to the moon (and never back)

Джемину все это казалось. Виделось. Это был просто мираж. – Стой, – Донхек, вжатый в распахнутый шкафчик, лопатками – в набитый рюкзак, учебники и ланчбокс, его худые плечи, дрожащие руки и губы, глаза олененка и родинка на щеке. Одна, вторая, третья. Джемин хотел поцеловать каждую, но мог себе позволить целовать только взглядом. Ему все это казалось. Это было не по-настоящему. Тогда почему же. – Стой, – Джемин обернулся посреди коридора, когда Донхек каким-то чудом успел его ухватить лишь за краешек школьного пиджака. – Ты выронил, – и потянулась к нему, робея, ладонь, сжимающая пачку сигарет. – Тише, – Джемин бегло вырвал ее из чужой руки и спрятал во внутренний карман, параллельно оглядываясь по сторонам, чтобы никто не успел заметить. Потом его тон смягчился, и Джемин посмотрел на Донхека с благодарностью: – Спасибо. Джемин в очередной раз за неделю безбожно опаздывал на урок – стресс, сбитый режим и какое-то по-детски тупое смятение суммировались, перемешались друг с другом, несуразно слиплись в единое целое, а учительница физики неизбежно косо смотрела в его сторону всякий раз, как он, задыхаясь, влетал в класс самым последним и отвешивал тысячи виноватых поклонов. Порой он чувствовал вину не только за опоздания и резко свалившуюся вниз по наклонной успеваемость, но и за то, что просто дышал. Он хотел было направиться к нужному кабинету, но Донхек вновь его окликнул: – Эй, – пряди джеминовых волос небрежно упали на лоб, а сам он дышал тяжело сквозь приоткрытые губы. – Ты же, вроде, не куришь. Джемин вздохнул, опустил взгляд куда-то себе под ноги, будто отчаянно искал хоть какого-то укрытия от темы, которую вообще не желал обсуждать. Просто, если бы он сейчас сказал: «Мне плохо», – значило бы это какое-то конкретное плохо или плохо абстрактное, плохо в общих чертах, не несущее за собой никакого сакрального смысла; плохо потому что испортилась погода, или плохо, потому что ты, Ли Донхек. – А это не мне, – взгляд вновь скользнул по чужому лицу; Джемин выудил из ножен свое главное (и единственное) оружие, – Марку. – А, – на выдохе, что читалось как «плохо, потому что Марк Ли». Донхек больше ничего не сказал и отпустил его, а Джемин, разогнавшись, практически сбежал прочь от чужого настырного взгляда; вперед – зарываться с головой в формулы, задачи, теоремы и схемы. И даже когда прямо перед его лицом открылся знакомый учебник ненавистной физики, на его страницах вместо одинаковых непонятных картинок, Джемин только и мог видеть, что чужое ребячески-виноватое лицо. Раздел базовой астрономии. Мелкие точки звезд и комет на плохо пропечатанных картах – россыпь родинок на донхековом лице. Небрежно загнутые уголки страниц – маленькие кусочки сухой кожи на его искусанных почти в кровь губах. Чей-то кислотный хайлайт на отдельных строчках и целых абзацах (Джемин до дрожи ненавидел, когда делали так!) – те вспышки какого-то неонового света в его глазах всякий раз, стоило Джемину произнести вслух одно особенное имя. Имя, состоящее из двух слогов. – Марк Ли! – Сыльги набросилась на него, но не с объятиями, как все привыкли лицезреть, а со звонкой пощечиной – прямо посреди школьного двора, в разгар обеденного времени, когда все, вдоволь наевшись в кафетерии, проводили остаток перерыва перед продолжением уроков на свежем воздухе, под остывающим осенним солнцем. Донхек вышел из здания школы за несколько секунд до того, как это случилось, – он даже не успел спуститься по лестнице, а просто замер на ступеньках, растерянно глядя прямо перед собой. У него все внутри сжалось и содрогнулось в момент, когда Сыльги ударила Марка, а уже после все мысли абсолютно разделились: с одной стороны, Донхек чувствовал, словно эту пощечину зарядили и ему тоже, а с другой – он по какой-то не до конца осознанной причине понимал Сыльги настолько явственно, что был ей даже благодарен, ведь она сделала то, на что у него самого