Всё это и даже больше

Утро было таким, как Эмма давно мечтала. На часах было уже девять — в любой другой день она бы подумала, что уже опоздала, но сегодня она не думала о времени и лежала в своей постели абсолютно голая, прижимаясь к такому же абсолютно голому режиссёру. Вчерашняя премьера была настолько громкой, что на следующий день даже Дэвид Тарино не рискнул вставать в шесть утра — торопиться больше некуда. Эмма провела пальцами по застывшим красным засосам на ключицах Дэвида и закусила губу. Его лицо было непривычно спокойным — наконец лоб не пестрит сосредоточенными морщинами, брови не нахмурены, губы не сжаты в тонкую линию. Он так красив и гармоничен в комнате Эммы, что она позволяет себе восхищённо вздохнуть. Её губы касаются сначала его щеки, потом виска, затем она оставляет несколько легких поцелуев на его лбу и чмокает в нос — Дэвид шумно вдохнул в себя утренний воздух и, не открывая глаз, притянул Эмму к себе. Его тело было горячим ото сна и пахло одеколоном — Эмма вдохнула в себя запах Дэвида и улыбнулась, закинув на режиссёра ногу. Наконец мужчина открыл глаза. Он смотрел на Эмму внимательно и долго, гладя её по волосам и улыбаясь чему-то своему. — Доброе утро, — прошептал он и коснулся большим пальцем её губ. — Доброе, — Эмма улыбнулась, а затем приподнялась и перекинула через мужчину ногу, оседлав его. — Я так рада, что ты здесь, со мной. Горячие руки Дэвида оказались на её бедрах. Впервые за долгое время он не испытывал гнетущей тоски — то ли оттого, что премьера прошла, то ли оттого, что он снова проснулся с Эммой. Чёрт его знает. Дэвид усмехается своим мыслям и берёт актрису в охапку, подминая её под себя. Она звонко смеется, пока он покрывает торопливыми поцелуями её ключицы, оставляет влажные следы на груди и легонько кусает её за живот. Время тянется бесконечно, когда она стонет ему в ухо и хватается за широкие плечи — Дэвид двигается в ней издевательски медленно, заставляя её скулить и просить ещё. Наконец он даёт ей то, что она хочет — Эмма дрожит, выстанывая его имя и прижимаясь всем телом, — между ними нет ни одного свободного миллиметра. Тарино неумолим — он кусает её шею, сжимает её аккуратную грудь в своей огромной ладони и рычит: "Моя". Конечно. Она уже давно принадлежала только ему, Дэвиду Тарино, и следы на её теле буквально кричали об этом. Но Эмме не нужно никаких следов — она была в его власти уже тогда, когда он впервые взял её за руку. Тогда её жизнь началась заново. Когда всё закончилось, Эмма легонько массировала кожу его головы, пока мужчина, абсолютно обессиленный, тяжело дышал где-то у неё на груди. Дэвид не помнил, когда ещё он чувствовал такое, что невозможно описать словами. Он приподнимается на локтях и улыбается — пока он не готов сказать ей об этом. Не сейчас. Пройдет несколько часов, прежде чем Тарино, уже чистенький и одетый, будет ждать Эмму на кухне. Он заботливо приготовил завтрак — разрезал омлет на две части и сварил кофе — в свою кружку насыпал сахара, а в её только налил молока, как она любит. Пока Эмма укладывает волосы, режиссёр пытается поудобнее устроиться, но кухня здесь совсем плохенькая: Дэвиду некуда деть длинные ноги, на стол толком не опереться, а дешевый стул врезается в задницу. Конечно, это была не его огромная кухня с мягкими креслами. Он вздохнул. Перетащив завтрак в гостиную, Тарино плюхнулся на диван. — Ты скоро? — Сейчас, сейчас... Мужчина отпил кофе из своей кружки и откинулся — утро было слишком нетипичным для него, слишком медленным и спокойным. Хорошо бы, если бы таких дней было больше. Он замечает на спинке дивана платье Эммы — то самое, в котором она была на премьере, и которое он так торопливо с неё снимал. Дэвид усмехнулся и взял платье. Оно почти полностью состояло из блесток и шелка — это так по-голливудски и совсем не в её стиле. Он замечает бирку: "Д.Г.", и на секунду всё меркнет. Тарино не помнит этого платья. Оно такое яркое, он бы точно его запомнил, но он никогда его раньше не видел. Его глаза темнеют. Он сжимает платье "Д.