to the moon (and never back)

Я подарил бы тебе этот день: первый снег, мокрые тяжелые ветки в фонарного света венцах как сметает усталость в глазах.. и слипаются в неоновой патоке вывесок ресницы Эти звуки: крик поездов, шепот нежный крадущихся мимо машин, вздохи в кронах нищих деревьев пьяных, предметельных ветров. Я бы все тебе подарил, Будь здесь хоть что-то моим. (с)

Донхек вернулся домой потерянным и разбитым – так он возвращался туда ежедневно последние несколько месяцев. Как будто его дом уже и вовсе не был домом, словно это была всего лишь иллюзия кратковременного пристанища, которого можно было лишиться в любой момент, и от Донхека это зависело в последнюю очередь. Он хлопнул дверью, пожалуй, на порядок громче, чем следовало. Но никто ему ничего не сказал. Перед глазами перманентно рисовалось марково лицо, такое спокойное и холодное, пугающее в неопределенности реакции, когда в ответ на донхеково «люблю», осколки, что и так были между ними, постепенно стирались в мелкую пыль, которой уже не было суждено вновь стать прочным стеклом. Донхек посмотрел себе под ноги. Пыль была снегом – он присыпал тонким слоем марковы ботинки; там, где обрывались джинсы, немного выше косточки, виднелась голая кожа, порозовевшая от холода. Донхек застопорился на этой картине так, что не смог сдвинуться с места, даже когда Марк попросил его уйти. «Прочь» – словно бездомной собаке, что увязалась за ним на улице, пристала к его ботинку куском ненужного мусора и никак не желала отцепиться. Донхек и правда вел себя так? Он и правда был этой замерзшей уличной псиной? Домашнее задание давалось плохо – в голову не лезли ни тексты, ни формулы, ни новые английские слова. Оставляла свой след и навязчивая бессонница, которой Донхек страдал последнюю неделю. Он скучал по времени, которое, казалось, было еще совсем недавно, еще вчера, прошлым вечером, Марк схватил его за запястье, пускай немного грубо, но крепко, и повел за собой, словно они были неразлучными. Словно по отдельности – умрут. Донхек бездумно вертел в руке телефон так долго, что вздрогнул и чуть его не уронил, когда внезапно прилетело уведомление о новом сообщении. Донхек в надежде разблокировал экран, но не увидел в списке диалогов катока ничего нового, кроме регулярной рассылки из суши-бара через дорогу и висящего непрочитанным уже неделю «Как ты?» от Ренджуна. Донхек явственно ощущал, как сходил с ума, как его сознание постепенно наполнялось все новым и новым мусором, но он не знал, где можно было от этого спрятаться, куда и к кому сбежать, на какую Луну улететь. Включив режим полета и отложив мобильник на тумбочку, Донхек устало упал на кровать, слепо нащупывая ладонями мягкое плюшевое покрывало. Он воображал себе, будто лежал в сугробе, и снежная кашица попадала ему за шиворот, обжигая кожу, только сейчас ему было тепло и кожа не трескалась от мороза, а щеки, напротив, горели огнем. Румяно-персиковыми ирисами распускались нецелованные губы. Смиренно ожидала на письменном столе нетронутая школьная тетрадь. Марк сейчас, наверное, где-то курил. И снова писал Сыльги длинные сообщения, в итоге не отправляя ни одно из них. Черновики поэта, чья муза на прощание лишь потрепала его по щекам и бабочкой-однодневкой, вспышкой света унеслась прочь. Прочь. Это слово могло бы стать татуировкой на всей донхековой жизни. «Прочь», а не «люблю», потому что второе, в отличие от первого, звучало слишком жалко, оно не заслуживало того, чтобы быть произнесенным вслух; или даже шепотом. Донхек не глядя снова забрал с тумбочки телефон и открыл диалоги. Его последнее сообщение Марку было отправлено почти месяц