to the moon (and never back)

Донхек и Джемин неуклюже плелись позади, между ними кое-как клеился разговор о всяческой повседневности. Донхек больше смотрел на Марка – прямо ему в спину, на то, как он держал за руку Сыльги, на которой была джеминова куртка. А Джемин был – рядом, и ему было не очень тепло, но он скрывал это за тенью дежурной улыбки. Донхек сам не понимал почему, но жалел его, потому что даже когда Джемин улыбался, в его глазах мелькала тоска – не глобальная, не вечная, а лишь какие-то ее крупицы, но уже их было достаточно, чтобы Донхек забеспокоился о Джемине, как о ком-то родном. – Ты уже начинал делать наш проект по английскому? – Джемин выбрал непринужденную тему для беседы, и Донхек ему за это был благодарен. – Я не могу себя заставить, – честно признался Донхек. Хотя бы рядом с Джемином он мог быть настоящим собой, потому что ему не приходилось лгать, быть напускно примерным, чтобы понравиться и произвести хорошее впечатление. Донхеку было плевать, что о нем думал Джемин, потому что сам он о Джемине думал лишь в ключе его взаимосвязи с Марком. Едва в донхековой голове возникал марков образ – он неминуемо тащил за собой ассоциативный ряд знакомых лиц, эпизодов, фрагментов: перламутрово-фиолетовый глиттер на веках Сыльги по вечерам и легкие бежевые тени с утра, в школе; наполовину выветрившийся сигаретный запах, школьная форма, примятая тяжелой кожанкой поверх, браслеты-ниточки на руках, баллончики с краской, Джемин, плетущийся рядом или чуть позади кем-то вроде старого товарища со службы. Только Марк еще не служил – ни родине, ни государству, ни окружающим, ни самому себе. – Тебе нужна концентрация, – предложил Джемин – забавно – как раз когда Донхек растерял последние ее остатки. – Я читаю один классный блог в «Инстаграме», могу подкинуть. Там регулярно публикуют советы о том, как сделать свое время максимально продуктивным. Донхек даже почти рассмеялся. Если бы только авторы всех этих блогов о продуктивном времени знали, насколько бесполезно Донхек проводил собственное. – Разве я смогу сконцентрироваться на учебе, если постоянно буду отвлекаться на блог? – Зависит от того, как ты будешь следовать изложенным там советам, – пожал плечами Джемин. Они остановились у дороги, пережидая красный на светофоре, и Донхек, сравнявшись с Марком, замолчал, переменился в лице. Джемин заметил это – скользнул взглядом по ним двоим, как они стояли рядом, совсем близко, но при этом не смотрели друг на друга, словно были незнакомцами. Они перешли дорогу и снова отделились, как будто были не вместе, и только тогда Донхек продолжил разговор. – Я не люблю, когда меня учат жизни, – признался он. – Потому что я легко поддаюсь. – Ты, типа, из тех людей, которым можно вложить в голову не их настоящие мысли, а в сердце – не их истинные чувства? – уточнил Джемин. Донхек немного опешил от такой формулировки, но кивнул. – Н-наверное... – Тогда тебе стоит быть особенно осмотрительным, – Джемин посмотрел на него из-под спадающей на лоб челки и улыбнулся только краешком рта; умилялся ему, словно ребенку. Заботился, поучал. Но сейчас это почему-то не доводило Донхека до раздраженного зубного скрежета. – Многие люди будут пытаться повлиять на твои решения. «Чушь», – хотел было отбросить Донхек, но промолчал. На данный момент он точно знал по крайней мере одного человека, который всегда беспрекословно влиял на его решения. На его выбор. Доесть рамен в кафетерии или выбросить. Сбежать с уроков пораньше из-за несовпадающего расписания или быть прилежными учеником и остаться. Закурить потому что все курят или отказаться. Замаскировать свою боль под слоями одежды и тонального крема или ходить с раскроенной душой нараспашку. Согреться или замерзнуть. Сбежать или сдаться. Спрайт или кола. Свобода или любовь. Свобода или Марк Ли. Донхек снова задумался, так что за джеминовой новой мыслью стал следить примерно с ее середины: – ...