to the moon (and never back)

началась война: то во мне, что желало жить, всеми силами душило то, что любило тебя, и в конце концов – задушило. (с) женя бурдэ

Джемин носил в себе вину до весны – все это время Донхек не желал ни видеть его, ни разговаривать с ним, и это и было самым большим и страшным джеминовым наказанием. По крайней мере, он так думал, пока не узнал, что Донхек после всех ругательств в спину, издевательств, использованных презервативов, подброшенных прямо в шкафчик и в рюкзак, сорвался и ушел на домашнее обучение. Все это время: Джено сидел за партой в одиночестве и точил карандаши так долго, что от них и вовсе ничего не оставалось; Марк приходил в школу от силы раз в неделю и смотрел на всех вокруг голодным волком; Ренджун иногда проведывал Донхека и возил ему обеды, а Джемин однажды попросил Ренджуна вместе с этими самыми обедами передавать еще и его письма, но тот лишь возвращал их обратно хлопком по груди и виновато опускал взгляд, сообщая, что Донхек отказался даже коснуться. Представляете? Даже коснуться. Джемин носил в себе вину до весны и не мог никуда ее выплеснуть, никак от нее избавиться. Наверное, это самый ужасный способ наказать провинившегося, – не дать ему возможности даже попросить прощения. Но Джемин не осуждал Донхека. Он не осуждал никого, кроме самого себя. Он не осуждал даже. – Сыльги? – он, подстелив свою джинсовку на одну из ступенек пожарной лестницы, присел рядом и, прижавшись к чужому плечу, закурил. Что-то ироничное было во всем происходящем – даже в том, что внизу, под их ногами, раздражающе мигала барахлящая вывеска закусочной, то и дело привлекая джеминов взгляд. – Я слушаю. Сыльги отозвалась одной смской после восьми вечера – лаконичной, пугающе строгой; она хотела разговора – Джемин решил дать ей разговор. Он посмотрел на нее, какой красивой она была – лосьон для тела с крупными блестками на ключицах и плечах, броский макияж глаз и нежная помада, вплетенные в волосы цветные пряди, свободная майка, толком не скрывающая бюстгальтера, и кольца на пальцах с нарощенными ногтями – даже под этим всем. – Я не знаю, что мне сейчас сделать, – призналась Сыльги. – А варианты? – Ударить тебя, – она посмотрела прямо в глаза, – крепко обнять или просто сказать спасибо. – Можешь вообще ничего не делать, – усмехнулся Джемин, пятерней ероша волосы. – Я бы себе не простил, если бы не прикрыл тебя. Какое-то время Сыльги молчала, а потом спросила: – А сейчас ты себя простил? – Нет, – не солгал Джемин. – Я виноват не в том, что сказал, а в том, что сказать не успел. Сыльги, похоже, отыскала в этих словах нечто, располагающее к исповеди. – Я не хотела Донхеку зла, я не думала, что это так повлияет на него, – конечно; в собственных чувствах люди никогда не бывают виноваты. – Все, что мне было нужно – это причинить Марку хоть каплю той боли и того стыда, которые он причинил мне. – Ты же понимаешь, – Джемин запрокинул голову назад и выпустил дым, – что он из тех, кому сделать больно – невозможно. Но им всем почему-то захотелось попытаться. – Как думаешь, что за дни он считает на той стене? – Сыльги кивнула куда-то в сторону, будто могла протянуть руку – и тех черных отметок коснуться, все их пальцами пересчитать и запомнить, но они сейчас не были даже в одном квартале. – Не до апокалипсиса ведь. – Может и так, – усмехнулся Джемин. – А может, до окончания школы. Ведь для нас всех его уход – апокалипсис. Будто вокруг Марка Ли вертелась планета, даже если в действительности это было совсем не так. Но их собственная – точно. Иногда Джемин думал, что хотел бы оказаться на его месте. Иногда – что совсем нет. Но, в конце