назад и до сих пор висело неотвеченным. \ Это было чем-то вроде бумеранга: чувства, которые ты отдавал другим, даже самые горькие, в итоге неминуемо возвращались к тебе. Поэтому, наверное, Джемин и боялся отягощать Донхека собственными. Он был этой крайностью, периферией, темным углом комнаты, где прятались демоны. Донхек всегда мог прийти к Джемину, если был на грани, чтобы сменить одну грань другой, только он сам об этом не знал. Джемин дошел до точки невозврата, когда увидел Донхека плачущим в кафетерии – прямо там, в час-пик, во время ланча, в эпицентре оживленной толпы учеников, он всхлипывал и даже не пытался вытирать покрасневшие глаза и щеки, а его слезы капали прямо в тарелку с недоеденным раменом. Джемин впервые отчетливо за него испугался. Подошел ближе, присел рядом, схватил за дрожащую руку. – Эй. Донхек только покачал головой и пристыженно спрятал взгляд. – Эй, пойдем, – Джемин, придерживая его за талию, скомкав в кулаке ткань его рубашки, помог ему подняться и, наплевав на поднос с едой, вывел Донхека в коридор, который сейчас был почти пустым. Потом довел до туалета и, когда они остановились напротив одной из раковин, выкрутил теплую воду на максимум. – Умывайся, – Джемин не хотел звучать так, словно он злился, но тон голоса выдал его, получился каким-то деспотичным, даже жестоким, не терпящим отговорок и не допускающим поблажек. Вздрогнув, Донхек беспрекословно послушался его и несколько раз умыл водой лицо. А после, даже не взглянув на себя в зеркало, на негнущихся ногах отошел к окну. Джемин закрыл воду и приблизился к Донхеку, остановившись за его спиной. Донхек обнял себя руками и, немного приподняв голову, сквозь намокшие пряди челки посмотрел на улицу, которая сейчас была почти что чистым белым холстом. Джемин молча глядел ему в затылок несколько секунд, а потом решился – подошел ближе и легонько коснулся пальцами плеча. Донхек дернулся, но не отпрянул, и Джемин уже это посчитал призывом к чему-то большему. К действию. К причинению новой боли. – Тебе обязательно так убиваться? – не убирая руки, он тихо спросил. Донхек ответил хрипло и без особого энтузиазма: – Нет. Зима за окном лилась светом сквозь плотно закрытое окно, его чистое стекло с несколькими царапинами, оплавляла мягким солнцем кожу, касалась кружевом пальцев. Джемин любил зиму, потому что в нее можно было спрятаться, как в одно большое одеяло. Джемин любил зиму, потому что она скрывала собой все вокруг, тушила один большой золотой пожар осени слоями снега поверх пожелтевших листьев, что путались и рвались под ногами еще каких-то два месяца назад. Джемин любил зиму, потому что она делала мир менее отвратительным, чем он был на самом деле. Интересно, как жили люди в странах без зимы? Интересно, как жил Ли Донхек? – Не обязательно, но ты хочешь, – вслух подытожил Джемин, таки делая тот один ничтожный шаг вперед, разделявший их друг от друга. Теперь они с Донхеком стояли рядом и почти соприкасались плечами; джеминов свитер и донхекова рубашка; длинные крепкие пальцы против ребяческих тонких; и взгляд, который Джемин бросил на чужие медные волосы немного свысока, словно оценивая. Почему он не мог просто схватить Донхека за руку и сбежать вместе с ним куда-нибудь далеко? Почему никто не может сделать этого, когда по-настоящему влюбляется? Откуда вообще берется сила на подобный смелый шаг? Шаг – или прыжок в пропасть новой неизвестности. – Нет, – снова повторил Донхек, не глядя на Джемина. А Джемин его читал. – Пройдет зима, – вздохнул он, – и все закончится. Растает снег, станет теплее, зацветет вишня, и больше никому не будет так больно. Никому – то