все эти якобы «мотивационные» статьи, фразы по типу: «не бойся давать волю чувствам, ты никогда не сможешь любить так, как любил в семнадцать», это ведь не с каждым работает, – Джемин рассуждал с таким увлечением, выламывая костяшки пальцев, и смотрел в никуда – возможно, в небо чуть выше головы идущего впереди Марка. – Ты никогда не сможешь любить так, как любил в семнадцать, – Донхек пробормотал вслух слова, особенно четко отпечатавшиеся в его голове, и взглянул на Джемина озадаченно. – Но если я не любил конкретно в семнадцать, то выходит, уже никогда не смогу? – Вот! – Джемин вскинул голову и указал на него пальцем. Донхек на мгновение вжал голову в плечи. – В них зачастую нет логики. Нет логической связи. Кто-то любит в семнадцать, кто-то любит в семьдесят, кто-то любит сейчас. В секунду, когда не привязан к возрасту. Сейчас мы старше, чем были, когда стояли на светофоре, когда переходили улицу, когда мимо нас по дороге пронеслась машина и чуть не обрызгала из лужи Сыльги. Мы старше с каждым новым моментом, но меняет ли это что-то в нас? Любим ли мы прямо сейчас? Донхек был готов выдать – «Да», – заботливо вылепленное в его голове из детского разноцветного пластилина, вышитое красной нитью на плотной ткани, собранное из частичек конструктора лего, но. Джемин посмотрел ему прямо в глаза, и Донхека осенило, будто взошедшей на ночном небосводе полной луной, такой простой и прозрачно-чистой мыслью. Джемин уже любил. Так, как сейчас, в девятнадцать, и так, как не сможет, когда ему будет двадцать девять. Или пятьдесят. Или когда он умрет, а его душа уже переродится в какую-то новую душу. Он никогда не полюбит так, как любил девятнадцатилетним юным Джемином. – Эй, – Марк обернулся и позвал их, тем самым словно вытаскивая Донхека из бесконечного омута чужих темных глаз, которые в сеттинге вечерней улицы, своеобразного бэкграунда какой-нибудь пурпурно-неоновой веб-дорамы, казались еще темнее, чем прежде. – Мы хотим разрисовать эту стену. Он вытянул руку и указал пальцем на здание-коробку, что расположилось справа от них. Донхек прочитал вывеску – «Мотель и кафетерий»; мотель и кафетерий и целая светлая, новая, ничем не испачканная кирпичная наружная стена, которую они каким-то чудом ни разу не видели до сегодняшнего дня. Джемин присвистнул и взглянул на Марка с тенью улыбки. – Что планируешь написать, Да Винчи? Марк отпустил маленькую ладошку Сыльги, которую крепко держал все это время, и подошел ближе к стене, словно мог что-то на ней прочитать. Донхек смотрел ему в затылок и молчал. Он ждал. Какой-то очередной новой безумной идеи. И немного – ревновал, потому что Марк собирался поделиться ею с кем-то кроме него. Но, неожиданно для них всех, Марк ничего не сказал, а просто потянулся ладонью в карман и вытащил оттуда черный фломастер. С характерным щелчком он снял колпачок и провел на самом краю стены тонкую вертикальную линию. Как будто отметил… – …день, – выдохнул вслух Донхек. Марк взглянул на него через плечо и на мгновение улыбнулся. – Здесь, типа, скрыт какой-то глубинный смысл? – хмуро уточнил Джемин. – Никаких глубинных смыслов, – Марк закрыл фломастер и отошел от стены, – просто обратный отсчет. – До чего? – вмешалась Сыльги, опередив обеспокоенного Донхека, который тоже собирался задать этот вопрос. – Не важно, – Марк снова взял ее за руку и заслонил собой, как будто не хотел, чтобы она на что-то смотрела. – А вы, – он обратился к остальным, – не