Всё это и даже больше

В голове Дэвида Тарино настойчиво звучит мелодия. Это песня о ревности и о её последствиях — вернее, только о них. В ней поётся: ревность доводит тебя до страшного преступления. Ревность — гарантированный талон на боль. Дэвид не выносит раскатистого грохота — он склоняется под невыносимой тяжестью своей неконтролируемой ревности и несёт её, будто крест. На нём он будет распят, но не за чужие грехи — за свои собственные. Дэвид знает: он — Синяя Борода, терзающий любящих его женщин. Он — вдохновлённый и самовлюблённый — гений лирических отступлений и садистских пыток, которым подвергаются все, кого он знает. Она одна выносила его дьявольский характер, а теперь — никто. Дэвид больше не может писать о счастье — с годами оно становится всё более простым и понятным, но более недостижимым. Никто не пойдёт на фильм, в котором двое людей сидят и ничего не делают — об этом не будут сложены поэмы, об этом не споёт ни один великий хор. Но сам Тарино был бы совершенно счастлив, если бы мог до конца своей жизни просто смотреть на женщину своей мечты. Лучшего способа сойти с ума и не придумаешь. Дэвид уловил дыхание жизни совсем недавно: он всегда думал, что любовь — особая форма опустошённости, которая не поддаётся объяснению. Все эти сорок лет до появления Эммы он был так слеп — жил на автомате, постоянно курил и даже не причёсывался — как часы, заведённые когда-то давно. Потом она ворвалась в его жизнь, и вот, что мы имеем: Дэвид Тарино — идеальный костюм, причёсанные волосы, героически прямая спина. Никаких сигарет, никаких наркотиков — чистый гений. Выглаженный и довольный собой. Он стал чашкой из дорогого тонкого фарфора, но лишь на время — сейчас он разбитый гранёный стакан, и ничто на свете не может склеить его обратно. Эмма любила понежиться в кровати, долго обниматься и кусать его шею. Она просыпалась раньше и варила кофе — такой, как он любит. Гладила рубашки, гуляла с собакой, читала модные журналы и целовала Дэвида в нос. Она забиралась к нему на колени, будто ребёнок, и обнимала за шею — так ласково. Эмма не знала, что скоро всё закончится. А мир Дэвида Тарино рухнул очень просто: когда он, посмотрев в окно своего кабинета, увидел полицейскую машину — из неё вышла девушка, смутно похожая на Эмму — та же укладка, то же платье, та же походка. Та же улыбка. И всё остановилось: это ярость, медленно закипающая в груди и затмевающая собой всё, — солнце, ежедневно светящее на плохих и хороших, перестало светить только на него, Дэвида Тарино. Эмма поднимается в лифте, даже не догадываясь, что чека уже выдернута, и через несколько секунд граната рванёт, уничтожая всё живое. Она представляет себе, как расскажет Дэвиду о том, что поджигатель её квартиры пойман, и бояться больше нечего — но Тарино об этом не узнает. Он слишком занят. Он в ярости. Самая большая и ненавистная заноза в заднице Дэвида — капитан полиции Лос-Анджелеса. Эта взаимная вражда длится уже много лет: Джефф вламывался на вечеринки с целым нарядом копов и устраивал облавы, но больше всего Дэвида злило не это. Капитан всегда мнил из себя чёрт пойми что — угрожал, разговаривал сквозь зубы и безуспешно пытался засадить Тарино за решётку — словно не понимал, как работает этот мир. Режиссёр безудержно хохотал и смотрел на него сквозь увеличительное стекло — будто на приставучее насекомое — и ничто не могло его удивить. Но появилась Эмма. Воображение рисует ужасные картины — как его любимая женщина и заклятый враг — они вместе — смеются над Дэвидом Тарино. Как этот поганый коп касается своими грязными лапищами его Эммы, и она встаёт на носочки, чтобы поцеловать его мерзкую рожу — он не может отогнать эти мысли, не может вздохнуть — стоит ему только представить, что Эмма могла бы быть с этим ничтожеством такой же, как с ним, Тарино, — нежной, раскованной, открытой — он хватается за голову. У него нет никаких слов, лишь беспомощный крик, что так и хочет вырваться наружу. Режиссёр отходит от окна и обрушивается в кресло. Чека выдернута. Эмма знала одну прописную истину: Дэвид Тарино — чертов психопат — но успешно закрывала на это глаза. Бог видел: она любила его больше всего на свете, но — всегда было это «но» — и актриса отчётливо это осознаёт, когда открывает дверь его кабинета. Она без страховки входит в клетку опаснейшего в мире зверя — никто ей не аплодирует. За ней наблюдают со страхом и содроганием. В мире воцарилось молчание. Она замирает. О, Эмма знает этот взгляд: когда Дэвид ничего не говорит — он говорит всё. В его взгляде плещется неизмеримая боль и неумолимая ярость — страшный симбиоз, рождающий взрыв. Режиссёр смотрит на неё, не отрываясь, будто хищник, выслеживающий жертву — разница лишь в том, что Эмма сдалась добровольно. Она бросает свои вещи на диван и спрашивает: «Что случилось?», но Тарино пропускает мимо ушей всё, что она говорит. Он медленно поднимается и обходит свой стол, приближаясь к Эмме почти вплотную — слишком близко, чтобы чувствовать её запах и видеть страх — то, как она трепещет перед ним. Как она будет перед ним извиваться. — Я все знаю, — шипит он и ядовито улыбается. Улыбка эта вымученная и выстраданная — сквозь боль и обиду. Снова и снова ему кажется, что девушка его мечты лишь мгновение назад стелилась под легавого, а сейчас стоит перед ним, такая невинная. Глаза Тарино потемнели от беспомощной ярости. — Дэвид... — начала было Эмма, но продолжить уже не смогла — большая ладонь больно сжала её горло — она смотрит на озлобленное лицо своего мужчины и не понимает — ничего не понимает. — Молчи! — прикрикивает он, ловя страх на её лице. — Я не хочу ничего слышать. Эмма впивается ногтями в его ладонь — она знает, что на шее останутся синяки, как ещё одно напоминание о том, что Дэвид Тарино — чёртов психопат. Она чувствует исходящую от мужчины ненависть, словно через секунду он её придушит и даже не испытает сожаления. — Отпусти... — Эмма хрипит, — пожалуйста... Но Дэвид не слышит. — Тебе нравится таскаться с этим чёртовым копом, да? — выплёвывает он. — Нравится его рожа? — Дэвид... — Отвечай! — Тарино слегка встряхивает её, сжимая горло. — Я не могу дышать... И вдруг он приходит в чувство. Пелена будто бы спадает с глаз режиссера, и он видит перед собой задыхающуюся девушку своей мечты — это он душит её. Он, своими собственными руками. Дэвида захлёстывает липкий страх — он отпускает Эмму и отшатывается, словно увидел покойника. Она держится за горло, и Тарино осознаёт — он сделал ей больно, очень больно — напугал её. Мужчина хватается за голову. — Эмма, — шепчет он. Дэвид хочет приблизиться и обнять её, но актриса выставляет руки вперёд — сейчас он скажет ей, что любит, и что не хотел делать больно, но — всегда ей это «но». — Не подходи, — Эмма пятится назад, не сводя с мужчины затравленного взгляда. — Как ты можешь... Дэвид с ужасом понимает: она боится его. Боится, как пули во лбу. Как поджигателя. Как преступника. И он отпускает её — через секунду она хлопнула дверью, и Тарино остался наедине со своими безжалостными чувствами, разъедающими грудь изнутри. Он тяжело опускается в своё кресло и закрывает лицо руками, чётко осознавая: всё закончилось. В тот же вечер он не выдерживает и звонит сотни и сотни раз, но Эмма не берёт трубку. Дэвид едет по её адресу и обивает порог квартиры — стучит по двери кулаками, зовет её до тех пор, пока соседка не пригрозила вызвать полицию — словно не понимает, как работает мир . Он возвращается домой и беспомощно валится на кровать. В его голове звенит последняя фраза Эммы, будто заезженная пластинка — эти слова он выбьет на своём надгробии — как ты можешь, Дэвид Тарино? Ещё несколько дней режиссёр действительно хорошо держится — он не бьёт стёкол руками, не плачет — не делает ничего такого, что делают люди, когда чувствуют то же, что и он. Тарино лежит в своей кровати и смотрит в потолок — хоронит себя заживо под всем своим горем. Он вспоминает самое лучшее о ней, чтобы запечатлеть её в своём мозгу — чтобы никогда не забыть. Он помнит множество моментов, но почему-то отчётливее всего в его голове всплывает именно то, как она завязывала его галстук. Дэвид ясно помнит её сведённые сосредоточенные брови, высунутый от усердия кончик языка и ликование. Эмма смотрит на него так, что дыхание захватывает — она одна так умеет — и этот взгляд преследует его во снах. Иногда Тарино