to the moon (and never back)

«Пока ты продолжаешь говорить об этом, ты не смирился», – вычитал Джемин в каком-то занудном, наполовину психологическом романе больше года назад. Тогда он еще не понимал, что означало смирение. Не мог вывести для себя какое-то четкое определение. В Джемине бушевал этот всплеск всего многогранного и юношеского, будто вспышка на Солнце, и оно как будто в действительности жгло внутренности, это девятнадцатилетнее, неопределенное, зудящее, страшное чувство. Проснуться. Принять душ. Поесть. Попытаться функционировать. Натянуть улыбку – для мамы, которая спрашивала, все ли в порядке в школе. Джемин должен был говорить, что в порядке, даже если это было не так. Мама, конечно, не знала, что он курил за школой, иногда выпивал, или что, например, ему совсем не нравились девочки; не нравились в контексте, в котором их обычно воспринимали мальчики этого цветущего возраста. Но Джемин был, в каком-то смысле, бесплодной землей. Он не полюбился ни одному цветку и чувствовал себя брошенным, даже если был не один. Рядом был Ли Донхек, который цвел ради другого человека. Рядом – в этом конкретном, очерченном, предельно доступном для понимания «рядом». Неразрывно. Спортзал был темным, пустым, и, кажется, впереди Джемину не светило ничего хорошего, не было какой-то гарантии ошеломительного успеха или хотя бы того, что совсем не будет больно. Больно бывало всегда и всем, даже красивым людям иногда болело, а Джемин, хоть и не считал себя красивым отнюдь, к боли был не готов. Но боль уже поджидала его с распростертыми объятиями. Джемин позвал Донхека: затертые джинсы, прорехи на коленках, старая худи, влажные волосы, холодные сэндвичи в пищевой пленке в руках. Они не виделись нигде, кроме школы. Если Джемин был призраком на городских улицах, то дорога к дому Донхека была для него под запретом. Как препятствие, сквозь которое он не смог бы пройти, даже если бы погиб и после обратился невесомой материей. Донхек сел рядом на холодных трибунах, и Джемин протянул ему сэндвич. – Мама сделала, – он попробовал улыбнуться. Улыбка не была тем, что у него получалось хорошо. – Не стесняйся, бери. Донхек взял. Смял пищевую пленку пальцами, опустил глаза, взглянул. – Спасибо, – пробормотал, скорее, самому себе. – Эй, – Джемину пришлось наклониться ниже, чтобы поймать на себе его взгляд – неуверенный, робкий, запуганный, взгляд ребенка, простоявшего в углу больше часа за недоказанную вину. Джемин собрал остатки своей прямоты: – Я хочу, чтобы ты почувствовал себя лучше. Как будто лишь от желания чем-нибудь занять руки, Донхек принялся медленно и осторожно разматывать сэндвич. – Зачем это тебе? – спросил он, все еще не глядя Джемину в глаза. Джемин усмехнулся, выпрямился, почесал за ухом. Зал перед ними пустовал, в углу валялись безвольно мячи, пылились остывшие к вечеру тренажеры. В высокие и тонкие окна пробивалось последнее солнце – тянуло свои закатные лучи, будто пальцы, к самим клавишам трибун, легонько касалось шнурков джеминовых кед, щекотало ему содранные костяшки. – Потому что я, – он запнулся, словно будучи ребенком, позабывшим даже алфавит, буквы, из которых нужно составлять слова, чтобы вложить в них чувства, – я немного беспокоюсь о тебе, знаешь. Усмешка. Донхек посмотрел на него иронично, мол, ты серьезно, и следом надкусил сэндвич. Джемин проследил за каждым его жестом, за тем, как двигались его губы, как пальцы мяли пищевую пленку, будто игрушку-антистресс, будто, не было бы сейчас этого всего (тишины, полутьмы, сэндвича, Джемина), он бы точно что-то сломал. Вдребезги о ближайшую стену, после изранив руки осколками. Может, себя. – Ты мне не веришь? – Джемин попытался надеть на себя маску напускной серьезности, сыграть роль и тем самым заклеить эту ноющую рану