Всё это и даже больше

Ночь темна. Дэвиду Тарино сорок лет, и он перестал себя узнавать. Режиссёр сидит в кресле на заднем дворе своего пентхауса и смотрит в небо. В Голливуде очень много огней, и звёзды видны не так, как ему бы хотелось. Дэвид потягивает виски и пытается разглядеть хоть какие-нибудь созвездия — чёрт, какая же это ерунда. Тарино заходит в дом и ёжится. Он оставляет стакан на барной стойке, поднимается в спальню и валится на кровать, как всегда заправленную белым. Под одеялом холодно — режиссёр сжимается в позе эмбриона, стараясь поскорее согреться. В его голове мелькает мысль: "Если бы она была здесь, тебе бы не пришлось согревать постель самому, Дэвид" — и он уже не может её отогнать. По утрам мужчина долго рассматривал себя в зеркале, и то, что он видел, ему не нравилось: неправильный прикус, острый подбородок, длинный нос и морщины — он никогда не считал себя красавцем, несмотря на то, что в молодости от девок отбоя не было. Он смотрит на себя, известного, богатого, почитаемого, и горько усмехается — ему сорок лет, и он влюблен, как подросток. И очень одинок. Дэвид оценивал самого себя трезво: он был хорошим режиссёром, когда-то хорошим мужем и хорошим другом. Но в то же время — вредным начальником, грубияном и ужасным ревнивцем. Кажется, Тарино сочетал в себе несколько противоположных качеств, что в целом делало его не таким уж и плохим человеком. По крайней мере, так казалось ему самому. Дэвид не всегда замечал, как съёмочная группа трепетала перед ним — на ковровых дорожках он был расслаблен и улыбчив, на работе это случалось крайне редко. Кино было единственным, что согревало его душу, и он терпеть не мог, когда кино делали плохо. Тарино был вредным, тираничным, чертовски грубым и невыносимым — это лишь немногие слова, которыми она его называла. Дэвид усмехнулся. После первого дня на его площадке Эмма закрылась в гримерке и рыдала. Она приходила в ужас, когда этот высокий властный мужчина кричал на неё и говорил гадости, а его глаза чуть ли не вылезали из орбит. Она плакала всю первую неделю а потом успокоилась — привыкла. Да, Дэвид Тарино считал её идиоткой, ну и что. От этого ещё никто не умирал. И в тот самый момент, когда ожесточилась Эмма, — сломался Дэвид. Сперва он ловил себя на том, что засматривается на её пухлые губы, аккуратный носик и острые скулы. Тарино смотрел на неё очень внимательно, пока она вдруг не встречалась с ним взглядом — тогда мужчина едва ощутимо вздрагивал и думал про себя: "Старый дурак, дурак, дурак...". Она подавала ему кофе, невесомо касаясь его своими тонкими пальцами, — Боже, какие красивые пальцы — и ехидно улыбалась. Эмма была той ещё колючкой, под стать самому Дэвиду Тарино, и, кажется, она перестала его бояться. Она была молодой и дерзкой. Эмма позволяла себе хохотать так громко, что Дэвид сходил с ума — иногда он слышал, как бьётся его сердце, и боялся себе в этом признаться — долгое время мужчина думал, что этот его орган давно мёртв. Так и было. Но не сейчас. Сейчас Тарино ненавидел всех мужчин, с которыми она говорила — ненавидел, как она улыбалась им, кокетливо поправляя волосы, как прикусывала нижнюю губу — всё это выводило Дэвида из себя. Он ненавидел Эмму так сильно, что хотел схватить её маленькую голову и прижать к себе так сильно, чтобы она почувствовала всё то, что чувствует он. — Не думал, что ты ведёшься на красивую обёртку. — У Николаса она хотя бы красивая, — Эмма смотрела ему в глаза и улыбалась так ехидно, что он едва сдерживался. Дэвид перестал узнавать себя. Он