Всё это и даже больше

Дэвид Тарино не помнит, как это началось. Конечно, у него было несколько предположений по этому поводу, но ни одно из них не вызывало абсолютного доверия. Может быть, в тот самый момент, когда Эмма улыбнулась, и солнечные лучи запутались в её волосах, переплетаясь в них каким-то совершенно причудливым образом? Дэвид не мог отвести от неё взгляда — вдруг он решил, что хочет её на главную роль, а потом мысленно рассмеялся, мол — да кто она такая? Весь Голливуд знает, что фильмы Дэвида Тарино — билет в счастливое будущее, и получит его далеко не каждый желающий. Он — главный палач, проводящий кастинги с особым пристрастием. Он — Понтий Пилат, распинающий юные дарования на крестах — он самая ядовитая змея и самый беспощадный критик. Он — это он. Все знают. А может быть, всё началось, когда он попросил Эмму представить, что в неё выстрелили? Дэвид помнит: она заверещала так, что сердце режиссёра дрогнуло — актриса упала, и он почти бросился к ней, но вовремя вспомнил — это игра. Она лежала без движения ещё несколько секунд, а затем подняла голову и спросила: "Ну как?" — будто ожидая похвалы, но Тарино лишь криво ухмыльнулся. В своём стиле. Сейчас Дэвиду кажется, что уже тогда его жизнь не была прежней — будто Эмма руками умелого механика вынула из режиссёра какой-то давно не работающий механизм, промыла его, смазала и вставила обратно — всё заработало — так просто. В её обществе всё оживало. Эмма излучала какой-то колдовской театральный свет, и Тарино всегда казалось, что если смотреть на мир её глазами, он будет намного ярче обычного. Тогда Дэвид не признавался ни самому себе, ни кому-либо ещё, что заглядываться было стыдно и противно — но не заглядываться он не мог. Эмма — такая лощёная, нервная, тонкая, будто скаковая лошадь. Ее жесты были изящные, лёгкие, и сидела она всегда на самом краешке, будто какая-то долговязая болотная птица, готовая тут же вспорхнуть и улететь. Она позволяла себе громко смеяться, и одного её смеха было достаточно, чтобы бросить все, что делаешь, и побежать за ней — этот смех звенит у Дэвида в голове каждый день. Он пытался найти в закоулках своего сознания хотя бы робкие отголоски злости на Чёртову-Идиотку-Эмму, но ничего не получалось — она улыбалась из каждого уголка и приветливо махала рукой. Тогда Тарино злился на самого себя — на сорокалетнего мужчину, так глупо влюбившегося в двадцатилетнюю девицу — как полный идиот. Он злится, когда видит возле Эммы молодых парней — злится, когда они разговаривают с ней и флиртуют, но больше всего — когда понимает, что никогда не будет таким же молодым. Достаточно молодым для неё. Дэвид отчётливо помнит тот день, когда впервые предложил подвезти её до дома — Эмма согласилась так быстро, что весь оставшийся вечер режиссёра мучила лишь одна мысль — всегда ли она так быстро садится в машины к другим мужчинам? Но тогда это было не важно — важным было то, что она была рядом, и сердце Тарино билось у него в горле. С каждой минутой он был всё ближе к её дому и дальше от собственного рассудка — Эмма щебетала что-то о своей новой роли, но что именно, он так и не услышал. Когда машина остановилась возле современной многоэтажки, остановилось и что-то внутри режиссёра — он взглянул на её красивое лицо, залитое светом фонаря, и едва заметно улыбнулся. Отпускать её не хотелось, но — кто он такой? Эмма развернулась и вдруг положила свою ладонь поверх ладони Тарино — сердце пропустило удар — она наклонилась ближе и посмотрела ему прямо в глаза, будто ничего на свете не боясь. — Спасибо, Дэвид, — выдыхает она. Всего миг — он борется с желанием схватить её и прижать к себе, но Эмма выходит и оставляет его одного. Когда она скрывается в подъезде, Тарино отчаянно сжимает руль и прокручивает в своей голове последние несколько секунд — прокручивает сотни раз и представляет, как эта наглая актрисулька наклоняется к нему снова и снова — как он целует её и прижимает к себе, как Эмма стонет ему в губы и запускает свои тонкие пальчики в его волосы. — Блядь, блядь, блядь, — шипит мужчина, чувствуя, как его тело мгновенно реагирует