Г." и чувствует, как краснеет его лицо. — Я готова! — Эмма, улыбаясь, выпархивает из коридора, но вдруг видит озлобленное лицо режиссёра и останавливается. — Что случилось? — Ты не говорила, что виделась с Габардини, — Дэвид медленно поднимается с дивана. В его глазах гремит гром, а в груди клокочет ярость. — Это его платье. — Да, он дал мне его для премьеры. Мне не в чем было идти, — Эмма говорит тихо, осторожно приближаясь к мужчине. Он был в гневе, и одно неверное движение могло спровоцировать бурю. — Сколько ты за него заплатила? — Он мне его подарил, — Эмма мысленно бьёт себя в лоб. — Ооо, — с издёвкой протянул Дэвид, — так ты теперь принимаешь подарки от своих бывших? — Но это ничего не значит! — Эмма подошла к нему вплотную. Дэвид отпрянул. — Он просто хороший дизайнер. — Нет! — мужчина швырнул платье на диван. — Джино Габардини твой бывший любовник, и ты встречалась с ним за моей спиной. Эмма сама не рада тому, что Саманта притащила её к Джино. Актриса и не собиралась видеться с ним ещё раз — она упрямо пыталась всунуть в руки дизайнера деньги, пока тот мурлыкал что-то на итальянском. Джино раздражал Эмму, но в чём провинилось это изящное платье, которое так подчёркивало достоинства её фигуры? Разве оно отвечает за грехи своего создателя? — Мне нужно было платье, Дэвид... — он с силой сжал её запястья, Эмма вскрикнула. — Отпусти! — Не ври мне, — Тарино шипел ей в лицо. — Я могу купить тебе любое чертово платье, но ты не пошла ко мне, ты пошла к нему. — Я не знала, что это его салон, — её голос дрожал. Эмма так хотела успокоить его, но он даже не давал к себе прикоснуться. — Я что, похож на идиота, Эмма? — закричал Дэвид. Он не понимал, как сильно сжимает её руки, и как глупо на самом деле выглядит. Лицо Эммы впервые стало суровым — он опешил от такой перемены в ней и на секунду испугался. — Да, ты идиот, — спокойно говорит она, глядя прямо ему в глаза. — Что? — Ты идиот, если думаешь, что я буду тебе изменять. Ты такой дурак, Тарино. — Что ты себе позволяешь... — Дэвид ошеломленно нахмурился. Ещё секунду назад он кричал, а сейчас она смотрит на него, будто он провинившийся мальчишка, и смеет называть дураком. В любой другой ситуации он уже хлопнул бы дверью и проклинал всё на свете. Но не сейчас. Чтобы забыть свою прошлую жизнь, Тарино нужна, как минимум, ещё одна жизнь. Двадцать лет назад он был так наивен: думал, что встретит Ту-Самую и проведет с ней всю свою жизнь, но судьба оказалась жестокой. Ему изменяли, а он терпеливо склеивал своё сердце несколько десятков раз и божился, что никогда такого не допустит. Через несколько лет он перестал узнавать себя — из зеркала на него смотрел старый ревнивый параноик — так его назвала последняя девушка. И Дэвид закрылся. Он не открывался никому, никому не показывал своё истерзанное сердце и решил, что проще быть чёрствым и одиноким, чем снова чувствовать боль. Так было ровно до тех пор, пока Эмма сама не влезла в его голову и не обосновалась там окончательно. Пелена с его глаз спала. На приёмах Эмма всегда держала его за руку, заглядывала ему в глаза и украдкой целовала. Она сходила с ума от того, как он зажимал её в углах, и мурлыкала ему на ушко ласковые глупости. Эмма оставалась после тяжелого дня и разминала ему плечи, и Тарино готов поклясться, что так не делал никто. Она всегда говорила: "Мы с Дэвидом то, мы с Дэвидом это", и приносила ему сладкий раф на площадку. Она не могла заснуть, не поцеловав лицо режиссёра сто тысяч раз, и хоть Тарино ворчал, он к этому привык. Он бы всё отдал, чтобы она целовала его лицо каждый день. Теперь он ясно понимал: он не был старым ревнивым параноиком — для Эммы он был Дэвидом Тарино, мужчиной, которым она восхищалась. Мужчиной, которого она любила. Режиссёра захлёстывает вина. Он вдруг видит, какие у Эммы красные следы на руках, и как дрожат её губы. Дэвид целует её пальцы, запястья, а потом, обезумев, набрасывается на её губы. Он целует её сто тысяч раз и шепчет слова раскаяния, а по её щекам катятся слёзы. Он был слепым, ужасным, глупым разъярённым мужчиной. Он был когда-то, но не теперь. Тарино давит в себе чувство стыда. Он прижимает Эмму к себе обещает, что больше никогда так не поступит. Он никогда её не отпустит. — Ты дурак, — бормочет она куда-то ему в грудь, — ты самый большой дурак из всех, что я знала. Дэвид тихо смеется и целует её в макушку. Кофе давно остыл. Тарино берёт Эмму за руки и смотрит ей прямо в глаза. — Я люблю тебя. В свете ясного дня он прозрел: счастье есть, и это просто её лицо. Она целует его сто тысяч раз. Так просто.