никогда бы в жизни не поднялась рука. Он действительно крайне смутно представлял себе обстоятельства, при которых смог бы ударить Марка – и дело было даже не в разнице в силе и выдержке, а в каком-то абсолютно необоснованном психологическом блоке. И (Донхек прекрасно понимал это) – совершенно точно нездоровом. Даже если бы Марк избивал его нарочно, Донхек не смог бы ему ответить – от силы попытался бы прикрыть себя чем-нибудь, чтобы хоть минимально снизить урон. По сути, что-то такое он и делал ежедневно. Сыльги сказала еще что-то, но Донхек не сумел прочесть по губам, а после развернулась и стремительно направилась прочь. Марк – что было до дрожи странно и несвойственно ему – так и остался на месте, не пытаясь ни остановить ее, ни позвать. Почти все вокруг смотрели на него: кто-то враждебно, кто-то – просто растерянно. Донхек поймал себя на мысли: если он попытается подойти к Марку сейчас, начнет ли это все что-то значить? А потом он до боли в костяшках сжал в ладони шлейку висящего на одном плече рюкзака и направился вперед. – Что случилось? – Марк обернулся резко, и по его лицу мельком мазнули медные лучи солнца, что пятнами пробивались сквозь древесные кроны. Донхек прищурился, но не отвернулся, – он думал, что делал так слишком часто, будто безмолвно беседовал о чем-то с солнцем. – Почему она тебя- – Донхек, – Марк взглянул на него предупреждающе холодно, – это наше дело. Донхека это оттолкнуло, хоть он и не подал виду, но марков тон, недружелюбный и колкий, больно вспорол ему одну из старых ран, которая находилась где-то на сердце. Или где-то внутри. Донхек не разобрал источник этой боли, но точно знал первопричину. И, вполне возможно, очаровательной милой Сыльги, которая была ему почти нуной, болело по тому же самому поводу. Ее длинные волосы разметались, рассыпались по плечам. По ним бликами скользнуло солнце. Марк смотрел туда же, куда и Донхек. Донхек смотрел туда же, куда и Марк. У них под ногами путались и рвались желтые осенние листья. У Донхека от порывов холодного ветра замерз кончик носа. А Марк потянулся в карман за сигаретами, но не нашел их. \ – Твое, – Джемин вручил пачку хлопком по груди – почти торжественным. Марк сразу же достал одну сигарету. Это было не элитарное кино, не Канны, не высшее искусство, – так, всего лишь поганый сериал. Они увиделись недалеко от школы, в одном из дворов, переглянулись еще издалека, кивнули друг другу, подошли ближе, – Марк нырнул в слабо мигающий свет уличного фонаря, Джемин стоял в тени ивы, что убого и обессилено клонилась к земле. В его волосах застрял маленький блеклый листочек, сухой и оборванный, и Марк почему-то не хотел тянуться рукой и убирать его, или говорить об этом Джемину, – просто этот маленький атрибут из какой-то эльфийской сказки делал его, по меньшей мере, тринадцатилетним. Марк не знал Джемина, когда тому было тринадцать. Марк не знал Джемина прямо сейчас. – А Донхек?.. – джеминов голос беспокойно дрогнул. – Хочешь его позвать? – уточнил Марк. Джемин не кивнул и ничего не сказал, а лишь отвел взгляд, но по одному лишь его виду можно было без труда прочесть ответ. – У него много домашки. Джемин усмехнулся. – У нас тоже. – Только Донхеку на нее не все равно, – Марк не упрекал, а просто констатировал факт. Джемин отвернулся и закусил губу. – Если тебе невтерпеж, поехали, но из окна будешь его сам вытаскивать. – Он же не кукла, – пробормотал Джемин. – Вот именно, – и на этот раз в марковом голосе звучал вполне различимый упрек. Марк догадывался, что происходило, он не был слепым дураком, но давать этому всему вразумительное (или хоть какое-нибудь) название он попросту боялся. Просто в его понимании Джемин и Донхек существовали в абсолютно разных мирах. Донхек, он же всегда рядом, он, если можно так выразиться, всегда под рукой, послушный и тихий, он сделает, что Марк ему скажет, и это удобно, и он иногда механический, автоматический, он робот, который