есть, нам. Донхек усмехнулся, крепче обнимая себя руками. – Ты это из какой-то песни взял? – Да, – не стал отрицать Джемин, спокойно пожав плечами, – из песни, которая играет в моей голове каждый день. – И о чем же она? «О тебе». Джемин перевел взгляд с чужой макушки на лицо, непоколебимый спокойный профиль, на глаза, уставшие от слез, на вздернутый нос и влажные губы и глубоко вздохнул, расправив плечи и спрятав ладони в карманы брюк. Чтобы не хотелось больше коснуться или обнять. Донхек всхлипывал и шмыгал носом. Под заплаканными красными глазами, на островках ресниц блестели слезы, после скатываясь по надутым щекам и покрасневшим губам. Он был ребенком, которому не досталась красивая игрушка с витрины. Он был бездомным котенком из картонной коробки. Выброшенной тряпичной куклой капризной девочки. И больше никем и ничем. В детстве у Джемина была маленькая книжка стихов о мальчике, похожем на Донхека. Мальчике, которого Джемин понимал. – Просто… песня. Это было так странно: звучали шаги в коридоре, одни голоса сменяли другие, приближались и отдалялись, проскальзывали мимо, пролетали секунды, а Донхек просто смотрел прямо перед собой, на заснеженные древесные кроны на улице, и дышал размеренно, спокойно, будто это не он несколько минут назад расплакался в людном кафетерии прямо посреди ланча. Они как будто срывались циклично, сразу друг за другом, падали в одну и ту же пропасть и тянули вперед руки, чтобы спастись или спасти, и этому не было конца: сначала Донхек, потом Джемин, потом снова: – Я просто не понимаю, – Донхек резко выдохнул и повысил голос, взглянув Джемину прямо в глаза, – неужели я не заслуживаю хоть каплю взаимной любви? – Заслуживаешь, – слабо и растерянно пролепетал в ответ Джемин. – Неужели у меня не может быть того, что есть у других? – Может. – Неужели я настолько ничтожен, что влюбиться в меня – невозможно? – Возможно, – выдал Джемин чуть громче и тверже, чем прежде. Но больше ничего не сказал. – Ладно, – Донхек зачем-то вытер ладонями щеки, которые и так уже высохли сами по себе. – Прости, ты не должен был этого слышать, – он взглянул на Джемина виновато, но почти сразу отвернулся, как будто что-то обожгло его взгляд, вспышкой коснулось кончиков длинных ресниц. – Спасибо, что вытащил меня оттуда, – он сказал куда-то в пол и легонько кивнул в сторону двери, ведущей в коридор. Словно снаружи – кровожадный страшный мир, способный разорвать тебя на мелкие кусочки за любую слабость и, в принципе, это было не так уж и далеко от правды. – П-пожалуйста, – проговорил Джемин одними губами и, когда Донхек уже скрылся за той самой дверью, схватился ладонями за подоконник и, обессилено упершись лбом в ледяное оконное стекло, мысленно сотню раз проклял самого себя. У него снова не получилось, хоть он и был всего в шаге от обнажения своих настоящих чувств, пускай даже вот так нелепо, возможно, без малейшей доли романтики или эстетики, в школьном туалете, куда все сбегали курить или рисовать маркерами на внутренних стенках кабинок, где было выплакано столько ребяческих слез, промыто проточной водой столько подростковых ран, исцарапано столько запястий, сломано и собрано воедино столько судеб. Потеряно столько времени. И Джемин свое – тоже – потерял. Снова упустил подходящий момент. Снова испугался. Снова, снова, снова. – Черт, – он вскинул голову и выпрямился, а после, затаив дыхание, вылетел в коридор вслед за Донхеком, сразу же оборачиваясь по сторонам. Но Донхека уже нигде не было. \ Ренджун смотрел в окно с тоской, словно выглядывал весну. Или искал в случайных прохожих черты своей неслучившейся первой любви. Или просто засыпал, и