ходите в это место без меня. Он не просил, а приказывал, как делал всегда. У Донхека и Джемина не оставалось другого выхода, кроме как кивнуть. Но потом, когда они уже направились прочь, на поиски новой цели, Донхек задержался на мгновение и на всякий случай забил адрес «Мотеля и кафетерия» в гугл-карты. Джемин заметил, как он делал это, но ничего не сказал. \ Джено в школе крайне быстро устроился, стал своим. Практически с того самого момента, как он нарисовался каким-то крайне кинематографичным персонажем в местных серых коридорах, он быстро начинал нравиться всем, кто знал его хотя бы пару минут. Несколько фраз, ярких улыбок, – и Джено без труда втирался в доверие, становился приятелем, другом. Донхек молча наблюдал со стороны и немного завидовал, но потом Джено и его втягивал – за рукав, как непослушного ребенка, – в свои компании, круги общения, представлял его, как своего друга, и Донхеку это бесконечно льстило. Казалось непосильной ношей на его детских плечах: быть другом кому-то такому как Джено. – Уже решил, куда ты после школы? – Джено почему-то слишком сильно нравилось заводить разговоры о будущем. Этим он крайне отличался от Джемина, который всегда жил и наслаждался моментом, и говорил лишь о вещах, которые имели значение в тот самый день или ту самую секунду. – Не знаю, – Донхек, все это время беспрерывно смотрящий себе под ноги, пожал плечами. – Ну, а что тебе нравится? – кажется, он уже спрашивал что-то такое. – Рисовать, – Донхек хмыкнул и усмехнулся, как будто это было чем-то по-детски постыдным. – Ты можешь попробовать поступить на художественный факультет, – голос Джено звучал так бодро, словно он беспокоился жизнью Донхека даже больше, чем сам Донхек. В каком-то смысле, это так и было, ведь Донхек отозвался лишь очередной саркастичной усмешкой. – А почему нет? – К сожалению, я не всегда вправе сам решать, что лучше для меня, – глубоко вздохнув, ответил Донхек. – Это моя мечта, но не моих родителей. И приоритетное решение здесь принадлежит уж точно не мне. Джено как-то потускнел, замялся, будто он прекрасно понимал, о чем Донхек говорил, хоть это и трудно было представить. Он выглядел как человек волевой и целиком свободный в собственном выборе. Но, очевидно, что даже у такой идеальной обертки как он внутри не все было ладно. – А я, наверное, пойду в бизнес-школу своего отца, – судя по голосу Джено, ему было не очень приятно говорить об этом, но он пересилил себя, и Донхек не знал, стоило ли его за это благодарить. – Ну, знаешь. Бизнес. Заниматься бизнесом. Быть предпринимателем. – И ты хочешь этого? – ответ был очевиден, но Донхек спросил. – Я не знаю, чего я хочу, – Джено как будто признавался в этом вслух впервые в жизни. – Этот мир такой неизведанный и огромный, а нас вынуждают находить свое предназначение в девятнадцать лет. А может быть, я найду свое в шестьдесят, а может, никогда не найду, откуда мне знать? Откуда хоть кому-нибудь знать? Донхек впервые за всю прогулку поднял голову, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. – Говоришь, как всякие философские статьи на Нэйвере. Джено резко остановился, и выражение его лица приобрело наигранно-оскорбленный вид. – А может, я иду против системы! – повысив голос, возмутился он. – Я бы в корне изменил образовательный процесс в нашей стране, если бы мог. – Ну, ты можешь, – сквозь смех напомнил Донхек. Джено шумно выдохнул, опустил плечи и в следующее мгновение рассмеялся тоже – тихо и непринужденно, как будто Донхек пошутил – не зло и не надменно, а просто, по-доброму, по-дружески пошутил. – Правда? – негромко спросил он, ответив на донхеков взгляд. Донхек прищурился от яркого солнца, бьющего в