концов, в чем большая пытка: смертельно любить кого-то или же быть тем, кого любят? Джемин – ладонями в колени, поднялся, отряхнул джинсы, поднял куртку, напоследок глянул на Сыльги через плечо и глубоко вздохнул. Его изнутри ела тоска, и любовь, и он снова собирался не спать до победного, а сводить треки на компьютере старшего брата и записывать в черновик тексты песен, которые он никогда никому не покажет. Джемин был ничем и всем, он не считал себя отважным героем или примером идеального парня, он просто был мальчишкой, шагающим сквозь непроглядный лес, слепо, с дрожью, по наитию, но – вперед. – Можешь не благодарить, – запоздало добавил он. И, быстро сбежав по металлическим ступенькам пожарной лестницы, скрылся за поворотом. \ К концу весны Донхек собрал все мужество, которое в нем осталось, и вернулся в школу. До выпуска и финального экзамена оставались считанные недели, а неотвеченных вопросов было больше, чем любых других проблем, и даже то, что он прилично отставал по математике и физике от одноклассников, не беспокоило Донхека так сильно как то, сможет ли он этим самым одноклассникам без стыда в глаза посмотреть. Посмотрел. Но не почувствовал себя так, будто совершил великий подвиг. Он думал: пора бы заканчивать корчить из себя страдальца, ничего такого не произошло, Донхек, да и все, наверное, уже забыли твою историю, нашли себе новый скандал и сенсацию, даже новую жертву, а ты теперь расправь плечи и шагай по этим коридорам гордо, как будто тебя вообще ничего не трогает и не задевает. Ничего и никто не сделает тебе больно. Ничего и никто не сделает тебе больно. Ничего и никто не сделает тебе больно. Ничего и никто никогда. Вспышка. Солнечный эпизод. Поздний апрель, яркий свет прямо в слезящиеся глаза, асфальт под щекой, словно наждачная бумага, и высоко над головой – каша из незнакомого грубого смеха и похабных комментариев. Потом – тишина. И чья-то фигура, прикрывшая Донхека от солнца за считанные секунды до того, как оно начало оставлять ожоги на его коже. – Я бы подал тебе руку, – Марк продолжал тенью заслонять его, лежащего на земле, от солнца, – но я не могу. Они смотрят. Донхек – тоже смотрел. Но не видел. Он не видел столько людей вокруг себя, которые любили его, горели им, светились в его присутствии, потому что они были ему не нужны. Потому что он был готов, как комета, на полной скорости, врезаться и разбиться о земную поверхность, оставить кратер размером с маленький континент, устроить апокалипсис, ради. – Эй, залезай, – Марк за руку потянул его в какой-то подвал, за тяжелую крышку железного люка, в темноту, безвременность, паутину и грязь, и у Донхека страшно колотилось сердце, он уже думал о том, как дома не сможет отстирать свою белоснежную рубашку, но Марк внезапно оказался близко-близко в тесноте давящей на виски темноты, и у Донхека закружилась голова, и подкосились ноги, и он почти упал, но Марк подхватил его, вовремя и крепко, и потрепал ладонями по щекам. – Ты как? Донхек ничего не видел, но точно знал: где-то напротив должны были быть марковы губы. И это могло дать ответ на все земные вопросы. Жаль только, что Донхек сам этой земле – не принадлежал. Тогда – совсем нет. Сейчас – всей своей сущностью. Грязному асфальту, на который уложили и втоптали прямо у каких-то гаражей за наружной школьной стеной. Засмеялись где-то над ухом – донеслось гулко, словно прорвав, как полиэтилен, тишину. Асфальт пах неважно – жарой, железом, ржавчиной, кровью. Донхек видел шнурки чужих кед, подкатанные джинсы и узорчатые носки. Не видел – знакомых. До момента, пока не услышал голос, отогнавший всех в стороны, как стаю птиц от