вскакивает с кровати оттого, что слышит её голос — но это ложь. Но хуже всего было не видеть её во сне — Тарино просыпается, и его, словно пощёчиной, настигает осознание: она ушла. Режиссёр тяжело встаёт с кровати и жмурится от солнечного света. У Дэвида в груди только страшная боль, разрастающаяся с каждым днём, словно бездонная яма. Он чувствует себя разбитым стаканом — одиноким, забытым всеми, осколками разлетевшимся по полу. Тарино, не причёсываясь, едет на работу — зачем? Чтобы искать её лицо среди десятков других и не находить. Звонить ещё сотню раз и не получать ответа. Снова и снова, сидя в своём кабинете, он думает: «Она ждёт меня дома», а затем — в миллионный — «Не ждёт». Он не знает, где она и с кем — Дэвид торчит возле её квартиры каждый вечер, звонит в дверь — каждый день он пытается найти на студии Алекс или Саманту, но их тоже нигде нет. Никто их не видел — будто бы три женщины просто испарились с лица земли, никогда до этого не существуя — Дэвиду становится плохо. Тарино бредёт по улице, будто пьяный, вглядываясь в лицо каждой проходящей девушки — его сердце болезненно сжимается при виде каждой блондинки, и каждый раз это оказывается не она. Он покупает кофе — два стакана, по привычке — для себя и для неё, и тащится обратно на студию. Дэвид устал. Каждый день он объясняет Бин, что нужно пока снимать сцены без Эммы, и она скоро появится, но с каждым днём уверенности всё меньше — сцены подходят к концу, а её всё нет. Пора признать поражение. Как ты можешь, Дэвид Тарино? В студии всё как обычно — режиссёр глупо смотрит на второй стакан в своей руке и думает: "Кого ты пытаешься обмануть?" — она не придёт. Но вдруг что-то бросается ему в глаза — какое-то яркое пятно. Дэвид опускает кофе на стол и протирает глаза — его сердце глухо падает вниз, когда он вдруг понимает: он знает эту блондинистую голову, исчезающую в гримерке. Он не ошибается, это не паранойя. Бин подходит к Тарино, но он уже не слышит — решительными шагами он направляется в гримерку — туда, где он и должен быть, потому что Дэвид верит: его место рядом с ней. Режиссёр стучит и считает секунды — неумолимо медленно — пока она откроет. Дверь распахивается, и сердце Дэвида начинает стучать, как сумасшедшее — это она. Он смотрит на неё, будто затравленный зверь, и впервые за сорок лет не может держаться так, как обычно — это уже не Дэвид Тарино с героически прямой спиной — он сломлен. — Эмма, — выдыхает он. Она спокойна, как удав — смотрит на него, будто знала, что он придёт — конечно она знала, ведь она знает его лучше всех. Дэвид Тарино — раскрытая книга — порванная, с подпаленными страницами и разрисованной обложкой — Эмма может пересказать эту книгу наизусть. Она впускает его, хотя сама уже в курсе всего, что он скажет — вместо слов актриса убирает с плеча волосы, обнажая шею и уродливые жёлтые пятна на ней — следы его ужасного преступления. — Мне очень жаль, — шепчет он, протягивая руку. — Можно? Конечно, он не смеет её касаться и пачкать своей грязью — он и так сделал уже слишком много. Но Эмма кивает и позволяет ему погладить себя по волосам. Дэвид делает это, будто в первый раз — он боится её. Боится самого себя. — Ты такая красивая, — выдыхает он, — я не сделаю тебе больно. Эмма закрывает глаза — её губы дрожат, но она знает: он говорит правду. Она точно знает: этот мужчина вонзил в себя тысячи ножей, чтобы сказать это — Боже, Боже, она знает Дэвида Тарино лучше всех на свете. Эмма смотрит на его мужественное измученное лицо и едва заметно улыбается. — Ты самый плохой. Дэвид кивает: она права, и никто бы не сказал большей правды, чем эта крошечная актриса. Он — Синяя Борода, терзающий любовь всей своей жизни. Он повержен. — Я так люблю тебя, — шепчет он, — я чуть не сошёл с ума. Эмма падает в его объятья — ей становится так спокойно, когда она наконец чувствует тепло его тела и беспокойное биение сердца. Он прикасается к тонкой шее губами — к этим ужасным желтым следам. Всё закончилось. В голове Дэвида Тарино настойчиво звучит мелодия — это песня о ревности и её последствиях — вернее, только о них. В ней поётся: любовь — благодатный дождь, смывающий следы преступления. И всё стихает.