повинуется, но у него есть и чувства, которые он, впрочем, слишком легко подавляет, как только это оказывается необходимым. А Джемин – другое. Джемин – ветер. Он придет, когда сам захочет, и уйдет – тоже. Он может сказать слово против, может даже врезать, если ему сильно захочется. Такое уже происходило несколько раз, но все их драки всегда заканчивались одним и тем же – Джемин беспомощно барахтался на асфальте, придавленный марковым ботинком, размахивающий руками в попытке подняться на ноги и продолжить отбиваться. Он поднимался и промахивался. Марк ловил его в объятия, крепко прижимал к себе и давал отдышаться в плечо – грубую ткань кожанки. – Я ненавижу тебя, – шептал Джемин, но не отстранялся. Марку было смешно. В этом и заключалось главное отличие между ними: если бы Марк на ровном месте зарядил Донхеку пощечину, тот бы просто подставил другую щеку. – Что у вас там с Сыльги случилось? – этот вопрос раскроил тишину сонного двора надвое и больно ударил утонувшего в своих мыслях Марка по голове. Он зашипел, словно от антисептика на рану, и облизал пересохшие губы. – Прохладно что-то, – обнял себя руками, потер ладонями рукава кожанки. – Марк, – Джемин предупреждающе посмотрел из-под нахмуренных бровей. Марк сдался. Присел на разбитый бетонный парапет, у которого они стояли, низко склонился над собственными коленями и запустил пятерню в нерасчесанные волосы. Джемин стоял почти напротив, лишь немного левее, и сигаретным дымом дышал ему в затылок. Марк вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул, как будто набирался сил, и затем одним потоком воздуха вытолкнул из себя: – Я ей изменил. Из ослабшей джеминовой руки выпала прямо на асфальт бесхозная сигарета. – Твою мать. – Я знаю, Джемин, я все знаю, можешь не поучать, – у Марка все внутри собралось и слиплось в сплошной комок нервов. – Я мудак. – О, ты не просто мудак, – Джемин покачал головой, – ты просто чертов моральный урод, и я очень сильно хочу врезать тебе прямо сейчас. У Марка в голове творилось неясное. Это произошло неделю назад, когда они с Сыльги в очередной раз серьезно поругались, и она сказала, что хочет взять перерыв. Марк сильно напился и готов был на стены лезть от тоски по ней, писал, звонил, но она не отвечала. На следующий день, ближе к обеду, когда Марк окончательно протрезвел, он нашел в списке контактов малознакомую девушку, свой неудавшийся тиндер-дэйт годовой давности, номер, который он почему-то забыл стереть. Позвонил – и ему ответили после первого гудка. Дальше Марк помнил слабо. Ее квартира, приглушенный свет, постельное белье, пахнущее противным дешевым кондиционером, ее волосы, пахнущие точно так же. Ее глупый смех, запах резкого сладкого парфюма на шее и за ушами, испорченные осветлителем волосы, полноватые бедра и отсутствие нижнего белья. Марк делал все почти по наитию, потому что не мог смотреть на то, что творил, и взгляд его был обращен к странной сюрреалистичной картине над кроватью – как будто кто-то долго писал пейзаж, а потом испачкал его пятном крови. Девушка под Марком негромко стонала, гладила его ладонями под футболкой, которую Марк даже не удосужился снять, потому что ему было все равно. Все равно, все равно, все равно. Ему было похуй. Он кончил, слез с обмякшей на кровати девушки, натянул обратно спущенные джинсы и трусы, забрал со стоящего рядом кресла кожанку, закинул ее за плечо и, обувшись, выбежал на улицу. Как раз когда начался ливень. Марк плелся до остановки под дождем, который почти смыл с него следы чужой помады и духов, и пытался осмыслить то, что только что натворил. Натворил сгоряча. Натворил не подумав. О, нет, он подумал и подумал хорошо. – Твою мать, – Марк замер посреди безлюдного тротуара. Кожанка выпала из расслабившейся руки и ляпнулась прямо в лужу у его ног. Вот так это случилось. А Сыльги узнала, потому что Марк ей сам рассказал. Прямо там, посреди школьного двора, когда она бодро тащила его