хотя бы ненадолго. – Не-а, – Донхек сорвал пластырь. Продолжая жевать и держать сэндвич двумя руками, он наклонился немного вперед и посмотрел прямо, чуть ниже тех самых узких окон, все так же пропускающих внутрь закат сквозь вуаль пыли. – Знаешь, – здесь Джемин почему-то напрягся, – как это больно?.. – Знаю, – само по себе вырвалось у Джемина в ответ. – Как это больно, – продолжил Донхек, – когда ты к человеку – словно стеклом о застывший бетон. – У тебя странные метафоры, – признался Джемин. – Какая жизнь – такие и метафоры, – Донхек пожал плечами и доел последний кусок сэндвича, после с характерным едва слышным шорохом скомкав пленку в ладони. Джемин почувствовал, как будто эта пленка была его сердцем. Донхек вдруг мимолетно улыбнулся, все еще избегая джеминова взгляда: – У тебя уже вошло в привычку меня откармливать. Спасибо. – Но ты слишком худой, – беззлобно возмутился Джемин. Донхек выдохнул секундной усмешкой. – Если бы. – Правда, – настоял Джемин. Он не сказал, конечно, что влюбленность истощала быстрее и сильнее обычного голода; об этом не писали ни в каких учебниках, пособиях, брошюрах школьного кабинета психологии. Об этом, конечно, ставили мюзиклы, но певцом Джемин был бездарным, а актером – и подавно; хотя собственные чувства он достаточно неплохо (как для обычного человека) скрывал. – Я тебя не просто так позвал сюда. Школьный кабинет психологии сейчас, в действительности, ждал Джемина настежь распахнутой дверью. Ему там нужно было выговариваться, там раскладывать по полочкам слова, но он предпочел скомкать их, собрать одной хаотичной кучей мусора и впоследствии взвалить эту самую кучу на донхекову влюбленную (и совсем не в Джемина) голову. Ты не тонущий за бортом корабля, На Джемин, чтобы тебя спасали и руку тебе подавали. Если хватит мужества, вытащи себя из этого сам. – На самом деле я очень сильно люблю Марка Ли, – тихий шорох пленки в руке. – Знаешь, иногда кажется, что больше всего на свете. Или позволь себе утонуть. \ Что бывает, когда вечная любовь наконец заканчивается? Наступает вечная боль? \ Или вечное раскаяние? \ Донхеку, в принципе, было хорошо знакомо чувство отчаяния, такого, на периферии, на грани, когда уже не знаешь, с чем сравнить, на что оно похоже, из чего вылеплена эта причудливая материя без формы, текстуры, предназначения. Чувствуешь – она липкая и холодная, но почему-то жжет руки и оставляет на коже шрамы. Цикличность чувства отчаяния настигала не с возрастом, а, скорее, с опытом от пережитых влюбленностей – в людей, события, идеи, мысли, вещи. В материальном мире хрупкое сердце подростка было не более чем маленьким камушком в груде таких же камней; камушком, не имевшим никакой ценности. Могло ли оно стать чем-то большим, нежели просто отведенной ему формой? – Я присяду здесь? – Марк не спрашивал даже, скорее, просто констатировал факт. Донхек ошарашенно приоткрыл рот, но, будучи не в силах издать ни звука, просто кивнул. К его дрожащим ладоням поднимался пар от маленькой мисочки рамена. Марк был рядом на скамье – плечом к плечу, катышки на свитере, мятый воротник, едва заметная щетина на подбородке, царапина под искусанной нижней губой. Донхек заметил это все и как будто запечатлел на свой несуществующий фотоаппарат, отпечатал в кратковременной памяти. В холодном испуге и предвкушении Донхек отложил палочки и сжал ладони меж худых бедер; столкнулись двумя несуразными корабликами его костлявые колени. – А ты- – Не говори со мной, – холодно предупредил Марк, даже не глядя на него. – Но ты же первый начал, – Донхек прозвучал обиженно; он этого не хотел. Марк вдруг посмотрел прямо на него: сначала в глаза, потом – на губы. Донхек до мельчайших деталей и тонкостей воссоздал в памяти (не той, что всего на пару минут) эпизод: они