кормушки. Донхеком вдоволь наелись. Сточили его до самых косточек. – А ты с нами, – спросил кто-то у Марка, который закрыл Донхека от солнца своей тенью, но подавать ему руку – не торопился, – или с этим педиком? Крепко зажмурившись, Донхек закашлялся. Он кашлял громче и громче, даже тогда, когда уже не хотелось, и сам не понимал, зачем – то ли привлечь внимание хоть кого-нибудь из прохожих и попросить о помощи, то ли просто чтобы не услышать марков ответ. Но Марк будто нарочно дождался, пока он успокоится. – Я сам по себе, – сообщил Марк так выразительно, будто хотел, чтобы долетело даже до тех, кого это никоим образом не касалось. – Просто против насилия. Донхек после этого – смеялся еще громче, чем кашлял. Он не мог прекратить, как бы ни старался, и все затихли, полукругом нависнув над ним, лежащим на асфальте почти бездыханно, и смотрели – кто-то испуганно, кто-то – пораженно, кто-то – безразлично, кто-то – Марк. С большим, гематомой синеющим сожалением в глазах. – Так не бывает, – тем временем сказали Марку и за локоть подвели его ближе. Он, в мирное время главный красавчик школы, король несостоявшегося выпускного бала, сейчас был просто ребенком; моллюском, потерявшим свой панцирь. – Покажи, на чьей ты стороне, – «Покажи, что ты – на нашей», – иначе у нас будут все причины полагать, что ты с ним трахаешься. Донхеку последние слова больно резанули слух. Он чувствовал, что мог встать, но боялся даже пошевелиться. Его всего сковал непреодолимый, неописуемый страх, он молча молил невесть кого хотя бы просто оставить его среди живых (или в рядах выживающих). Как он мог, он весь, – некогда шерстяные носки, рождественская пижама, съеденная до пустой обертки шоколадка, праздничный ситком по телевизору, гель для душа с апельсином и корицей, тот самый день, когда все оборвалось, – сейчас, весной, сияющей и чистой, лежать на асфальте раскатанной грязью? И все это... из-за кого? Ради кого? Ради того, кто сейчас носком кроссовка пнул его в живот, нарочно больно, ведь не на кого было больше выместить свою злость и вселенскую обиду на жизнь, потому что все вокруг смотрели и ждали, какую же позицию займет тот, за чьим голосом могли идти целые толпы. Но шел всегда – только Донхек. Чтобы в конце концов лежать здесь, беспомощно обхватив себя руками, и подняться на ноги – не иметь ни желания, ни сил. – Я бы подал тебе руку, – Марк бы никогда не, – но я не могу. Они смотрят. – Знаешь, – его одобрительно похлопали по плечу, прямо по изумрудному бомберу, на который Донхеку сейчас смотреть было – тошно, – а мы в тебе и не сомневались. «Я тоже», – подумал Донхек. \ Он смог подняться на ноги самостоятельно, когда все ушли, минут, быть может, через семь, и сейчас призраком плелся в сторону дома, проигнорировав полупустой автобус, на который успевал по расписанию. Не хотел пугать людей, а потом петлял дворами, делая путь длиннее на полчаса, протирал одеждой и ладонями стены, пачкался побелкой, пока не пришел (и сам не понял – как) к ряду одинаковых черных отметин на здании закрытого мотеля. Вывеска над входом, некогда светящаяся ярким светом, сейчас была выключена и плавилась в жарком весеннем солнце. Донхек поправил рубашку, разорвавшуюся на плече, тыльной стороной ладони вытер кровь с губ и, прихрамывая, подошел так близко, как мог. Сначала коснулся стены лишь кончиками пальцев, а потом выдохнул, уперся в нее лбом и крепко зажмурился. По щекам сами по себе потекли слезы, мешаясь с подсохшей кровью и пылью с асфальта. Донхек не знал, сколько простоял так. В голове все спуталось, перемешалось. И только знакомый голос в голове без конца продолжал звать его куда-то за