отдаленные голоса одноклассников пели ему колыбельные. Это был спокойный день, снежный, но теплый, пыльный, кремово-кофейный, простой. Парты были протерты до блеска, на доске аккуратным почерком выведены таблицы и формулы, учебники пестрили яркими цветами и вкусно пахли свежей типографской краской. У Ренджуна на кончиках замерзших пальцев умирал декабрь, а на улицах совсем не было птиц. Наверное, они прятались от холодов, как люди – от боли. Переработать свою ненормальность в нормальность, понять, что отличаться от других – естественно, было сложнее, чем написать вчерашнюю контрольную по математике. Ренджун не справлялся, но близилось Рождество, любимые старые песни, церковные служения, горячая домашняя еда, кровать, теплый плед и полнейшее отсутствие любого контакта с внешним миром. Это все звучало и рисовалось в голове как идеальная ренджунова жизнь. Как его план на тот самый момент, когда он сможет позволить себе не покидать собственную зону комфорта ни на мгновение, а события и люди извне перестанут пытаться вынудить его сделать это. И это будет замечательный новый мир. Но пока. Но пока он был нужен окружающим регулярно – и почти всегда для того, чтобы списать домашнее задание. Ренджун никогда не отказывал, потому что не умел говорить «нет». Ренджун никогда не отказывал, потому что боялся быть пристыженным. Потому что не хотел причинять другим неудобства, пускай даже при этом создавая их самому себе. Ли Джено в голове обозначился как «парень, который поделился с Ренджуном йогуртом». И больше никто. Но Ренджун все равно издали заприметил его в коридоре, разговаривающего с какой-то девушкой, на мгновение зацепился взглядом, а потом, словно не заслуживал даже этого, прошмыгнул прочь, чтобы успеть раньше всех занять укромное место в самом конце автобуса. Ожидая на остановке, Ренджун обернулся и снова увидел Джено. Как мессию. Упавший на землю небесный солнечный луч. Ренджун быстро запрыгнул на скользкую ступеньку подъехавшего автобуса, – пошатнулся, но устоял, крепко схватившись за ледяной поручень. Внутрь ворвалась зима. Солнце было за спиной – только там, где Джено. Здесь его не было. Загорелось неоново-синим табло. Следующая остановка. Ренджуну нужно было ехать четыре. Он достал из кармана куртки проездной и прошел внутрь, протискиваясь в самый конец салона, пахнущего сигаретами и женскими духами. Двери плавно закрылись, автобус тронулся с места. Ренджун устало плюхнулся на свободное сидение и надел наушники, включая шаффл. Как-то так несуразно совпало, что все песни в его плейлисте были очень грустными. Нужно было проехать под них четыре остановки, просто чтобы не слушать голоса людей вокруг. Автобус ехал неспешно, а с его грязной крыши комьями ваты сыпался на дорогу снег. А где-то позади Ли Джено, попрощавшись с миловидной девушкой из команды чирлидеров, уже садился в отцовскую машину. \ От сильного ветра прямо в лицо Марк никак не мог закурить, и это раздражало его еще больше, чем скрежет отросших ногтей по школьной доске, держало, не отпуская, крепче, чем все неоплаченные счета за электричество его родителей, мешало больше, чем задравшаяся на пояснице майка под рубашкой, свитером и пальто. Тяжело вздохнув, он бросил обратно в глубокий карман зажигалку. Это было поэтическим кино без сюжета, героев, субтитров и реплик, длинных слов благодарности в самом конце. Марк удалил номер Сыльги из списка контактов, но из памяти никак удалить не мог. Он не знал, что с Донхеком происходило в точности то же самое. Что ему тоже болело, и мешало, и скреблось внутри страшно, и что-то уже нужно было делать с этой кошмарной школьной