целовались, и Марк не отвечал, но и кротко держал свою ладонь у донхекова плеча, – Донхек даже ждал, что, может быть, он коснется или сожмет пальцами ткань одежды, или притянет ближе, чтобы обнять. Но Марк оттолкнул его, грубо, с отторжением, как будто они были детьми в песочнице и дрались за последнюю игрушку; Марк толкнул его до падения в пропасть, до содранных коленок, а Джемин пришел и заботливо подул на его раны. Только Донхек все равно продолжал смотреть упрямо выше его головы – на Марка, который, отвернувшись в обозленности, не ждал помощи со стороны, ведь некому было ему помогать; который кусал кожу на пальцах и дрожал, потому что сердце ему кромсала любовь, которая не была нужна никому, кроме него самого. Донхек прямо в спину бил его взглядом. «Пожалуйста, посмотри на меня». «Посмотри, пока у нас еще есть шанс все исправить». Джемина рядом не было. И Марка, того Марка, который застиранный бомбер, краска в баллончиках, смешки с зыбким шлейфом курева, – тоже. Донхековы пальцы ломались в незнании, кого им было позволено коснуться; за кого ухватиться, чтобы не упасть. Поэтому в конце концов он больно ударился о дно, которого не видел. – Послушай, – Марк откусил и пережевал кусок свежего кунжутного хлеба. – Я тебе больше – не друг, не товарищ, да я им и не был никогда, а просто позволил тебе придумать то, что больше нравилось. Теперь можешь развеять иллюзию, – он кивнул на донхеков поднос, – и доесть, чтобы желудок песни не пел на остатке уроков. Откусив еще хлеба, он отвернулся в сторону – ненавязчиво сделал вид, что смотрит в окно или выглядывает приятелей, но, на самом деле, он снова и снова искал один и тот же профиль, одну и ту же улыбку, губы с эфемерными следами давно съеденной помады оттенка фуксии. Было даже смешно, как Марк с Донхеком упорно стремились взглядами в одном направлении. – Спасибо, – это прозвучало Марку в затылок. Донхек не знал, за что из всего случившегося он благодарил. – И прости, – за что извинялся – тоже. Может, его губы ждали еще одного поцелуя. Может, его ноги – еще одного побега. Может, его сердце – еще одного шанса. Поднявшись из-за стола, Донхек забрал свой поднос. Аппетит резко пропал. Захотелось только спрятаться от всего мира в каком-то иллюзорном коконе искусственно воссозданного похуизма, запереться изнутри в собственной спальне и никогда, никак и ни с кем не. Призраком выплыв в коридор, Донхек направился на урок математики. Он знал, что Марк сейчас еще пойдет курить за школой, и к нему, скорее всего, присоединится Джемин, они обменяются этим своим фирменным рукопожатием, таким грубым и по-настоящему мужским, типа, ноу хомо бро и все дела, и это будет так нелепо и смешно со стороны, потому что Донхек буквально побывал на свидании и с одним, и с другим. По крайней мере, для него это были свидания. Знаете, когда тебе еще нет двадцати, даже случайно переглянуться с объектом симпатии в толпе – уже подобно свиданию. Что происходило у него за спиной, Донхек не видел. Не видел, что Сыльги снова ошивалась у кофейного автомата, что Марк снова глядел ей в лопатки – назойливо и долго, будто мог найти и досконально изучить что-то совершенно новое, что-то кристально-чистое и прежде никому не доступное. Донхек не видел. И не чувствовал, конечно, того же, что чувствовал Марк, когда его любовь постепенно угасала, испепеляя за собой отрицание, непринятие действительности, даже злость; она превращалась в прах, а уже из праха выстраивался мощный эмоциональный барьер. Как предостережение от всяческой новой боли. Что-то именно такое и происходило с людьми всякий раз, как им разбивали сердце. Возможно, Донхек человеком уже не считался. Марк тоже вскоре доел, прилежно отнес свою посуду на мойку и направился к шкафчикам – достать сигареты, спрятанные