глаза, но не отвернулся и кивнул. – Правда. «Взять хотя бы то, что ты умудрился за рекордный срок попасть в школьную футбольную команду». «Конечно, правда». – Ты можешь все, Ли Джено. Джено на секунду улыбнулся еще шире, а потом его улыбка вдруг приобрела оттенок грусти. Он закусил губу, задумался и отвел взгляд. – Не все. \ Иногда – эфемерно и почти незаметно, но – Марк был хорошим. В смысле, не таким хорошим как Джено, а по-другому хорошим. Если честно, он так и оставался просто законченным мудаком (по крайней мере, по отношению к Донхеку), но случались моменты, когда Донхек не видел этого, потому что не хотел. Все остальное время он чувствовал и замечал. И не мог ничего поделать с собственной болью. Но, да. Иногда Марк был хорошим. – Выглядишь паршиво, – он отлип от стены и смерил Донхека изучающим взглядом. – Ты не заболел? – А когда тебя это заботило? – пробормотал Донхек себе под нос. – Эй, я ведь переживаю, – возмутился Марк, но после лишь вздохнул и легонько потрепал его по волосам. – Синяки после твоего героического падения со второго этажа остались? Донхек безразлично пожал плечами. – Может быть. – То есть, ты не проверял? Донхек молча покачал головой. Он привык всегда отворачиваться от зеркала, раздеваясь догола перед душем, чтобы просто не смотреть на собственное тело, которое повсеместно казалось ему уродливым, даже если объективно не было таковым. Однажды он набрался смелости и посмотрел, и в тот момент желание живьем содрать собственную кожу в Донхеке поднялось до уровня настолько критического, что он попросту испугался. Он так ненавидел самого себя, что моментами это его даже смешило. Он ненавидел себя, но по утрам все равно умывался с душистым мылом, расчесывал и укладывал непослушные вьющиеся волосы, надевал отглаженные мамой брюки и рубашки и шел в школу, натягивая на лицо притворную улыбку. Донхек больше всего на свете боялся в один момент начать выглядеть так, как он себя чувствовал. – Эй, о чем ты задумался? – Марк помахал перед его глазами бледной ладонью. – Пошли, говорю. И они поплелись по привычному маршруту, только вдвоем – Марк прятал руки в карманы, хоть было и не слишком холодно, и смотрел размыто прямо перед собой, а Донхек мимолетно поглядывал на него и пытался угадать, о чем он думал; о ком он думал. О Сыльги? О Джемине? Быть может, о Донхеке? Донхек хотел бы ошибаться, но он серьезно считал, что Марк мог думать о нем лишь в те моменты, когда непосредственно находил его в своем поле зрения. Просто так, когда они не виделись, когда не шли гулять, находя на карте города новые культурные объекты для актов вандализма, Марк о нем не вспоминал. Донхеку сначала было больно думать так, но со временем эта мысль как-то утихомирилась, прижилась в нем, стала с ним единым целым. Марк Ли просто не думал о нем. Никогда. Донхек думал о Марке Ли девяносто процентов своего свободного времени. – Марк. Еще десять процентов он спал. – А? – Кто из вас с Сыльги влюбился первым? Марк посмотрел на него как-то неуверенно и хмуро, а потом, не доставая ладоней из карманов, пожал плечами. – Не знаю. Почему ты спрашиваешь? – Просто, если ты, мне стало бы смешно. Марк затормозил, и Донхек был вынужден сделать то же самое. Они вдвоем замерли посреди тротуара и пристально посмотрели друг другу в глаза. В отличие от недавней прогулки с Джено, эта прогулка причиняла Донхеку много дискомфорта, даже физического – рядом с Марком у него неприятно давило где-то в солнечном сплетении, а то, что творилось в животе, уж никак нельзя было назвать порханием бабочек. Это были не бабочки, а ножи. – С чего вдруг? – все еще хмурясь, спросил Марк. – Ты не выглядишь как человек, способный влюбиться. – А