to the moon (and never back)

«Я тебя люблю», – думал Джемин и пережевывал эту мысль вместе с ментоловой жвачкой. Чтобы потом выплюнуть и забыть. Жвачку – получилось. Мысль – нет. Зима накрыла город полотном, а Джемин не мог отвыкнуть от мягких разношенных кроссовок. Многие привычки, а не только эта, преследовали его повседневно. Не завтракать, вечно опаздывать, всегда докуривать сигареты до фильтра, даже если уже обжигает пальцы, забывать вытаскивать зарядное из розетки… еще иногда Джемин не мог отучиться крепко держаться за людей, что – тоже – изрядно ему надоедало. У его главного врага была и плоть, и лицо, и голос, и мысли, и, как ни странно, душа. Джемин ежедневно созерцал его в зеркале. Снег попал в капюшон, забился под него, обжег холодом шею, оттаял и смочил волосы на затылке, остался следом влажным, словно от парфюма без запаха. Тонкий лед под ногами хрустел и расходился трещинами. Это была девятнадцатая джеминова зима, пришедшая первой вьюгой в середине декабря, режуще-колкая и белыми бликами снега бьющая прямо в глаза. Жестокая, но. Любимая. Пуховик на Джемине был расстегнут, распахнут, под ним виднелся вязаный темно-коричневый свитер, под свитером – рубашка; в рукавах прятались замерзшие красные пальцы, шнурки кроссовок покрылись тонким налетом снега. Ветер был легкий, но какой-то неспокойный, возможно, предвещающий бурю ближе к ночи. Ноги сами принесли Джемина во двор донхекова дома, – он даже не успел понять, как оказался там. Не успел понять, как вскинул голову высоко и, щурясь от попадающих в глаза мелких снежинок, заглянул в размытое оранжевое пятно чужого окна. Оно горело ярко, мерцающе, каким-то тыквенно-коричным теплом, и Джемин очень хотел туда, внутрь, в объятия этой теплоты, в мягкий плед, вытряхнуть из куртки и кроссовок весь снег, высушить волосы и выпить горячего чаю с молоком. Крыльцо дома пустовало, стоял бесхозно засыпанный снегом почтовый ящик. И вокруг – тихо-тихо, словно в преддверии Рождества. Красивая картинка из американского кино середины девяностых. Вот бы Джемину стремянку, отсутствие страха да чуть побольше мужества, – и влез бы прямо в донхеково окно, застал бы его самого там, взъерошенного, в пижаме, сидящего на кровати в обнимку с мягкой игрушкой. И это была бы самая теплая зима на свете. Но чуда не случилось, и Джемин, спрятав руки в карманы, направился прочь, пока его никто не заметил. В подобном случае он бы на месте Донхека даже вызвал полицию, и был бы полностью прав, но, как там пела красавица Лорд с экрана музыкального канала – «Я буду любить тебя, пока ты не натравишь на меня копов». То, насколько эти слова попадали в точку в джеминовой ситуации, даже немного его пугало. \ Ренджун сидел на подоконнике в коридоре и наблюдал за тем, как снег мягко размывал очертания картины за окном, делая ее больше похожей на иллюстрацию из детской сказки. Ренджун отдаленно слышал голоса, раздающиеся из-за приоткрытой двери учительской, но в полноценные предложения не вникал. Рядом с ним мерз одинокий кактус. Все было одинаковым, непримечательным, обычным. Те же люди, те же лица, тот же график. Утро, завтрак, школа, дом, уроки, вечер, сон, повторить. Ренджун иногда думал – возможно, Донхек даже был прав. В том, что у него ничего не происходило, и так было нельзя, так было неправильно, но Ренджун не мог представить свою жизнь какой-то иной. Себя – героем голливудского фильма или, ну, хотя бы средненькой дорамы, а людей рядом – миром, вертящимся 24/7 исключительно вокруг него. Ренджун не мог представить себя в центре объектива или прицела. Он был настолько серым, бесполезным, неважным, обычным, что люди повсеместно врезались в него в коридорах, кабинетах, центрах столпотворений, очередях, автобусах, метро, даже просто на улицах. Интересно, а существовал ли Ренджун вообще? За окном в снегу дурачились его ровесники, толкали друг друга в сугробы, играли в снежки, бегали, кричали, смеялись, как дети. Школа к этому времени опустела и стала своеобразным островком спокойствия и тишины для Ренджуна. Мимо прошел направляющийся в свой кабинет учитель