собой. – Залезай, – Донхек ухватился за протянутую руку и позволил затащить себя в темноту. Странно: как он продолжал беспрекословно доверять Марку, даже несмотря на то, сколько боли терпел от него. И потом Марк задал вопрос, которого Донхек боялся: – Веришь мне? – и хитро улыбнулся. – Верю, – прошептал Донхек в кирпичную стену, аккурат на месте их первого (и последнего) поцелуя. – Всегда буду. \ Джемин взглянул на Донхека из другого конца коридора с жалостью, нежностью, тоской. Донхек посмотрел на него вскользь и тут же отвернулся – не мог этого вынести, ему болело то, как опрометчиво и внезапно он потерял человека, которого однажды смог бы назвать своим близким другом. Если бы не. Между ними была пропасть, и Донхек не мог ее перешагнуть. Он прошел мимо Джемина, и тот только пристально посмотрел ему вслед, как будто хотел что-то сказать, но не решился. Все разглядывали Донхека – его синяк под глазом, рассеченную бровь и губу, посмеивались над тем, как он хромал, но никто не спрашивал, кто сделал это с ним. А даже если бы и спросил, ответ был бы: – Я сам, – Донхек склонился к плечу Джено, они сидели на трибунах стадиона, в закат, только вдвоем, – я сам виноват. Все это я один сделал. – Знаешь, если бы ты просто назвал имена, я мог бы пойти и всем им врезать. – Врежь мне? – «Ты что, мой отважный рыцарь?» – вертелось у Донхека в голове. Кто Джено ему такой, что постоянно, от всего и ото всех, чего бы ему это ни стоило, – прикроет и спрячет. – Пожалуйста. – Тебе мало? – Джено стряхнул его со своего плеча, как букашку, заставил выпрямиться и посмотрел прямо в глаза. – Ренджун не для того тебе постоянно обеды и теплые слова таскал, чтобы ты сейчас снова расклеился. Оглянись наконец вокруг: столько людей лежит у самых твоих ног, а ты их не видишь, потому что выглядываешь того одного, который не. Донхек все это знал и так. Но Марк что-то в нем поменял местами, что-то исправил и перепаял, из-за чего Донхек стал функционировать совсем иначе, наобум и вслепую, не следуя никаким инструкциям. И Донхеку это понравилось. Правда одна: Марк никогда не любил его и никогда уже не полюбит. И у Донхека оставалось чуть больше недели, чтобы смириться с этим. – Кстати, насчет Ренджуна, – вспомнилось Донхеку, – мы с ним договорились вместе готовиться к выпускному экзамену. Я вообще не знаю, чем заслужил себе такого друга и почему я был так холоден с ним все это время. – Он чудесный малый, – поддакнул Джено, который «малыми» называл даже ровесников. – А на последний вопрос ты и сам знаешь ответ. Донхек снова посмотрел ему в глаза и только молча кивнул. Джено был прав, он знал ответ. И ничего, что это Донхек столько времени вертелся вокруг звезды, ни принадлежавшей ни единому созвездию. И ничего, что в конце концов эта звезда врезалась в него на сверхскорости и оставила незаживающие ожоги. И ничего, что Донхек продолжал тосковать по этому теплу, даже если оно было для него смертоносным. – Что насчет тебя? – спросил Донхек. – А что насчет меня? – эхом отозвался Джено. – Ты нашел себе кого-нибудь? Джено сначала прозрачно улыбнулся, потом помолчал какое-то время, оторвал несколько пластырей на пальцах и скомкал в руке, прокашлялся, вздохнул. – Я нашел самого себя, Донхек, и знаешь, – раны на его пальцах подсохли и затянулись, – зачастую это гораздо важнее, чем найти «кого-нибудь». \ Джемин таки поймал его – заключил в ловушку в пустом кабинете математики, который Донхек за столько дней дополнительных занятий успел возненавидеть всей душой, и отступить не дал – прижался спиной к двери, оставив Донхеку один выход – из окна на асфальт. Или поговорить. Донхек решил повести себя