за собой за руку и попутно лепетала что-то о том, как хотела пойти с ним вечером на Хондэ, надеть парную одежду и гулять, как гуляли все парочки. Но Марк остановил ее и серьезно взглянул прямо в глаза. – Что? – искры в ее изумрудных линзах вспыхнули и погасли. Марк не чувствовал ни вины, ни боли, ни тошноты, хотя они вроде бы с упоением поедали его буквально прошлой ночью, когда он голый до пояса курил на крыльце и мечтал замерзнуть насмерть – смешно – под ноябрьскими плюс пять. Но, да, Марк просто констатировал факт. И не ждал от Сыльги ни-че-го. Хорошего. – Ты идиот, – подытожил Джемин, выслушав эту историю до конца. – Она теперь на тебя даже не взглянет, и правильно сделает. – Ты не помогаешь, – пробормотал Марк. Джемин усмехнулся. – С чего ты взял, что я хочу тебе помочь? – удивился он. – Ты облажался и помощи не заслуживаешь. – Я знаю! – произнес Марк чуть громче, чем следовало бы. Успокоился, выдохнул и вновь принялся бегать взглядом по асфальту под своими ногами. – Что мне делать, а? Затоптав ботинком все еще тлеющую сигарету, Джемин задумчиво закусил губу и только пожал плечами в ответ. – Ты мог бы, конечно, приехать к ней домой, улечься на пороге и лежать там днями и ночами, пока она не захочет поговорить, потому что так сделал бы настоящий мужчина, ну или, по крайней мере, человек даже с самыми ничтожными крупицами чувства вины, но, – он громко тяжело вздохнул, – скорее всего тебя изобьет метлой либо ее отец, либо она сама, и, знаешь, в этой ситуации они оба будут правы. Так что, полагаю, сейчас у тебя выход только один – сидеть потише и не высовываться, не лезть в ее жизнь, чтобы не сделать еще больнее, и спокойно дать ей тебя забыть. Переварив услышанное, Марк поднял на Джемина взгляд жалостливой псины. – А если я не хочу, чтобы она меня забывала? Вновь тяжело вздохнув, как будто Марк был абсолютно безнадежен, Джемин взглянул на него в ответ со всей серьезностью, на которую был способен. Пускай они и были ровесниками, они были друзьями, порой Марк чувствовал, что Джемин сильно перерос его в плане мудрости, осмысленности поступков, да и попросту здравого смысла. Размытое рыжее пятно уличного фонаря подсвечивало джеминову голову, словно нимб. – Я тоже многого не хочу, – спокойно произнес Джемин в ответ. – Но почему-то оно все равно происходит. \ Дни страницами срывались с календаря, близились к зиме, отметок на стене «Мотеля и кафетерия» становилось все больше и больше. Донхек прокручивал адрес в картах прямо на уроках, смотрел панораму улицы, блуждал в своих мыслях, но Марка – почему-то – слушался и ехать туда в одиночку не смел, пускай и порой очень сильно хотелось. Что-то тянуло его в то место, какое-то необъяснимое чувство, глупая догадка – быть может, Марк оставлял какие-то подсказки, давал знать, что собирался делать со своей жизнью дальше, некоему неизвестному другу, товарищу; быть может, он, подобно Марго Рот Шпигельман, собираясь вскоре исчезнуть, разбрасывал улики, благодаря которым Квентин смог бы его найти. В смысле, какой-то гипотетический Квентин. В смысле, Донхек мог бы стать Квентином для него. Если бы только Марк в этом нуждался. – Холодает, – Марк посетовал и закутался сильнее в куртку. Со дня на день должен был выпасть первый снег, и Донхек смиренно ожидал его, словно сказки, какого-то нового начала, новой точки отсчета, он хотел, чтобы снег превратил город в чистый холст и хотя бы ненадолго скрыл под собой всю его грязь. Смыл и спрятал все марковы следы. – Ты почему так легко одет? Донхек спокойно осмотрел себя: обычная школьная форма и весенняя ветровка, накинутая поверх, на плечи, – та самая, которую он донашивал после хена, как и многие другие его вещи. – Я всегда так одеваюсь, – пожал плечами он. – Да, но сегодня холоднее, чем всегда, – не успокоился Марк. Он весь был каким-то дерганным: поджег сигарету с третьего раза, выругался себе под нос, нервно затянулся, бегая взглядом по оживленной