ты судишь людей только по виду, это паскудно, – фыркнул Марк и возобновил шаг, теперь идя в разы быстрее, чем до этого. Донхеку практически пришлось за ним бежать, и со стороны это, наверное, выглядело крайне комично. Будто потерявшийся ребенок, отчаянно догоняющий родителя. – Почему же только по виду? – сравнявшись с ним, Донхек не успокоился. – Я и знаю тебя хорошо. Марк усмехнулся, но ничего не сказал. \ На самом деле, Марк умел любить, но отчего-то признаться в этом для него равнялось пистолету, приставленному к виску собственной гордости. Любовь делала его слабым, а быть слабым он не умел. Он не хотел. Даже ради Сыльги, такой красивой, веселой, разнообразной, просто умопомрачительно классной Сыльги. Порой Марк считал себя недостойным ее, думал, что она запросто могла найти кого-то гораздо лучше, и возможно, это и было правдой, но пока Сыльги любила его в ответ, Марк чувствовал себя в безопасности. Он и был в безопасности, и его гордость была, и страх остаться в вечном одиночестве не преследовал его кошмарами по ночам. Пока однажды Марк собственными руками не запустил обратный отсчет к неминуемому. – Как думаешь, зачем мы это делаем? – спросила Сыльги, лежащая в его объятиях, укутанная в оранжевый плюшевый плед. – Что именно? – спросил Марк, положивший подбородок ей на макушку. – Встречаемся, – Сыльги шмыгнула носом. Марк опешил и вздохнул неопределенно. – Потому что мы любим друг друга?.. – в его голове не существовало другого ответа. Сыльги в ответ как-то неопределенно хмыкнула. – Да?.. Марк пожал плечами и озадаченно выдохнул. Ну, люди встречаются, когда любят друг друга. Еще они могут встречаться, когда кто-то один из них солгал о чувствах. Но Марк никогда не лгал, да и Сыльги – он верил – тоже. У них не было проблем. Не было секретов. Тогда почему Марк чувствовал себя так, словно не был на собственном, предназначенном ему месте? Он кивнул. Кивнул с тревогой в тоне: – Да, – тревога стояла за спинкой дивана и крепко держала его за плечи, не давая ни отстраниться, ни рвануться вперед, ни выпустить Сыльги из объятий. Маркова тревога держала их рядом друг с другом, словно прикованных; звенья одной цепи, которым не суждено было существовать по отдельности. Марк думал так, пока Сыльги медленно остывала в его объятиях, уже не пламенела тем обжигающим восемнадцатилетним огнем, когда любовь и гормоны, когда поцелуи в губы и шею за школой, марковы теплые ладони под ее юбкой и ее смущенный смешок в ответ. Противодействие на действие. Марк действовал, потому что хотел. Марк действовал, потому что любил. Он был готов защитить Сыльги от всего на свете, но она как будто не желала быть защищенной, что сводило роль Марка в ее жизни практически к нулю. Любовь ей мог дарить кто угодно на свете. Заботу – тоже. Закрыть от суровых реалий внешнего мира своим изумрудным бомбером – едва ли. Главные парочки из дорам. Что с ними случается, когда дорама заканчивается? Когда уплывают вверх по экрану финальные титры, играет ненавязчивый саундтрек, а после гаснет дисплей, что происходит потом? Живут ли они долго и счастливо? Живут ли они вообще? – Я покурю, – Марк окончательно отстранился и поднялся на ноги. Плед съехал на пол, и никто не попытался его поднять. – Ты со мной? Сыльги только отрицательно и немного заторможенно покачала головой, словно пребывала в задумчивости. В какую-то секунду Марку в голову пришло – совсем ненадолго – осознание того, что, возможно, он терял ее. Настолько постепенно и размеренно, что почти незаметно, но у этого не существовало обратного процесса. Ничего нельзя было повернуть вспять. Оставалось только смириться. Но Марк не мог. \ Донхек знал, что Марк не нуждался в его