мудро (впервые, пожалуй, за целую жизнь) и выбрал второе. – Почему не сиганешь? – спокойно спросил Джемин. – Здесь тоже второй этаж. Донхек сглотнул. – Меня никто не поймает. Спрятав руки за спину, Джемин усмехнулся и отвернулся к доске, которую после занятия вымыл Донхек, потому что ему нужно было куда-то деть свои дрожащие в нехорошем предчувствии ладони, чем-нибудь их занять. – Ты же не хочешь, чтобы тебя ловили, правда? «Не хочу». – Ты сюда пришел, чтобы об этом поговорить? – уточнил Донхек. – Нет, – немедля отбросил Джемин и вернул ему взгляд. – Просто хочу попросить прощения. – За что из всего, что у нас было, ты хочешь попросить прощения? – Донхек попятился к открытому окну и присел на подоконник. Легкий порыв весеннего ветра коснулся его затылка и потрепал по волосам. – За все, – отозвался Джемин и, наконец отлипнув от двери, подошел ближе к нему. Теперь преградой между ними была одна-единственная парта. А у Донхека за плечами – буйная весна, школьный дворик, велосипедная дорожка и парк. И, конечно, асфальт, целовать который за эти несколько месяцев стало уже почти привычкой. – Простишь? Донхек выплюнул, как недоеденный леденец, прямо Джемину под ноги: – Никогда. Задвинув стулья, Джемин обошел парту и вдруг оказался очень близко, так, что Донхеку в действительности – только падать, зажмурившись, и ломать себе все кости. – Ты воспользовался мной, чтобы прикрыть себя, ты просто боялся за свою шкуру, хоть и знал, что я тогда переживал, – вновь подал голос Донхек. – Ты так не хотел, чтобы все узнали твою тайну, что возомнил себя способным раскрыть мою. Как я могу простить тебя после этого? Как я могу вообще посмотреть на тебя? «Знаешь, мне уже ничего не болит, и от тебя я ничего не жду, я так привык разочаровываться в людях, что ты – лишь очередной такой случай. Поэтому отойди с дороги прямо сейчас и дай мне доковылять до заката этого дня». – Не смотри на меня, – прошептал Джемин. – Зажмурься. Донхек послушался, прикрыл глаза и разжал ладони, которыми крепко держался за подоконник. Он не мог видеть Джемина, потому что, глядя на него, неминуемо спотыкался обо все, что между ними случилось. Выстроилось – и сломалось. Со стороны, возможно, казалось, что это еще можно было спасти, но потом Джемин резко подался вперед и кончиком носа вжался в донхекову щеку с совершено очевидным намерением. И ровно за секунду до того, как свершилась бы эта казнь, Донхек резко отпрянул и, так вышло, едва не полетел из распахнутого окна вниз. В последнее мгновение Джемин поймал его за ряд пуговиц на рубашке, крепко сжал ткань в ладони и резким рывком вернул Донхека этому миру, а вместе с тем – и себе. Они столкнулись лбами, и Донхеку, который задыхался от испуга и внезапности, вдруг стало тошно и дурно. Перед глазами все поплыло и закружилось, и смотрел он уже не на Джемина, а сквозь него. Как, впрочем, и все время до этого. – Прости меня, – прошептал Джемин прямо ему в губы. – Прости, прости, прости… Он разжал кулак и отпустил донхекову рубашку, а после, будто озаренный некой мыслью, подобрал с пола свой рюкзак и мигом вылетел из кабинета. Донхек продолжал сидеть на подоконнике, пытаясь унять тошноту и головокружение, а еще – переварить весь произошедший эпизод. Сколько бы раз Джемин Донхека ни спас, Донхек не сможет сделать поблажку. Ведь в то, из чего Джемин Донхека вытаскивал, он, по сути, сам же его и бросал. Вынес на помойку, как ненужное барахло, а теперь разыскивал по всем городским закоулкам. Донхек уже был не уверен, что хотел, чтобы его нашли. \ Донхек действительно боялся любых проявлений физической боли или дискомфорта, а потому многие часы коротал