улице. Донхек чувствовал осязаемое напряжение, исходящее от него, колкое, кусающееся, но боялся спросить. Боялся спросить снова. – Пошли, – Марк не глядя выбросил сигарету после второй затяжки и, спрятав руки в карманы, просто понесся вперед по тротуару. Донхек еле его догнал. – Эй, погоди, – он задыхался, пытаясь поймать на себе марков взгляд, но Марк был безразличен и безучастен. Донхек никогда бы не подумал, что могла существовать ситуация, в которой от Марка Ли исходило бы еще больше холода и неприязни, чем в обычных, приемлемых условиях. – Куда ты так летишь? Марк, на удивление, услышал его и немного замедлился, а после, когда они (незаметно для Донхека) дошли до знакомого здания, свернул в переулок. «Мотель и кафетерий» сверкал молочным пятном посреди серо-бежевого города, на белой стене красовался ряд практически одинаковых черных линий – строгий, ровный, почти идеальный. И лишь последние семь или восемь черточек были выведены кривовато, нервно, будто в спешке, и Донхек смотрел на них, словно на полотно в Лувре, и не знал, о чем хотел Марка спросить. Почему эти полосы никто не закрашивал? Почему Марк продолжал рисовать их, одну за другой, даже когда его руки дрожали? И почему он, черт возьми, всегда и при всех об этом молчал? – Марк? – тихо позвал Донхек, с трудом оторвав взгляд от стены. – Да? – Марк, немного приподнявшись на носочки и сосредоточенно закусив губу, кончиком черного фломастера выводил очередную линию на светлом кирпиче. По длине она вышла такой же, как и остальные, но не ровной, а волнистой, почти как змейка. – Твою мать, – Марк с четвертого раза вслепую попал фломастером в колпачок, до этого оставив на собственной бледной ладони несколько черных пятен, и сделал два шага назад, осматривая стену. – Марк, – снова позвал Донхек, уже громче. Он хотел, чтобы Марк на него посмотрел. – Что? – и Марк сделал это. На расстоянии вытянутой руки, спокойно, устало, как на незнакомца, в автобусе попросившего передать за проезд. Он спрятал фломастер в карман и нащупал там же сигареты. Донхек, кусая губы, проследил за каждым его движением и жестом. Все это время Марк не отрывал выжидающего взгляда от его лица. И даже закуривая, он ни разу не взглянул на сигарету. И поджег кончик с первого раза. Вслепую вытащил фильтр изо рта. Он продолжал упорно смотреть на Донхека – не прямо в глаза, но и не на губы, а сконцентрировавшись где-то между ними. Донхек ненавидел его за то, как он мог делать все это, – кинематографично, даже не догадываясь, и так просто, будто не зная, что играет в кино. Марк порой мог выдать самый простой жест так, словно стоял на красной дорожке, и на него в один момент были нацелены сотни объективов. Но в этом переулке не было никого, кроме Донхека. В обозримом пространстве рядом не было никого, кроме Донхека. И Марк разыгрывал этот спектакль для него одного. – Ну, что? – выдохнул он, когда донхеково молчание затянулось. И Донхек, крепко зажмурившись, подался вперед. Следующее, что он запомнил: клубок горького сигаретного дыма, словно шерсти, забился ему в рот и следом – в глотку, изрезал ее лезвиями изнутри, ранил, но Донхек не отстранился, крепко впившись в чужие губы. Марк не отвечал, но и не отталкивал, и сигарета тлела в его пальцах, в ладони, отведенной лишь на несколько сантиметров от лица, и за этой полупрозрачной дымной вуалью Донхек видел все размыто, нечетко, и действовал по наитию, следуя чувству, которое грызло его изнутри, как засохшее печенье. Да, засохшее. Было сухо. И горько, и неловко, и совсем не так, как Донхек представлял себе поцелуй с Марком Ли, но определенно – как-то особенно, как-то так, что зацепило рыболовным крюком за живое внутри, разодрало в клочья и мясо и не пожелало отпускать. Схватившись за рукава чужой кожанки, Донхек медленно отстранился и постарался заглянуть Марку в глаза. В следующее мгновение сильный удар куда-то в солнечное сплетение оттолкнул его к стене.