математики, и Ренджуну пришлось бегло спрыгнуть с подоконника, чтобы поклониться. На него взглянули странно, но ничего не сказали, и Ренджун лишь тихо шмыгнул носом, молча глядя в спину учителю, который скрылся за поворотом. Напротив висела школьная доска объявлений. Кто-то потерял айди-карточку, кто-то набирал людей в астрономический кружок, кто-то организовывал конкурс талантов, кто-то – буккроссинг. Ренджун не был заинтересован ни в чем из этого, но все равно продолжал читать с целью вселить в себя хоть какое-нибудь ощущение причастности. Как будто он не был пустым местом. Как будто тоже мог принять участие в конкурсе талантов, стать успешным в каком-то кружке, найти новых друзей, превратиться – хотя бы ненадолго – в центр всеобщего внимания. Но пока что он просто прятался в тени, не решаясь выйти на свет. Вздохнув и отойдя от доски, Ренджун забрал с подоконника свой рюкзак, застегнул доверху зимнюю куртку, как учила мама, намотал поверх шарф и, спрятав нос в его мягкой вязаной ткани, направился к выходу из школы. \ «Аппарат абонента выключен или временно…» – Что ты делаешь? – Марк вздрогнул и заблокировал экран мобильника, когда в комнату вошел отец. – Ужинать собираешься? Мать уже поляну накрыла. Марк, кусая губы, лишь покорно кивнул и, спрятав мобильник в карман, направился на кухню, где мама как раз разливала по тарелкам горячий суп. Благодарно поклонившись и сухо похвалив аромат еды (того требовали манеры), Марк присел за стол. Мама принялась заинтересованно спрашивать у него что-то о школьной успеваемости, но Марк не слушал, потому что в его голове все мешалось в одинаковую непримечательную картину. Словно холст, который испачкали, не успев написать на нем красивый пейзаж. Ему страшно хотелось обратно в Канаду, которую он уже плохо помнил, но в которой, тем не менее, провел практически все свое осмысленное детство. Там все было спонтанно-просто – песочницы, мягкое солнце на улицах, смесь английского и французского в голосах прохожих, пятый марков август, когда он еще боялся неизвестного, но, тем не менее, тянулся к нему, как мотылек к огню, пускай даже смертоносному. В Сеуле Марку было не к чему тянуться. В Сеуле не было огня. Но была Кан Сыльги. – Марк? – мама окликнула его громче, чем следовало, и Марк вздрогнул, взглянув на нее с немым вопросом. В следующее мгновение ее тон смягчился: – Еда остывает. – Точно, – Марк сдержанно кивнул и потянулся за ложкой. – Спасибо. Суп был пересоленным и почти противным на вкус, но Марк ничего не сказал – не потому что боялся обидеть маму, а потому что не хотел разрушать эту воображаемую картинку счастливой семьи и домашнего уюта. Конечно, Марк знал, что все это разобьется вдребезги через несколько часов, когда на этой же самой кухне родители снова будут бить посуду и громко ругаться, полетят на пол осколки тарелки, из которой прямо сейчас ужинал Марк, а сам он будет закрыт в своей комнате, слушая в наушниках новые песни какой-то попсовой айдол группы. Все случится в точности так, как случалось всегда. Но Марк больше не будет чувствовать себя виноватым. Он доел быстро, поблагодарил за еду и почти бегом направился в свою комнату, где мог снова позволить навязчивым бредовым идеям и мыслям раскраивать собственный здравый смысл на части. На стенах висели плакаты – где-то выцветшие, где-то порванные, – которые Марк повесил, еще когда ему было около четырнадцати, а его жизнь только начинала медленно катиться в пропасть. Сыльги не отвечала, и как-то внезапно Марк перестал видеть смысл даже в пробужденни каждое утро. Быть может, он слишком драматизировал, ведь, безусловно, был сам во всем виноват, но ему продолжала настырно болеть и мешать мысль о том, что он ничего уже не мог исправить. Любовь часто создавала раны, но, к сожалению, не лечила их, а просто наслаивала все новые и новые поверх. \ Донхек столкнулся с Джемином лицом к лицу там, где совсем не желал ни с кем общаться, – в раздевалке перед совместной физкультурой. В школе. Именно так. – Привет, – Джемин как-то странно вздрогнул, будто его на секунду ударило током, выпрямился, расправил