любовью, неразделенной и первой, бездарной и некрасивой, бессмысленной и нужной в то же время, словно печатные прописи для дошкольников. Губы горели – не от сигарет, хотя лучше бы. Марк пинал ногами куски льда, отколовшиеся от сеульских айсбергов, читал одинаковые вывески одинаковых закусочных. В одной из них у него однажды было свидание. Красная помада Сыльги, оставившая малиновый отпечаток на стекле стакана с лимонадом, ее длинные пальцы, мягко постукивающие по темному дереву стола. В детстве она была пианисткой, пока не бросила музыкальную школу почти в самом конце обучения и тем самым раз и навсегда разочаровала родителей. Марк разглядел в Сыльги дух несогласия в первую же их встречу – среди бумажных самолетиков, летающих по классу за спиной занудного учителя математики. Сыльги обернулась к нему с первой парты, закинула ногу на ногу, немного обнажив бедра под короткой клетчатой юбкой, и, надувая румяные даже без косметики щеки, улыбнулась. Марк сидел в самом конце класса, чтобы жевать жвачку и рисовать на тетрадных полях, а еще слушать музыку в одном наушнике. На перемене он поймал Сыльги у ее шкафчика. Она выглянула из-за железной блекло-голубой дверцы – растерянно, наивно, с немым вопросом в глазах. Марк запоздало улыбнулся в ответ и не придумал ничего лучше, кроме как предложить ей жвачку. Сыльги кивнула, мимолетно оглянулась по сторонам, улыбнулась, а Марк просто смотрел на нее сверху вниз и чувствовал, как расходился по швам и рвался на две равные части, одну из которых готов был тотчас вложить в чужую маленькую ладонь вместе с подушечкой мятной жвачки. – Черт, – очередная замерзшая лужа разошлась узорчатыми трещинами по льду под тяжелым ботинком. Еще максимум минута воспоминаний – и Марк бы просто сошел с ума. Но тут из-за угла дома показался Джемин, резво шагающий вперед, решительный и серьезный, он подошел ближе и, не вытаскивая рук из карманов куртки, сдержанно кивнул Марку. Снег запутался в его немытых волосах, на подбородке проглядывалась едва-заметная щетина. – Выглядишь так себе, – не смог не подметить Марк. – Да и ты не Ли Минхо, – фыркнул Джемин и, не спросив разрешения, полез за сигаретами в марков карман. Их холодные пальцы на мгновение соприкоснулись, по коже словно прошел секундный разряд тока. Джемин, даже не вздрогнув, зажал одну сигарету в зубах и, беззвучно чертыхаясь, поднес к ней грейпфрутовый огонек зажигалки. Близилось Рождество. Они, как дети, становились глупее, наивнее в ожидании чуда, которому было не суждено случиться. Марк скрестил руки на груди, будто защищаясь от чего-то, и посмотрел на Джемина внимательно. – Что будет, – Джемин выдохнул первым и медленно поднял глаза, – если забыть обо всем и просто признаться в чувствах человеку, к которому их испытываешь? Марк сглотнул, но не отвернулся. – Либо ничего не изменится, либо сломается то, что и так есть, – он сказал честно; как думал и как уже успел сам удостовериться. – А если нет ничего? Но этот вопрос застал Марка врасплох. Он пожал плечами. – Тогда поблагодарить самого себя за смелость и пойти напиться в честь разбитого сердца. Джемин кивнул, выплюнул на асфальт дотлевшую до середины сигарету и снова нырнул ладонью в марков карман; Марк безветренно и спокойно проследил за тем, как чужая подростковая рука с заусенцами и шрамами на пальцах выудила оттуда все ту же неизменную мятную жвачку. Уголек окурка ударился о растаявший лед и потух в грязной кашице снега. Духа скорого праздника не было ни внутри, ни снаружи. Только проверочные, контрольные, мел и чернила на пальцах, именные бейджи на школьных пиджаках. Марк свой – оторвал еще в прошлом году, потому