грубил ей каждый день, в глубине души надеясь, что это просто временное помутнение. Но его глаза не прояснялись — она приходила в его кабинет и нахально закидывала ногу на ногу, а он мельком смотрел на её острые коленки и тяжело вздыхал. Ещё секунда, и он набросится на неё. Ещё секунда. Но ничего не происходило. Мужчина возвращался домой и подолгу сидел на диване. Он бы хотел, чтобы Эмма оказалась здесь. Он бы хотел, чтобы Эмма обнимала его своими маленькими руками и закидывала на него ноги. Но где она сейчас? С Джино Габардини? С Николасом Бёрдом? С ещё каким-нибудь мужиком, который не стоит даже её прекрасного мизинца? Дэвид был болен, и ужасный недуг сжирал его изнутри, оставляя после себя только выжженую пустошь. Ещё немного, и он умрет. Совсем. Вставать по утрам становится всё тяжелее. Тарино лежит в своей кровати и глупо пялится в потолок, словно должно произойти какое-то чудо. Ему не хочется снова оказываться в замкнутом кругу и украдкой смотреть на Эмму, пока она хохочет над шутками какого-то идиота, не хочет говорить ей гадости и чувствовать себя слабым — впервые за сорок лет. Дэвид долго смотрит на себя в зеркало и видит то, чего видеть не хочет. Он чувствует себя старым, ревнивым, некрасивым — мужчина клянется сам себе, что никогда больше не будет таким. Он будет тем Дэвидом Тарино, которого он знал всю свою жизнь. Он врёт. Вот он приходит в студию и садится на свой режиссёрский стул. В нём что-то обламывается, когда он снова видит её белокурую голову — он не может думать ни о чём другом, пока вдруг не понимает, что она стоит прямо рядом с ним и что-то спрашивает. Чертов старый извращенец. — Дэвид, вы что-то хотели? — она щелкает пальцами у него перед глазами. — С чего ты взяла? — Вы на меня пялитесь уже несколько минут. Тарино опускает глаза — он пойман с поличным — вдруг становится жарко, и его щёки краснеют. Он хочет провалиться сквозь землю, но этого не происходит — Эмма стоит прямо перед ним и что-то говорит, но он не слышит. Тарино вдруг собирает себя в кулак и смотрит прямо ей в глаза — отчего-то он не может сдерживать улыбку и теряет всю свою суровость. Он чувствует взрыв внутри себя, когда она улыбается ему в ответ. — Сходи со мной на ужин, — вдруг говорит он и прикусывает язык. — Что? — Ну, на ужин, знаешь, — Дэвид встает со своего режиссёрского стула и смотрит на девушку сверху вниз, — поедим в одной комнате, за одним столом. Ужин. — Я поняла, Боже, — она усмехается и едва заметно касается его ладони своим пальцем, но он всё чувствует, — с чего вам вдруг звать меня на ужин? — Просто так. — Не может быть. Она смотрит прямо ему в глаза, так нагло — единственное, чего хочет Дэвид, так это стереть эту ухмылку с её лица. Но вместо этого он берёт Эмму за руку и замечает, как расширены её зрачки — она вдруг улыбается ему, и на душе режиссёра становится очень тепло. — Эмма, я больше не узнаю себя, — Тарино подносит её ладонь к своим губам и мягко целует. — Я хочу видеть тебя каждый день, хочу рассказывать тебе обо всём, что со мной произошло. Я не могу видеть, как ты общаешься с другими мужчинами, и чувствую, что так не должно быть. — Дэвид... — Если ты хоть немного чувствуешь то же самое, то, пожалуйста, сходи со мной на ужин. Эмма смотрит на него ещё секунду, а затем встает на носочки и осторожно целует режиссёра в щёку. Он глупо касается пальцами того места, где только что были её губы — кожа полыхает. — Я схожу с вами на ужин. Дэвиду Тарино сорок лет, и он больше не узнает себя. Он улыбается. Ему очень тепло. Впервые за всю жизнь.