плечи и взглянул на Донхека обеспокоенно. – Все в порядке? – Да, – солгал Донхек, старательно избегая его взгляда. Ничего не было в порядке. Все было перевернуто вверх дном. Марк не разговаривал с ним вот уже третью неделю и неизбежно сбегал, как бы Донхек ни старался к нему приблизиться. Все, что ему оставалось, совсем как в самом начале учебы в старшей школе, – наблюдать за Марком издалека, тайно изучать его черты, искать его в толпах учеников, вслепую идти на его голос и смех, хоть Марк и почти никогда не смеялся. Зимой он носил изумрудный, под цвет осеннего бомбера, свитер, в кафетерии всегда брал горячий чай и острый рамен и никого не пускал за свой столик. Даже Джемина – тот теперь обедал с несколькими болтливыми одноклассницами и старательно делал вид, что тоже увлечен беседами о помадах и новом альбоме Холзи. Донхек обедал в одиночестве и не прекращал искать взглядом Марка, точно так же, как и Джемин – Донхека. Потом все находили друг друга, создавая невидимые нити одной паутины, маршруты слежения, и лишь один Марк ни на кого не смотрел, просто уткнувшись взглядом в пустое пространство перед собой. В ноздри забивался резкий запах остывающего рамена, – пар от тарелки с ним поднимался прямо к лицу. Донхек следил за всем: как Марк брал приборы, как вытирал губы салфеткой, как пережевывал пищу, как поглядывал на всех, проходящих мимо его столика, враждебно, словно они намеревались напасть на него и отобрать еду. Потом в кафетерий заходила Сыльги, и их круг замыкался. Их паутина из взглядов становилась цельной. Джемин – Донхек – Марк – Сыльги. Сыльги – маленькое карманное зеркальце, поправить помаду, очаровательно улыбнуться самой себе и направиться к автомату с газировкой. Марк пережевывал лапшу, низко склонившись над тарелкой, и не прекращал смотреть исподлобья, как Сыльги тыкала по кнопкам, как забрасывала мелочь в специальное отверстие, как убирала мешающие волосы с лица, чесала лодыжку сквозь прозрачные колготки носком строгой туфельки. Как отходила от автомата, садилась за столик и принималась читать что-то в телефоне. Как будто все было хорошо. Как будто ей ничего не болело. Марк вставал и, относя на мойку посуду с недоеденным обедом, почти пулей вылетал из кафетерия. Паутина снова разрывалась, – теперь Донхек тоскливо смотрел на дверь, за которой он скрылся. И сейчас, в шумной просторной раздевалке, где не было Марка, не было даже запаха его парфюма, Донхек чувствовал себя потерянным, потому что ему не за кого было зацепиться взглядом. Джемин смотрел на него, все равно что сверлил, выворачивал его наизнанку, будто чистил от шкурки мандарин, собираясь раздавить во рту острыми зубами. Донхек трепетно обнимал, прижимая к себе, сумку со спортивной формой. – Не выглядишь так, словно все в порядке, – вслух заметил Джемин. – Что-то таки случилось. Донхек не выдержал и поднял голову. – Как будто ты не знаешь. Джемин все знал. – У меня есть идея, – на мгновение он как-то просиял, но сразу после – удивительным образом – нахмурился сильнее, чем прежде. – Хочешь, я устрою вам встречу? Донхек вздрогнул, едва не подавившись воздухом. – К-как? – Да легко, – фыркнул Джемин. – Позову его покурить и перетереть на нашем обычном месте, а вместо меня придешь ты. – Не получится так, – Донхек поник, – он убегает прочь, как ошпаренный, как только видит меня даже издалека. – Хм, – Джемин вкрадчиво улыбнулся, – тогда… что, если ты подойдешь к нему со спины? Осознав, что Донхек не особо разделял его энтузиазм, и настроения для шуток у него не было от слова совсем, Джемин вздохнул и опустил плечи. Он очень боялся спросить об одной вещи, но, все же, решился, потому что подобного удачного момента могло больше и не подвернуться: – Не расскажешь, что ты такого сделал? – помедлив, он добавил: – Марку. Донхек закусил губу и зажмурился, как будто этот вопрос отвесил ему болезненную пощечину. Возможно, он искал оправдания. Возможно, думал, как бы правдоподобнее и лучше солгать. А возможно, он и вовсе не размышлял ни о чем, а в голове у него произошел сбой системы, сопровождаемый шумом монохромных