на подобные мысли. Он бьёт кулаком по рулю и закрывает лицо руками — его ладонь всё ещё хранит тепло Эммы, и осознание этого бьёт Дэвида наотмашь. Он зол, так зол на самого себя — зачем он вообще предложил ей это? Чертов дурак. Старый паршивый идиот, совсем выжил из ума. Тарино давит на газ. Ему кажется, что если он повернёт голову, то увидит её на соседнем сидении — но это лишь наваждение. Проклятое наваждение. Оно не покидает Дэвида Тарино даже ночью — он мечется по кровати и пытается найти такую позу, в которой его не будут донимать мысли об Эмме. Каждую секунду режиссёр возвращается туда, в тот момент, когда она коснулась его ладони — кожа под её пальцами полыхает — когда она наклонилась к нему, будто хотела сказать не только "спасибо". Её взгляд вырезан у Дэвида в памяти — эти воспоминания вытесняют всё, что когда-то было важно, и занимают голову мужчины целиком. Он не знает, какие на вкус её губы, но очень хочет знать — он думает, что было бы, если бы в тот момент он всё-таки поцеловал бы её? Что было бы? Что? Сон не идёт, и Тарино просто пялится в потолок в надежде, что всё это закончится как-то само. Но оно не заканчивается. У режиссёра перед глазами маячит этот силуэт, залитый светом фонаря, и у него глаза Эммы. Сейчас, конечно, ткань того утра кажется Дэвиду яснее настоящего ― оно было похоже на пытку. Он помнит ту страшную боль, разъедающую его грудь ― помнит, как принял решение ― сейчас или никогда. Помнит, как было страшно. Помнит, как жал на газ и считал кварталы до её дома, помнит каждый светофор. Он не знал, что будет. Не знал. С каждой новой лестничной ступенькой, остающейся позади, Дэвид становится все менее и менее воодушевленным. Если на первом этаже он едва ли не бежит вверх, то уже на третьем его энтузиазм заметно спадает. Теперь Тарино еле перебирает ногами ― то ли возраст сказывается, то ли волнение, хотя, вероятнее всего ― и первое, и второе. Когда его взгляд натыкается на заветные "5А", он уже готов развернуться и мчаться прочь, но какой-то необъяснимый импульс толкает его приложить палец к звонку. "Еще не поздно уйти", ― пульсирует в его мозгу, ― "Еще не поздно, еще не...". Поздно. Дверь открывается. На пороге стоит она ― с растрепанными волосами, небрежно заколотыми у правого уха. Совершенно не накрашена и потрясающе сексуальна. ― Эмма, ― выдыхает он. Кажется, её имя материализуется, падает на пол маленькими ярко-алыми бусинками, медленно рассыпающимися по паркету. Их глухой стук отдается в мозгу Тарино, и ему хочется закричать — все, что угодно, только бы в ушах больше не шумело. Но он понимает вдруг, что это всего лишь стучит его сердце. Проклятый кусок пульсирующей плоти. Эмма улыбается и хочет что-то сказать, но не успевает ― Дэвид быстро шагает вперед, захлопывая за собой дверь, и бесцеремонно запускает руку в волосы изумленной актрисы. Хлипкая заколка летит на пол, роскошные светлые пряди рассыпаются по плечам, и в этот момент весь остальной мир перестает существовать. Только мягкие девичьи губы, покорно раскрывающиеся навстречу тариновским ― бесцеремонным, только упругая грудь и нежная кожа, моментально покрывающаяся мелкими мурашками. Она прижимается и тихо стонет ― совсем как в его фантазиях. Жар внутри режиссёра разгорается, полосуя внутренности острыми языками пламени. Там, где Эмма касается его, на секунду становится прохладнее, а потом вспыхивает вновь. Дэвид слышит, как её отрывистые стоны отчётливо складываются в слово "люблю", и хрипло стонет сам. Он так боится, что это всего лишь сон ― боится проснуться в своей кровати ― один ― но Эмма впивается ноготками в его спину, и он чувствует нежную боль. Эта боль совсем не похожа на ту, что пульсировала в сердце Тарино раньше. Эта боль другая ― боль совершенного счастья, распирающего изнутри. Первое, что он чувствует после пробуждения ― то, как Эмма обнимает его, крепко прижавшись под тонкой простыней. Чувствует её пальцы в своих волосах ― как она шепчет ему на ухо "Люблю тебя", и боль растворяется. Дэвид Тарино не помнит, как это началось. Но он совершенно точно уверен, что это не закончится. Никогда.