в кабинете школьной медсестры. Ему меняли пластыри и повязки, осматривали его раны и гематомы, могли даже предложить проспать несколько уроков, напившись чаю с мелиссой, потому что дома Донхек уже больше недели стабильно не мог уснуть дольше, чем на час, даже если очень сильно хотел. В часы, что он проводил в кабинете медсестры, Донхек обычно много размышлял и медитировал. Поначалу он собрал в мыслях воедино все, что их связывало с Марком: встречу в столовой, встречу на стадионе, их первый разговор, первые улыбки, которыми они обменялись друг с другом, и то, как рекордно быстро Марк огрубел, зачерствел рядом с ним, будто это Донхек его, как прямые солнечные лучи – самый прекрасный, но хрупкий цветок, – высушил и умертвил. Затем – он сопоставил свою любовь к Марку с чем-то высоким и важным. С искусством, если угодно. Его чувство сразу показалось каким-то нелепым и смешным, прямо-таки детской погремушкой в руках у взрослого. Но в некоторые моменты эта погремушка превращалась в нож, которым Донхек ранил самого себя или, словно граната, взрывалась, и тогда осколки уже пронизывали насквозь всех, кто находился поблизости. Донхек не хотел никому боли. Он перелистнул страницу учебника по физике. Донхек не хотел никому тоски. Он переписал в тетрадь формулу, по которой ему нужно было решить блок задач, и выделил ее красным маркером. Донхек не хотел чтобы его собственное чувство стало еще чьей-то заботой и суетой. Он открыл потрепанный сборник и начал переписывать условие первой задачи, ровно, буковка к буковке. Так вышло, что теперь все на свете беспокоились о Донхеке даже больше, чем это делал он сам. Рядом тихо сопел над книжкой Ренджун. Кажется, у него в жизни не происходило вообще ничего, и Донхек этому – по-доброму – завидовал. Он тоже хотел себе «ничего». А получал много всего, и того, что ему и не нужно было. – Ренджун? – тихо позвал Донхек друга, тем самым отвлекая его от параграфа в учебнике. – А ты меня не презираешь теперь? – За что мне тебя презирать? – Ренджун нахмурился. – За то, что я отличаюсь от вас всех, – пожал плечами Донхек. – За то, что я наделал. Ведь почему-то же меня избили за школой, не церемонясь, и даже дыхание перевести не дали. Чем-то я ведь это заслужил. – Никто не заслуживает боли, – опроверг его мысль Ренджун, оставляя посреди книжки закладку в виде собственного мизинца. – И ты – не исключение. Просто я немного не понимаю тебя, но это совсем не значит, что не могу принять. – Кажется, только один ты меня и принимаешь, – с тоской отозвался Донхек. Ренджун пожал плечами. – Знаешь, школа скоро закончится, и это все резко перестанет быть важным, – Донхека эти слова странно успокоили, хоть и не переубедили. – Я вообще все эти годы призраком прожил, но я не жалуюсь, мне и лучше. Не влюбился, не разбился, не опозорился, ничьей мишенью не стал, хоть и люди у нас здесь крайне жестокие. Но, правда, когда за тобой закроются в последний раз школьные двери, ты, скорее всего, и сам забудешь, кому тебе хотелось красть добавки к обедам и ради кого сбегать с последних уроков, чтобы потом всю весну сидеть факультативные часы. Донхек надолго задумался о его словах – он продолжал думать, даже когда Ренджун вновь сосредоточился на учебнике. Действительно – больше всего на свете он желал, чтобы все это закончилось. Не важно, когда и как. \ Донхек еще не знал, что конец был очень близок, когда в школьном коридоре после очередного посещения медсестры его украдкой подозвала к себе Сыльги, вынырнувшая из-за шкафчиков, будто пройдя сквозь стену. – Донхек? – она подплыла ближе; от нее пахло сладким парфюмом и сигаретами. – Можно с тобой поговорить?