телевизионных помех. Все это отразилось в его глазах взорванной вселенной. – Ладно, – сдался Джемин. – Не хочешь – не говори. Напоследок он посмотрел на Донхека с какой-то отчаянно трепетной надеждой, почти как главный герой того самого поганого сериала, посмотрел, словно ждал, что Донхек остановит его, заговорит снова, но Донхек лишь смотрел себе под ноги и молчал. И Джемин, вздохнув, молча прошел мимо – в сторону своего шкафчика. \ Джемин хотел раскрыть Донхеку свою тайну, но что-то его останавливало. У него в голове было множество разных способов: оставить записку, отправить длинное сообщение в катоке, просто серьезно поговорить лично после уроков, подловить его в пустом коридоре и поцеловать прямо возле кулера, схватить за запястья и впечатать руками в стену, выразить всю свою тягу, тягу такую, что когда Донхек – прочь, Джемин – за ним, словно собака на привязи. Но в итоге все сошлось к одному простому молчанию, которое резало Джемина изнутри еще больнее, чем если бы он решился заговорить. Возможно, Донхек стал его первой любовью, если Джемин мог позволить себе столь громкие слова. Возможно, это было лишь минутное увлечение, наваждение, а Джемин просто проходил через тяжелый этап своей жизни, этап переосмысления и принятия ориентации, а Донхек зацепил его внимание и потянул за собой, не давая возможности вырваться. Не потому, что Донхек был таким же, а потому, что их чувства были идентичными; одинаково безответными. – Отлично, – Джемин смотрел на первую за весь семестр двойку по физике, стыдливо прикрывая ее от остальных рукавом рубашки, и нервно чесал затылок. Все в классе активно обсуждали оценки, спрашивали друг у друга ответы на вопросы, переговаривались, радовались, разочаровывались, и лишь один Джемин застыл посреди этого всего в безвременности, в вакууме, и тупо пялился на исписанную страницу. Все его старания вновь не принесли пользы. Все, что он учил, зазубривал, писал на запястьях и ладонях, все, чем он жил последние несколько месяцев не принесло никакой пользы на итоговой контрольной. Больше, чем сам факт получения первой плохой оценки, Джемина беспокоило лишь то, почему он сам так просто к этому относился. В смысле, не возмущался, не злился на самого себя, не придумывал себе наказание за то, что не постарался достаточно… Его мысли были словно совершенно в другом измерении, и как только наконец прозвенел звонок с урока, Джемин пулей вылетел из класса, оставив на учительском столе свою позорную работу, и побежал по лестнице на первый этаж, чтобы успеть перехватить Донхека в холле. У него получилось, и странное чувство ликования надоедливым зверьком засело у него внутри. Словно Джемин добился чего-то, к чему шел так утомительно и долго, хотя, на самом деле, ничего еще толком не произошло. Мечта не исполнилась. Донхек не обратил на него внимания. Джемин так и продолжил пережевывать свое надоедливое «люблю», а оно липкими кусками застревало между зубов. – Эй, – Донхек как раз накидывал на голову капюшон, выходя под обеденный снегопад, когда Джемин окликнул его с лестницы. Донхек остановился и подождал, пока Джемин подойдет к нему, и после одарил его вопросительным взглядом. – Не хочешь пообедать вместе? Донхек только пожал плечами. Ему было все равно, где обедать и с кем, – лишь бы не делать этого дома, где все напоминало о том, каким несчастным он был неудачником. \ – Как твоя успеваемость? – Джемин перевернул мясо, которое было уже почти готово, и потянулся рукой через небольшой столик, чтобы налить Донхеку и себе газировки. – Почему ты спрашиваешь? – пробормотал Донхек, бездумно блуждающий взглядом по стенам забегаловки. – Ну, знаешь, когда люди влюбляются в кого-то, они обычно… – Все нормально, – оборвал его Донхек и взял в руку палочки. – Я в порядке. Джемин взглянул на него неуверенно, но ничего не сказал, а просто положил на его тарелку побольше еды. Донхек благодарно кивнул и принялся есть, не обращая внимания ни на что вокруг, а Джемин неотрывно смотрел на него, подпирая голову ладонью. Сам он не мог заставить себя съесть ни кусочка, но Донхеку был готов