любви. Он вынес бы эти чувства из своей жизни как мусор, если бы мог. Можно было бы изобразить в стиле классической драмы, как Джемин – и, ох, он чертовски ненавидел это, – всегда ощущал то же самое. Недостаточность отдачи в жизни, отсутствие ответов на вопросы, которые его беспокоили. Одиночество. Одиночество, одиночество, одиночество. Оно всегда было джеминовой неотъемлемой частью. Он положил в рот таблетку – одну, другую, запил холодной водой, – и ждал, пока отступит головная боль. Пытался сделать домашнее задание, но в голове было – что угодно, кроме цифр, формул, уравнений с двумя неизвестными. Проблема была в одном. Донхек отнюдь не хотел понравиться Джемину, он даже не пытался, но Джемин все равно падал в него, раскалываясь и разлетаясь в щепки, с каждым произнесенным им словом. Он даже не осознавал, во что конкретно влюблялся, но это просто случалось с ним, как естественный процесс, как отмирание каких-то клеток в организме, как восполнение пустых мест чем-то новым, жизнерадостным и полноценным, той самой “любовью в семнадцать”, только Джемину было уже не семнадцать, а Донхека он не любил, а. Помнил: отпечатки грязи и мелкие травинки на коленках его светлых джинсов, его спутавшиеся волосы, тень улыбки на лице и горящие глаза. Сердце внутри него, чистое и юное, которое трепетало, вырываясь наружу из грудной клетки, так, что Джемин почти мог слышать этот сумасшедший стук. Потому что его собственное сердце билось точно так же, как будто это он, а не кто-то другой сиганул вниз со второго этажа. – Джемин, – Донхек подошел к нему в коридоре, когда с характерным звуком закрылась дверь его шкафчика. Джемин как раз достал оттуда сумку с формой на физкультуру. – Ты не видел Марка сегодня? Джемин нахмурился. – Нет, а должен был? Донхек выглядел озадаченным, но почти спокойным, – он знал, они оба знали, что для Марка вот так вот случайно и без предупреждения исчезать было в порядке нормы. Словно где-то в его воображаемом персональном графике на день было записано – обязательно хотя бы раз – запропаститься. – Меня беспокоит то, что он сказал вчера, – вздохнул Донхек, – про обратный отсчет. Отсчет до чего? Он собирался сделать что-то? Он ничего тебе не говорил? Вздохнув, Джемин ссутулил плечи, но это все равно не освободило их от груза так резко взвалившихся вопросов. – Ты же его знаешь, к нему в голову никто не влезет. Может, придумал очередную пакость, а перед нами просто выпендривается, – он наклонился чуть ближе и опустил голос до шепота: – Но тебе я бы посоветовал быть осторожнее рядом с ним. Мало ли для чего он захочет использовать тебя в следующий раз. Джемин отстранился и шмыгнул носом, а Донхек нахмурился и посмотрел на него несколько враждебно, словно услышанное задело его персональную гордость. – Он не использует меня, – спокойно отбросил он. – Я сам хочу. «Быть использованным?» – Как скажешь, – Джемин надел ручку сумки на плечо, бросил на Донхека напоследок ничего не выражающий взгляд и, отсалютовав, отправился на урок. Донхек чувствовал, будто прошлым вечером внутри него сам по себе загорелся неоново-зеленым цветом некий таймер, по истечении времени на котором случится нечто, что нельзя будет отменить. Сдетонирует. Разлетится в осколки. Тоска по Марку, как по кому-то большему, нежели «напарнику для актов вандализма», тоска по его руке, что сжимала донхеково запястье, когда они вместе гнались прочь от полицейских сирен. Тоска по человеку, которым Марк Ли мог бы стать, если бы не был собой. Прозвенел звонок. Донхек остался одиноким странником в опустевшем коридоре. Где-то совсем рядом, будто обволакивая, приглушенно чувствовались отголоски хорошо знакомого ему мужского парфюма.