюте, — этот взгляд будто сказал «можешь доверять», но Линдеманн уже не мог верить ничему в этих служащих, поэтому разрешил себе показать только растерянность и смятение, которое должна была вызвать такая новость у любого более-менее нормального отца.       Потом она еще спрашивала что-то о состоянии здоровья его матери, доходах, жилищных условиях и еще кучу каких-то сопутствующих вопросов, в итоге ушла, оставив вокалиста с ощущением хрупкой надежды на то, что его дочку все же не запрут вместе с сиротами в один приют.       Когда уходили с Флаке из отдела полиции — тот уже клевал носом на ходу, да и у Тилля все двоилось перед глазами. Добравшись до машины, они попадали в кресла и отключились почти сразу — после длительных туров, казалось, они научились уже спать где угодно и как угодно.       Утром проснулись от дикого холода — никто не подумал даже с ночи включить обогреватель в машине, а тепла тел явно не хватало. С трудом привели себя в порядок, купили горячей еды в ближайшем кафе, наелись и отогрелись горячим кофе, — почему-то ни один, ни другой даже не думали заглянуть домой, будто это было каким-то шагом к отступлению. Потом пришлось ехать на заправку — бензина в баке машины оставалось немного.       Пока доехали — на улице окончательно рассвело, развеялся сырой туман, опустившийся ночью на город. Почти не говорили в дороге: мысли тупо не собирались в слова, болтались цветными конфетти в густом грязно-сером киселе усталости и нервного напряжения. Только раз Линдеманн спросил Флаке:       — Чего ты со мной ездишь? Мог бы домой вернуться.       — Ага, конечно. Кто тебя будет пихать, чтобы ты хоть иногда спал и ел?       На том разговор кончился. Выезжая с автозаправки, они остановились у обочины — машину вел Лоренц. После сытной еды и в тепле, набежавшем в салон машины из обогревателя, их снова стало нещадно клонить в сон.       Флаке тяжело вздохнул, потер красные от избытка кофе глаза и бросил взгляд в зеркало заднего вида. Тилль-таки не выдержал. Отключился, ткнувшись головой в боковое стекло дверцы.       — Ничего. За пару часов сна ничего существенно не изменится, — вздохнул, потянулся, хрустнув суставами, и откинулся на спинку кресла.       — Прости, Тилль, даже не подумаю тебя будить. Если копы позвонят — мы услышим, — проговорил, не думая, что тот слышит его.       Но, несмотря на дикую усталость, заснул он не сразу. Голова пульсировала тяжелой болью, мысли скакали как пьяные блохи. Бедный Тилль. Бедная Нелле. Вся эта их концертная жизнь разрушала любую другую, и если он, Флаке, мотался одиночкой и мог себе позволить отдавать ей всего себя, то Линдеманн, да и Полик уже — у них было нечто более ценное, чем музыка. Или нет? Или же она была все же на первом месте?       Солнце поднималось все выше, прогревая воздух на улице, благо ни снега, ни дождя еще не было. Путаясь в невнятных мыслях, то вырываясь из полудремы, то снова сползая в нее, Флаке сам не заметил, как отключился окончательно.       — Холера, мы что, заснули? — оклик Линдеманна вырвал его из этого состояния.       — Сколько?       — Что? — Флаке подорвался, завозился, оглядываясь, тяжело пытался въехать в разговор.       — Сколько мы проспали? — Тилль схватил телефон, увидел несколько пропущенных, и вопрос о времени отпал. Он стал лихорадочно пересматривать, кто же звонил ему. Рихард и Фиалик, от последнего — четыре пропущенных.       «Чего ему еще надо?» — вяло, как выдох после резкого пробуждения, подумал он и сунул телефон обратно в карман.       — Услышали, твою мать. Кто говорил, что услышим? — обратился уже к Флаке. Тот невнятно хмыкнул, пробурчал что-то, извиняясь.       — Ладно. Один черт копы не звонили. Вылезай из-за руля, я поведу.       — А? И куда мы дальше? — Лоренцу было лень выходить из машины, и он просто переполз на соседнее сидение. Линдеманн вышел и занял место за рулем.       — Подожди, Тилль, тебе, кажись, повязки надо сменить, — клавишник не дал ему толком устроиться в кресле, показал взглядом на перевязанные ладони: на уже изрядно вымазанных бинтах возле пальцев и на одной ладони проступили темно-красные пятна.       — Давай потом, Кристиан, — Тилль с нажимом глянул на друга, но тот уперся.       — Потом придется отдирать с мясом и к тому времени в тепле и грязи оно все воспалится так, что не притронешься. Хочешь?       — А-ай, хватит страшилки травить.       — Нет, Тилль, не хватит! — одним ловким движением Флаке вынул ключ зажигания и спрятал в карман, — Линдеманн не ожидал такого, затем сгреб с заднего сидения аптечку и снова развернулся к другу. У того в глазах мерцала сдерживаемая злость, но он все равно покорно протянул перевязанные ладони. Руки ему нужны действующие — мало ли что еще случится.       Флаке на удивление быстро снял старые повязки и обработал ладони каким-то антисептиком — они выглядели жутко: края коротких глубоких порезов порасходились в стороны красными щелями с беловатым кружевом размягченной свернувшейся кожи по краям. Когда Лоренц осторожно протирал их ватой в растворе — беловатые скользкие пленки и комочки тянулись за ней следом. Глядя на все это, вокалист выматерился.       — Не думал, что оно будет так выглядеть, — буркнул непонятно к чему. Лоренц не ответил. Нанес тонким слоем спрей, выписанный врачами, дождался, пока тот подсохнет, и стал снова перевязывать Тиллю кисти чистыми бинтами. Получилось чуть хуже, чем у медсестры из больницы, но тоже довольно ловко.       — А вот теперь — поехали, — Флаке вернул ключи. Тилль мотнул головой, вздохнул, подумав: «Вот же задрот, но что б я тут сам сделал?», а вслух сказал:       — Спасибо, Флаке.       — Вот. Видишь, так легче, а ты бурчал, — попытался подначить тот, но Линдеманн не ответил. Завел машину и они поехали.       В этот раз уже без четкой цели, петляя по улицам города, все дальше и дальше удаляясь от центра в сторону огромного старого парка, выходящего к реке. Это была окраина города, еще одно средиземье, но только оставленное для природы, безлюдное в эту пору и промозглое.       Они выбрались из машины в глубине массива, на широкой аллее, окруженной с обеих сторон голыми кленами и ясенями.       — Чего мы тут делаем? — сокрушенно спросил Лоренц.       — Мозги проветриваем, — буркнул Тилль, огляделся. Длинная пустая аллея спускалась к реке, метрах в трехстах впереди от нее вглубь парка отходила более мелкая дорожка. Она вела к маленькой поляне, окруженной ельником. — Пойдем к реке.       — Зачем? — Флаке странно глянул на Тилля, тот криво усмехнулся.       — Утопиться собрался, а тебя возьму с собой, чтоб передать свое завещание группе.       — Тьфу на тебя. Придурок. И шутки у тебя дурацкие, — клавишник зло матюкнулся.       — Да ладно, хорош материться. Пойдем, посмотрим. Там мы тоже раньше бывали.       — Ладно. Но, почему ты думаешь, что она будет прятаться в местах «былой славы»?       — Не знаю. Чувствую. По себе меряю. А ты бы где прятался?       — Подальше ото всех. Чтобы точно никто не нашел.       — Н-да. Тогда наши потуги вообще теряют всякий смысл, — удрученно выдохнул вокалист и огляделся по сторонам. Парк был пронизан косыми лучами золотого солнца — оно уже повернуло за полдень, воздух был горьковатым от запаха прелых листьев. — Хотя, она в незнакомые места одна не ходит. Боится, сама мне когда-то говорила.       — Тогда действительно есть надежда. Ты иди, а я сейчас. Догоню тебя, — Лоренц несчастно скривился и присел, от чего Линдеманн понял, что тому приспичило по нужде.       — Ладно, давай недолго. А то еще и тебя искать придется, — махнул рукой вокалист и широким шагом пошел к спуску к реке.       Флаке нырнул в ближайшие заросли кустов. Сквозь голый кустарник просвечивали ярко-зеленые ветви подступающего ельника — Лоренц решил забраться поглубже, затрещал сушняком и ветками, продираясь к облюбованному месту, а когда протиснулся, согнувшись в три погибели, под нижними лапами широченной ели — забыл за чем, собственно, туда полез.       Между двух ближних елей на высоте чуть больше полутора метров угнездился основательно сколоченный домишко из досок.       — А мать моя монашка, — бормотнул он и быстро направился к надземной халабуде.       Он не сразу нашел, как забраться наверх — туда вела череда глубоких надсечек и дощечек, прибитых на ободранный ствол более толстой ели. «Кто же соорудил тут эту хреновину?», — подумал парень, уже толкая люк, со знанием дела сооруженный на влазе в халабуду вместо двери. И не иначе, как чудо или какое-то шестое чувство заставило его отклониться немного вбок — не слишком сильный, но болезненный удар чем-то тяжелым пришелся не по голове, а в плечо, он едва не свалился вниз, но удержался на одной из прибитых дощечек, успев заметить светлые длинноватые волосы нападавшего и глаза. Злые, красные и очень знакомые.       — Нелле? — он еще не верил в происходящее: от боли хотелось орать и материться, но он старался придать голосу мягкости. Не Тиллев бархат, но тоже мог.       — Ф-флаке? — она узнала его, когда тот снова осторожно заглянул в щель между створок люка.       — Да, не бей меня, пожалуйста, — попросился тихонько. — Можно мне войти?       — Ты не влезешь сюда, — в голосе слышалась злое ехидство.       — А я с краешку сяду. Только не бей меня больше, ладно?       — Ладно.       — Тогда я залезаю.       — Нет! Подожди. Тебя папка прислал, чтобы ты меня ему притащил?       — Что значит «притащил»? — Лоренц все-таки открыл люк полностью и сунул голову внутрь, оглядываясь. Места в халабуде было и в правду мало, на полу валялся матрас, а на стенах были прибиты старые ковры. В целом было не слишком и холодно, но сумрачно и пахло хвоей и пылью.       — Ну, притащил. К нему. Чтобы он смог меня наказать. Знает, что я к нему теперь не пойду, вот и прислал тебя.       — А почему ты сама к нему не пойдешь? Что ты наделала такого? — он глянул на дочку друга, откидывая назад лезущие в лицо волосы. Как бы кто не шпынял его за внешность, а и у него глаза обладали своей магией.       — А тебе-то что? Не пойду и все. Он убьет меня после того, что узнал.       — А что он узнал? — Кристиан решил порасспрашивать. Понял, что девчонка скорее обижена, чем испугана или рассержена, попытался ее заговорить.       Продолжая оглядываться, он понимал, что действительно, никак не всунется в хижину полностью, даже если сложится в три погибели. Места было на двоих детей. Нелле и та сидела, подобрав ноги под себя и завернувшись в припрятанное кем-то одеяло. Выглядела она нездоровой: красный нос и глаза — не то заплаканные, не то — простужена (неудивительно, они с Тиллем чуть вдвоем дуба в машине не дали), волосы спутанные, кое-где склеены сосновой смолой, руки ободраны. Рядом — рюкзак, возле него — обертки от шоколада и пачка печенья.       — Какая тебе разница, Флаке? Что ты можешь в этом понимать?       — Ну… Не знаю. Ты скажи, а я скажу, понимаю я в этом что-то или нет.       — Да ну что я тебе расскажу? Он и так все узнал, тебе это зачем? — в тоненьком голосе пробивались слезные интонации. Она просилась, чтобы ее оставили в покое и не мучили. Ладно, попробуем иначе.       — Эм-м. Хотя бы то, кто построил эту хижину. Классная халабуда, жалко места мало. Я бы хотел посидеть тут в дождь. Наверное, обалденное ощущение, когда снаружи противно и мокро, а тут уютно, тихо и только шум деревьев и дождя.       — Да, — она тихонько всхлипнула. — Так и есть. Тут здорово в дождь. Только крыша течет в углу, и если дождь большой — все равно мы мокнем.       — Вы? Тут еще кто-то может поместиться?       — Да. Моника. Или Беата, мы втроем строили этот домик еще до того, как Беата уехала из города.       — Правда? — Кристиан удивился по-настоящему. — Вы втроем, девчонки?       — Да, а что? Папка меня многому научил. Я и пилить умею и гвозди забивать. Беата ходила в конструкторский кружок и сделала все чертежи, а досок мы натаскали с недостройки на той стороне реки. Сначала отпилили лишние ветки, и на них разместили дно, а на нем уже собирали все остальное, — девочка хлюпнула носом — таки простыла. И губы красные, и на щеках ненормальный румянец.       — Я восхищен, правда! — Флаке погладил рукой шероховато отпиленный, но все же ровный бортик люка, в который заглядывал. Ноги затекали от стояния в позе цапли на хлипкой перекладине, нужно было куда-то опереться или слезть вниз. — Только стоять уже не могу. Кажется, подо мной сейчас перекладина треснет. Разреши сесть тут, с краю. Он показал взглядом на бортик люка. Девочка помялась, не решаясь впустить папкиного друга, оглядываясь то по сторонам, то снова глядя в несчастное в чем-то лицо Флаке.       — Залазь, — ответила в итоге. Ей стало его жалко.       «Хе-х, Флаке. Единственный, кого не любят в группе, как всех остальных. Некрасивый и смешной. Прям как я», — думала Нелле, глядя, как долговязый худющий клавишник пытается пристроиться на узкой части доски, из которой было сделано дно халабуды.       — Вот. Так-то лучше, — Лоренц, с грехом пополам пристроившись, прикидывал, как сможет стащить эту егозу из хлипкого шалаша и не покалечить ни себя, ни ее.       Тилль еще не хватился его, но скоро хватится и начнет орать и материться внизу. До этого времени ему нужно уболтать ее, чтобы она сама слезла со своего насеста, чтобы ругань разъяренного Линдеманна не довела ее до окончательного отчаянья.       — Так что у вас случилось? Чего ты так боишься к папке идти? — Флаке покопался в кармане своей широченной спортивной мастерки и выудил оттуда конфету с кокосовой стружкой, купленную еще в автомате в отделении полиции. — Держи. У меня конфеты вкуснее, чем твои.       — Не хочу, — надула губы Нелле. — Ничего не хочу. Не знаю, куда мне теперь идти. Мамка убьет сразу, не разбираясь, а папка сначала допрос с пристрастием устроит, только потом убьет. Еще и Шнайдера позовет посмотреть.       — Тьфу ты, а он причем?       — Не важно, — она снова надулась.       — Подожди, но как ты не можешь никуда пойти? Ну ладно Тилль — он обезьяна с гранатой иногда, но, а мама твоя? Неужели она такая злая на тебя? Я думаю, она будет рада увидеть тебя живой-здоровой.       — Ага… Как пастух, дождавшийся своего заблудившегося ишака, — девочка плотнее завернулась в одеяло, ее морозило.       — Почему?       — Что ты все заладил, Флаке? «Почему» да «почему»…       — Ну, мне интересно. Я хочу тебе помочь вернуться домой.       — С чего бы ради? — она презрительно скривила губы. Матерь божья, до чего ж она похожа на Тилля. Мимика, взгляды, даже немного непохожие черты лица доводили до состояния копии.       — Да с того. Хочешь, скажу кое-что страшное? Только пообещай не кричать и не плакать, — подействовало. Синие заплаканные глаза заинтересованно расширились.       — Что страшное? Что мой папка убивается и плачет в подушку, не зная, что со мной? — в голосе проскочила Паулева искра ехидства. Н-да. Сын полка. Дочь группы.       — Нет. Вернее, не только.       — А что же?       — А то. В городе маньяк завелся. Он убивает молоденьких девочек и уродует им лица. Я сам видел его жертву на старом заводе, где ты любишь бывать.       — Что? — тут уже Нелле оторопела. Перед глазами всплыл страшный сверток, найденный ею вчера днем на том месте, где она когда-то с отцом наблюдала за закатами.       Поняв, что-то мертвец, она ломанулась с чердака, вереща как сумасшедшая. Ей тогда показалось, что следом кто-то бежал, но она не была уверена, потому что от страха так и не оглянулась, аж пока не выбежала на ближайшую автобусную остановку, где было много людей.       — Да, Нелле. Самый настоящий маньяк. Психопат какой-то.       Она заерзала, взгляд заметался по стенам ее шалаша, от одной к другой, затем — на Флаке. Ссутуленного, тоже какого-то испуганного и напряженного. А ведь ее тоже могли здесь найти. Место безлюдное в это время, тихое. И закапывать не нужно — дотащил до речки, камень на ноги и на дно. И поминай, как звали. И тогда ее папка точно свихнется от горя.       Почему-то эта мысль оказалась особенно болезненной. Вроде и боялась она возвращаться к нему, но все равно он был единственным по-настоящему родным человеком, кто ее действительно любил. И ей стало жалко его.       — Зачем ты мне это сказал? Чтобы напугать? Специально? Ты же врешь, да, Флаке? — она встала на четвереньки и приблизилась к клавишнику, зло щурясь и заглядывая ему в глаза. Взрослые все такие. Врут бессовестно, когда хотят чего-то добиться.       — Нет, Нелле. Не вру. Сказал, чтобы ты сравнила, чего ты больше боишься. Папку или того маньяка.       — Блин… Понятно, что маньяка, — губы ее скривились, задрожали.       — Ну, ты чего? Не надо, — парень понял, что она сейчас расплачется. — Сейчас слезем — и вернешься домой, и никакой маньяк тебе уже не страшен будет.       — Не хочу, Флаке. Мне стыдно.       — Ну-у… Что такое. Что тут стыдного? Что случилось, расскажи.       И ее пробрало. Что уже таить? Да и что сделает ей Флаке?       — Папка… Прочитал мой дневник, а я там писала, — слезы-таки одолели ее, сломили все преграды из гордости и страха, скрытности и стыда. Флаке можно сказать, он поймет, наверное. — Писала, что отомстила девке из класса за то, что она меня обозвала лошадью, что мамка меня лупит, а я ее ненавижу и… И что Шнайдера поцеловала, — эти слова она выпалила уже с каким-то совсем не детским отчаяньем. Лоренц слегка опешил от такого признания, но постарался удержать лицо. От Линдеманновой дочки ничего не укрывалось, как и от него самого.       — Чего ты удивляешься? Разве тебе не знакомо то, что к тебе относятся как к козлу отпущения? Когда мальчишки, ну или девчонки в твоем случае, только хихикают в ответ на твои знаки внимания.       — Эмм… — хотел было открыть рот клавишник, но девочка перебила.       — Не утешай. Я на себя по утрам смотрю в зеркало и вижу страхоебище!       — Нелле… Ты где таких слов нахваталась, — он искренне удивился, услышав такое от нее.       — Хе-хе, будто не от кого, — она усмехнулась, но на заплаканном лице улыбка выглядела особо жалко. — Добрых людей хватает.       — Ну-у-у, ты нашла, кому об этом говорить, — Флаке снял очки и растрепал волосы.       — Я, как видишь, тоже далеко не красавец, и ничего. Уже сколько играю вместе с Рихой и Олли — они же красивые, и никто меня за это не убил. Я просто на своем месте и я нужен там таким, какой есть.       — Ну, ты же парень. А я девочка, я обязана быть красивой, — она плюхнулась на задницу совсем рядом с Кристианом. Тот потянулся к ней, мягко сжал ее плечо рукой.       — Нелле, ты никому ничего не обязана. Ты свободный человек и имеешь право быть собой. Такой, какая есть. Честно, твой папка хоть и красивый, но у него такая дурь порой в голове, но он этого не стесняется. Пишет песни, что уши пухнут и поет их на весь белый свет. И его любят за это. Он не боится быть собой и не стесняется своих чувств, почему ты должна себя стесняться?       — Он взрослый. И он мужчина. Девочка не должна себя так вести.       — О-ой, блин… Ну кто тебе это вбил в голову?       — Мамка. И бабушка.       — Тьфу ты… Нелле… Что они тебе говорили?       — Что стыдно быть такой непривлекательной и грубой. Стыдно одеваться, как оборванка и материться, стыдно рисовать такое, как я рисую, и дружить с такими отщепенцами, как мои друзья…       — Ну-у… Насчет матов я соглашусь с ними, но остальное — это перебор. Ты можешь выражать свое мнение, если это не вредит сильно другим, и одеваться, как тебе удобно. Все придет со временем, поверь. Придет время, и ты вырастешь. Вспомни котят, они когда и не маленькие и не большие — страшные же, да?       — Да, — Нелле чуть усмехнулась снова, хлюпнула носом, вспомнив рыжего котенка, которого ей подарил Пауль. Он уже вырос и стал жирным котищем, но пока не вырос — был похож на шерстяной велосипед.       — Вот. И ты сейчас проходишь такой же период. Твое тело формируется, перестраивается. Когда ты перерастешь этот период — станешь красивой девушкой. Ты сама это увидишь, и тебе уже не захочется носить черные джинсы и балахон. Ты захочешь всем показать, какая ты на самом деле. Представь: каблуки, красивое платье, прическа, яркая помада, украшения? А? Как думаешь? Красиво же получится.       — Наверное, — девочка мечтательно-жалобно вздохнула. Волосы у нее были и вправду красивыми, платья — она как-то раньше на них не обращала внимания — все больше штаны да шорты, но мысль о длинном, темно-винном шелковом, как у ее матери, почему-то показалась интересной.       — Вот. А нам, мужикам, такого не дано. Мы не можем накраситься, даже если нам что-то и не нравится в нашей внешности, — Лоренц пожал плечами.       — Почему? Риха красит глаза, я сама видела.       — Ну… Он это делает только для выхода на сцену. В жизни он же так не ходит.       — Да.       — Вот. Так что переставай плакать. Просто еще не твое время. Гадкий утенок тоже стал лебедем, когда вырос, — Флаке подмигнул ей. — Подрастешь немного — и все мальчишки, которые тебя дразнят или смеются, будут удивляться и рты разевать, глядя на тебя       — Не верю.       — Ну, не знаю. Можешь не верить, но слова запомни. Потом, если не сбудется мое предсказание — найдешь меня и можешь треснуть еще раз доской по кумполу, — он бросил взгляд на обломок, которым ударила его девочка, когда он пытался влезть в ее убежище.       — Нет. Не буду тебя бить.       — Флаке! Флаке, ты где?! Кристиан?! — послышался снаружи громкий крик Тилля.       — Что? Папка? Он здесь?       — Да, Нелле, мы тебя искали. Я случайно сюда забрался и наткнулся на тебя, Тилль пошел к реке.       — Ой, мамочки… Что делать? Он же меня… — девочка лихорадочно завертела головой, ища выхода, но он был только один. Вниз с Флаке к отцу. Окошко в хижине было совсем крохотным, и думать нечего было в него выбраться.       — Ничего он тебе не сделает. Он будет очень рад тебя видеть, Нелле. Пожалей его. Он тоже видел ту убитую девочку и ему чуть плохо не стало. Он думал, что это ты была, — Кристиан потянул девчонку за руку, увлекая за собой вниз.       — Нет-нет, не надо, Флаке, он орать будет или ударит, я боюсь, — она успела схватить только свой рюкзак, как Лоренц потащил ее за собой вниз.       Они почти вывалились на землю из избушки на курьих ножках, огласив округу слитым вскриком.       — Флаке?! — Линдеманн находился рядом, по ту сторону еловых зарослей, и ломанулся на голос.       — Фла… Нелле! — он ввалился на поляну и, увидев их, поднимающихся с земли под обкромсанной елью с халабудой наверху, остолбенел, покачнулся, вздохнул, схватился за сердце…       — Тихо-тихо, Тилль, это она. Живая и почти здоровая, тут пряталась, — клавишник осторожно подтолкнул девочку к отцу. Та опасливо оглянулась на Лоренца, не решаясь идти вперед.       — Нелле, доченька, — вокалист сделал два шага ей навстречу, чувствуя, что ноги подгибаются.       — Пап? — видя это, она все же рванулась к нему, подставила плечо, давая возможность опереться, но Тилль не устоял, опустился на колени и прижался лицом к животу дочери, крепко прижимая ее к себе обеими руками.       — Нелле… Как же ты меня напугала, — он лихорадочно гладил ее по спине и плечам, прятал лицо в ее пропахшем хвоей балахоне.       — П-прости, пап… Я тоже испугалась, — она всхлипнула и опустила руки ему на плечи, почувствовала, что они у него сильно вздрагивают. — Я думала, что ты… Теперь будешь ненавидеть меня.       — Ты что… Глупая. Нет. Ни за что в жизни.       — Но… Я же плохо себя вела, и…       — Это не повод ненавидеть. Это все исправимо. Только смерть непоправима, — Флаке с каким-то щемлением в сердце смотрел, как Линдеманн поднимается на ноги, не выпуская дочери из объятий, та пищит:       — Ты что делаешь, пап?! А-ай! — всхлипы сменяются ее визгом и смехом Тилля. — А-ай, отпусти меня, мы упадем! — он начинает кружить ее на маленьком пятачке чистого пространства между деревьями, отчего у нее перед глазами все мельтешит и плывет.       — Не упадем! Не упадем, Нелле, я держу крепко, — он снова закружил дочку на руках, а та уже смеялась и дрыгала ногами, отчаянно цепляясь в плечи отцу, тот тоже смеялся…       Солнце из золотого стало апельсиново-оранжевым, негреющие лучи его уже падали совсем косо, долгие тени стлались от трех человеческих фигур, идущих по длинной аллее старого пустого парка. Две высокие мужские и одна маленькая. Девочки-подростка.       — Если бы не Флаке — так и скитались бы мы по городу и ждали, пока полиция найдет тебя, — говорил Линдеманн дочке.       — Правда?       — Да. Они искали тебя со вчерашнего вечера.       — Ничего себе. Значит, мы хорошо спрятались с Моникой.       — Не то слово, — Лоренц смотрел на них с какой-то грустью в глазах, и Тилль это видел, но не знал, что сказать.       — Только больше не прячься от меня так, хорошо? — он крепче сжал в руке ладошку девочки.       — Хорошо. Только не ругайся, пожалуйста.       — Не буду. Правда, не буду. И тоже постараюсь исправиться в том, чем обидел тебя, — взгляд Линдеманна стал серьезным и грустным. — Флаке тоже был очень внимательным к эмоциям, и хоть не ощущал их, но мог замечать.       Что-то было между ними личное, больше, чем этот смешной девчачий поцелуй со спящим Шнаем и испорченные волосы вражинки из класса. Но это они не хотели рассказывать и показывать никому. Флаке это понимал, поэтому тактично отвернулся, давая понять, что не слушает их.       — Кристиан, — Тилль вдруг дернул его за рукав куртки. — Спасибо тебе. Ты наш спаситель, что б я делал без тебя, — глаза его блеснули тепло и влажно, Нелле глянула сначала на одного, затем — на другого. Хотела что-то сказать, но у Тилля вдруг зазвенел телефон.       Он вздрогнул и усмехнулся:       — А вот и хрен вам! — уже улыбаясь во весь рот, крикнул он: — Мы уже всех нашли!       Он думал, что это из полиции, но звонил Ларс.       — Кто это? — Нелле попыталась заглянуть в телефон.       — Олли, — вокалист пожал плечами, глянул на Флаке, мол, чего это он? Обычно пока ему не позвонишь — сам не набирает.       — О, Ларс! Возьми трубку, пап, — девочка почему-то захотела услышать его голос. Вспомнила идеально вылепленное лицо басиста, его темные загадочные глаза. — Он все такой же мрачный?       — Нет, вроде бы пообщительнее стал, — ответил за Тилля Лоренц, а Тилль уже в трубку:       — Да, Олли, слушаю.       — Тилль, приезжай ко мне. Риха и Пауль скоро будут тоже. Это касается нас всех. Тон басиста не понравился ему.       — Зачем? У тебя там Фиалик дома, что ли? Он пытается нас таким образом собрать?       — Нет, Тилль! Эмму здесь нет, — Шнайдер. Казалось, он пытался отобрать трубку у Ларса.       — Да, его здесь нет, — снова Олли. — Это… Это касается Криса и ваших с Рихой и Паулем… Возможностей.       — В смысле? — вокалист на миг завис, но потом до него дошло. Ридель имел в виду те странные способности, которые стали одолевать его. И, видимо, не его одного.       — Это так срочно? Я просто… Только что дочку нашел, — он попытался объяснить ситуацию, донести до него, что не спал нормально больше суток, но Оливер не дал закончить:       — Ты можешь с ней приехать, ей тоже… Полезно будет знать новое о тебе и всех нас. И с Флаке тоже. Это не займет сейчас много времени.       — О, а обо мне он откуда знает? — Лоренц удивленно пожал плечами — громкий динамик в телефоне Тилля позволял расслышать разговор полностью.       — Ладно, хорошо. Но я приеду не раньше, чем минут через сорок. Мы на другом конце города.       — Хорошо. Жду тебя, — трубка запикала короткими гудками.       — Странно все.       — Поехали, пап, посмотрим, что он скажет, — Нелле дернула отца аз руку и вдруг раскашлялась. Нехорошо, надрывно.       — Приедем домой — сразу врача вызову, — буркнул тот, с тревогой глядя то на Флаке, то на девочку.       Добирались они, действительно, не менее получаса. Тилль вел машину, Нелле и Флаке приставали к нему по очереди с вопросами о возможностях, которые упомянул Ридель, но он никак не мог толком выразить и объяснить то, что чувствовал.       — Я чувствую чужие эмоции. Иногда и не всех людей.       — Ого, это значит, что ты и мысли читать можешь? — спрашивала девочка, то и дело одолеваемая кашлем.       — Нет, не могу. Только этого мне не хватало, — Тилльхен усмехнулся, Флаке попытался объяснить невозможность чтения мыслей малой силой электрических сигналов, которые они порождают в мозгу. Разговор плелся.       Согревшись в тепле машины, Нелле вскоре уснула, а за ней и Лоренц. Тилль тоже чувствовал, что от спада нервного напряжения его самого нещадно клонило в сон, но слова Оливера задели его за живое, заинтересовали.       В итоге, оказавшись у его дома, он еще минут пять будил своих пассажиров, а затем они все дружно-сонные еще с десяток минут потратили на подъем по лестнице. В итоге, уже относительно взбодрившиеся, они остановились перед квартирой басиста. Флаке хотел позвонить, но Тилль увидел, что дверь открыта.       — Нас, кажется, ждут, — Нелле робко потянулась к ручке двери.       — Э-эй, банда? Чего у вас так тихо? — окликнул Линдеманн, едва они вошли в прихожую.       — Что вы тут-ка на… — войдя первым в зал, он остолбенел от увиденной картины, выдохнул:       — …поминках.       Возле дивана полусидел Оливер, откинувшись на спину и уставившись пустым взглядом в точку где-то на потолке, на коленях у него лежал Шнайдер — тоже неподвижный и бледный, как мертвец. На диване, сложив ноги по-турецки, сидел Рихард, он покачивался взад-вперед, на кресле сбоку от него сидел Пауль.       — Тилль? Это ты? — ритмач повернул голову на звук голоса, но глянул не на Линдеманна, Флаке или Нелле, а куда-то повыше их голов, будто не замечая их троих.       — Да, Пауль. Тилль и я, и Нелле.       — Флаке? Нелле? Вы ее нашли?       — Ну да, Полик, ты чего? Разве не…       — Да, Тилль, он не видит вас. Ничего не видит! — взорвался вдруг со своего места Рихард. — И я тоже так хочу, ничего не видеть больше! Осточертела мне эта ебаная мистика!       — Риха, тут же…       — Знаю. Знаю я все, но не хочу знать. И видеть не хочу. Если есть у кого пистолет — дайте мне его, я застрелюсь. Может, тогда все это кончится. По крайней мере, для меня…