отдать все, за что заплатил, – лишь бы тот заметил хоть каплю его бесконечных стараний; Джемин был бы пожизненно должен вселенной за это. – Почему ты не ешь? – Донхек спросил не потому что беспокоился, – скорее, просто находил молчание неловким. Джемин пожал плечами. Он был очарован. Он застыл как в стоп-кадре, и ему было плевать на все вокруг: на горячий пар и вкусный запах, поднимающийся в воздух от свежей еды, на разговоры других посетителей, на то, что после урока физкультуры у него до сих пор неприятно тянуло подвернутую во время футбола ногу. Все это казалось вторым планом, чем-то вроде побочных эффектов существования. Но главным побочным эффектом существования была влюбленность, как будто ты мог подхватить ее, словно обыкновенную простуду, даже если просто дышал. Это было не так далеко от правды. Но где Джемину было брать лекарства? – Я не голоден, – он лгал. Он был голоден, просто это чувство как-то притупилось на фоне всех остальных, более сильных и важных. – А ты – ешь. В его голосе еще повсеместно сквозило это отчаянное: – Позаботься о себе самостоятельно, если не можешь доверить это мне. – Что? – Донхек, набив щеки свежим рисом, удивленно округлил глаза. – Что? – Джемин опешил и до боли закусил губу. Он действительно произнес это вслух? – Не обращай внимания, наедайся, – он демонстративно подвинул тарелку с рисом еще ближе к Донхеку. Джемин провел сложенными лодочкой ладонями по лицу и тяжело выдохнул. Как ему было вынести это все? \ – Спасибо за то, что угостил, – Донхек туго затянул шарф на шее и формально поклонился Джемину, словно они снимали дораму. Джемин не понял этого жеста, они ведь были друзьями, но все равно – просто из вежливости – повторил его поклон. Они вышли на улицу, когда начался снегопад, и Джемин первым осознал, что им нужно было расходиться в разные стороны прямо сейчас. Донхеку – на автобусную остановку, Джемину – в метро. Джемин хотел обнять Донхека на прощание, ведь им предстояло не видеться целые выходные, но в самый последний момент что-то остановило его, и он не решился, а просто протянул вперед дрожащую ладонь. Донхек пожал ее коротко и сухо. – До скорого, – он поджал потрескавшиеся губы и, спрятав обе руки в карманы, направился прочь. В джеминовой голове еще мимолетно играла незатейливая песенка из закусочной, а в носу стоял запах горячего свежего мяса. Джемин обернулся и посмотрел на обклеенную разными афишами и акционными предложениями витрину слева от себя. Потом – на столик, за которым они с Донхеком сидели, прямо друг напротив друга, всего несколько минут назад. Со спинки донхекова стула безвольно свисал, почти касаясь пола, его длинный вязаный шарф; его куртка была спущена с плеч куда-то до поясницы, и он постоянно возился на месте, а еще иногда придерживался ладонью за живот, словно у него там болело. Джемин заметил это, потому что он замечал все мелочи, но не решился спросить. Зачастую боль человека – это только его личное дело. В конце концов, причину донхековой боли, какой бы она ни была, Джемин всегда знал наверняка. Выудив из кармана куртки телефон, Джемин, ненадолго зависнув на локскрине, решил этой боли перезвонить. Марк не ответил ни с первого, ни с третьего раза, и Джемин, уже пряча мобильник обратно, снова подумал, до боли закусив губу: а чем же он был хуже? Он был, наверное, даже лучше, потому что не причинял Донхеку так много боли. Если говорить начистоту, то он Донхеку – вообще ничего не причинял. Кто бы Джемина пожалел? Никого вокруг не было. Для жалости не существовало подходящего часа. А Джемин чувствовал себя мужчиной, который предал место, в котором родился. Потому что за Донхеком он был готов пойти на край света. \ За ланчем Ли Джено из футбольной команды отдал ему свой йогурт, и это был первый раз за долгое время, когда Ренджун на ничтожную минуту ощутил себя причастным к чему-то. Потом минута затянулась, превратившись в полчаса, потому что Джено подсел к нему и безмолвно предложил компанию. Мимо проходили одноклассники, ребята из параллели, целые толпы людей, и все они здоровались с Джено, пожимали ему руку и