что страшно ненавидел это строгое и фальшивое Ли Минхен. Запоздало, Марк выдохнул и добавил: – Знаешь, если ничего нет, то и терять, по сути, нечего. Спрятав руки обратно в карманы, Джемин только согласно кивнул. – Знаю. \ В такое время огонек донхековой комнаты всегда светился ярко в размытой вечерней метели, а его двор маняще пах свежим домашним печеньем, даже если никто его не готовил. Джемин решительно прошел по тропинке, поднялся на крыльцо и остановился. Он стряхнул снег с куртки прежде, чем позвонить. Меньше чем через минуту ему открыла донхекова сестра. – Хэй, малышка, можешь позвать своего брата? На Джемина в ответ взглянули недоверчиво и хмуро, но поддались, и через несколько минут на пороге показался уже Донхек – уставший, в домашней одежде, он посмотрел на Джемина удивленно, но ничего не сказал и жестом пригласил войти. – Уже поздно, – Донхек не упрекал, а скорее просто ставил в известность. – Мои родители скоро вернутся. – Я не собирался делать ничего, в чем нас могли бы уличить твои родители, – Джемин попробовал пошутить, но Донхек только вздохнул и уныло поплелся на кухню. Поспешив за ним, Джемин затормозил в проеме и виновато проскользил взглядом по плиточному полу к чужим белоснежным носкам, натянутым выше косточек, до штанин нежно-голубых пижамных брюк. – Прости, – запоздало прошептал он, глядя куда-то в донхековы лодыжки. – Чай будешь? – Донхек спросил, скорее, просто для приличия, ведь сам уже бросал пакетики в кружки, предварительно щелкнув кнопкой на электрическом чайнике. – Не откажусь, – все равно ответил Джемин и осторожно, почти на носочках прошел к обеденному столу, присаживаясь на один из стульев. За окном начался снегопад, снежинки рябью размывались за белым узорчатым тюлем. Донхек поставил перед Джемином кружки с горячим чаем и тоже присел – не напротив, а рядом, уныло опуская плечи и бездумно утыкаясь взглядом в висящий над столом глянцевый настенный календарь. Как будто считал дни своего одиночества. Джемин затаил дыхание и не глядя нашел под столом чужие горячие пальцы, сплетая их со своими, еще не успевшими толком согреться после уличного мороза. Донхек крупно вздрогнул, но руку не убрал, а взглядом беспомощно забегал по сливающимся в монотонную кашу черным числам календаря. Сильнее сжав чужую ладонь, Джемин, будучи вдвое плечистее, крепче, на голову выше, этот Джемин, ставший сейчас тринадцатилетним прыщавым ботаником, не способным выдать ни слова без запинки, шумно судорожно выдохнул и решился: – Донхек, я- – Донхек! – в прихожей хлопнула дверь, и Донхек тут же вскочил со стула, расцепляя замок из их пальцев, будто вырывая с корнем из земли прекрасный цветок. Джемин поднялся следом и растерянно взглянул сначала на встревоженный донхеков профиль (это напомнило ему сцену в школьном туалете, случившуюся ранее), а после – на дверной проем, в котором спустя несколько секунд показался донхеков отец. – А это, – он одарил Джемина удивленным взглядом, – твой поздний гость? Джемин приветственно поклонился и неосознанно спрятал беззащитные ладони за поясницу – будто по ним можно было без труда считать донхековы прикосновения, пускай даже секундные и мимолетные. – Он уже уходит, – сквозь натянутую улыбку объяснил Донхек и, без предупреждения схватив Джемина за локоть, повел его прочь. Уже в проеме распахнутой входной двери, на фоне полотна бушующей вечерней зимы, Донхек остановился напротив и, вскинув голову, внимательно и долго посмотрел Джемину в глаза. – Больше не разговаривай со мной вне школы, – спокойно предупредил он. – Никогда. На кухонном столе продолжал остывать никем не тронутый ромашковый чай.