во внутреннем кармане сумки со спортивной формой. На перекур у него как раз оставалось около десяти минут. \ Если бы Донхек знал, что эта ночь станет последней спокойной ночью в его жизни, он бы предпочел никогда не просыпаться. Но, тем не менее, он проснулся. Как обычно, сел в школьный автобус, переступил школьный порог, даже взбодрился немного по пути, но потом, когда вошел внутрь вестибюля и почувствовал на себе десятки, если не сотни, взглядов, все как будто бы оборвалось. Звук улицы, шумящей неподалеку дороги, школьного двора сменился перешептываниями, насмешливыми голосами, издевательскими улыбками. Яркое зимнее солнце – холодным оружием взглядов, направленных на Донхека острыми стрелами. Кажется, пришел конец и этому приключению. К нему практически подбежал рослый парень из параллели. Его имени Донхек не помнил. – Марк Ли? – насмешливо уточнил он – громче, чем следовало бы произносить это имя вслух. – Знаешь, приятель, я, конечно, безусловно по девочкам, но под него бы даже я лег. В следующее мгновение вестибюль разразился громким хохотом. Тот самый камушек, который донхеково сердце, беспомощно рухнул куда-то в пятки, – аккурат под стать его ослабшим рукам, веревочками повисшим вдоль тела. Донхек вжал голову в плечи и опустил взгляд. Он чувствовал себя так, будто его раздели догола, а после вывернули наизнанку. Все вокруг продолжали смеяться. Почему они смеялись? Неужели его изнанка была столь уродливой? Вот бы сейчас прямо в зале резко поднялся на ноги какой-нибудь глубоко оскорбленный происходящим критик и громко воскликнул что-то вроде: «Мне не нравится вся эта хай-скул драма, слишком неоправданно больно, давайте, закругляйтесь, сворачивайтесь, как там еще говорят… да поживее!..», но жизнь донхекова – не премьерный кинопоказ и не востребованный спектакль, и даже не новела-бестселлер. Это, ну, жизнь. И ее надо как-то жить, по крайней мере, пока среди всех семи с хвостиком миллиардов не найдется тот один человек, который полюбит Донхека в ответ. И не будет над ним смеяться. – Эй, – тихий шепот прямо в ухо; чья-то горячая спасительная ладонь бумажной лодочкой легла ему на онемевшее плечо. Это был Ли Джено. – Эй, пойдем со мной, сейчас же. Донхек не то чтобы поддался – он не сделал ничего нарочно, а просто позволил себя утащить. Его тело его не слушалось, не слушались мысли. Ли Джено привел его в мужской туалет и выкрутил ледяную воду в потрескавшейся раковине до упора. Где-то за спиной распахнулась одна из кабинок, – Донхек испуганно задрожал и только в этот самый момент ощутил горячие слезы на своих щеках. Кто-то позади негромко присвистнул. – И какой нынче тариф на отсос в туалете, педик? – раздался насмешливый голос незнакомого парня. – Размозжить твою голову о кафель – бесплатно, – это ответил Джено. – Исчезни отсюда, – его – как и всегда – беспрекословно послушались. – А ты умывайся, – приказной тон теперь был адресован Донхеку. Не в силах даже распахнуть глаза, Донхек просто крепко зажмурился и склонился над раковиной, позволяя слезам хаотично стекать по его лицу и смешиваться с холодной проточной водой, что разбрызгивалась в стороны маленьким морским штормом. – Ну же, – голос Джено стал почти умоляющим. Его ладонь вновь коснулась Донхека – на этот раз его поясницы, как будто придерживая. – Давай. Позволь помочь тебе. Донхек только отрицательно покачал головой, продолжая судорожно ловить воздух; слезы никак не хотели прекращаться, и мысленно он благодарил все высшие силы за то, что выкрученная на максимум вода громко шумела, и никого кроме Джено не было рядом, хотя бы в эту самую секунду, но даже сейчас Донхек никак не мог вдохнуть полной грудью. Все вокруг не просто узнали, что он был влюблен в другого парня. Все узнали, что он был влюблен в Марка Ли.