при этом косо смотрели на Ренджуна, изучали его как новенького, хоть он и учился в этой школе с самого первого дня. Похоже, у Ренджуна была репутация вечного новенького. Джено был крайне проницательным (наверное, в этом и таилось его обаяние), а потому ренджунову тень он разглядел без труда, – быть может, потому, что у Ренджуна не было ничего, кроме тени. Даже будучи увлеченным своим ланчем и короткими разговорами с проходящими мимо друзьями и просто знакомыми, Джено так легко и молниеносно вскрыл Ренджуна, будто беспомощную устрицу, выброшенную на берег, чтобы увидеть внутри – вместо красивой, сияющей перламутром жемчужины, – пустоту. И он прочел его, как брошюру из кабинета школьного психолога. – Иногда я жутко тебе завидую, – Джено прищурился, размахивая палочками. – Почему? – растерянно переспросил Ренджун. – Потому что мне тоже хочется стать невидимым, – Ренджуна эти слова больно укололи куда-то чуть ниже сердца (потому что в сердце колоть уже было некуда; ни единого живого места на нем не осталось), но лишь на секунду, а потом снова отпустили, как ни в чем не бывало, потому что Джено – наверное – просто был с ним искренним, ничего не ожидая в ответ, а Ренджуну – наверное – требовалось научиться за это благодарить. – Мы все невидимы для кого-то, – спокойно отбросил он, тыльной стороной ладони вытирая губы от персикового йогурта. Джено вздохнул и отложил палочки, опуская взгляд куда-то на свои колени. – Я знаю, – задумчиво пробормотал он в ответ. Не успело пройти и минуты, как Ренджун схватил рюкзак, крепко прижимая его к себе, и вскочил на ноги. – Я пойду уже, – он забрал пустую бутылочку из-под йогурта и легонько махнул ею в воздухе. – Спасибо. Оторвав от Джено взгляд как налипший стикер, он стремительно поспешил прочь из кафетерия, потому что от разговора, который продлился больше пяти минут, у него внезапно разболелась голова. \ Донхек лежал на кровати, подложив одну ладонь под голову, и вертел в свободной руке мобильник. В нескольких кварталах от него, в пятнадцати минутах автобусом самого популярного маршрута, в искусственно согретых стенах дома, Марк Ли делал в точности то же самое. Они прокрастинировали в унисон, быть может, полчаса, а потом, словно будучи отражениями друг друга, повторили одинаковый алгоритм: поднялись на ноги, переоделись, спустились в прихожую, обулись и надели куртки, а после, ничего не говоря домашним, вышли на улицу прямо под вечерний снегопад. Навстречу друг другу. Марк шел спокойно, спрятав руки в карманы, даже не глядя под ноги, а Донхек старательно балансировал на тонком льду в своих новых ботинках, судорожно хватался руками за все, что видел, как только начинал хоть немного скользить, и страшно боялся упасть и что-нибудь себе сломать. Прозвучит, возможно, смешно, но Донхек действительно практически не переносил физическую боль, тогда как ментальную переживал и пережевывал изо дня в день, и уже даже почти не давился ею, как какой-то сухой противной кашей. Ни Марк, ни Донхек не знали, куда идут. У них не было какого-то четкого направления, финальной точки на карте. Марк шел, потому что хотел куда-то деть, вывернуть, выветрить из себя всю боль и тоску, а Донхек просто страстно желал замерзнуть насмерть. Смешно, как разнились их цели, но в итоге они так или иначе пришли друг к другу, столкнувшись лицом к лицу. Марк взглянул исподлобья и нахмурил брови. Донхек от удивления разомкнул налившиеся алым от мороза губы, но ничего не сказал. Не вытаскивая рук из карманов (дурацкая привычка), Марк собирался обойти его прямо посреди узкой безлюдной улочки, но в какой-то момент произошло странное. Донхек просто поймал его, внезапно поскользнувшегося на замерзшей луже, за рукав куртки, – ледяными дрожащими пальцами. И не отпустил. – Давай поговорим, – его по-детски израненный взгляд (разбитые коленки и губы, соленые от слез) безмолвно добавлял: «Умоляю». Марк вырвался, но не сдвинулся с места. – Мне не о чем с тобой говорить. – Но я люблю тебя, – Донхек выпалил вслух, не подумав, и от неожиданности зажал рот обеими ладонями. Он действительно это сказал?