Всё это и даже больше

Честно говоря, Дэвид Тарино был одержим. В хорошем смысле. Каждый, кто знает его, скажет: всего несколько вещей в мире могли свести Тарино с ума и заставить вставать в пять утра, а иногда и вовсе лишали сна. Одна из них — кино. Причины были просты — кино гораздо интереснее жизни. Кино можно взять напрокат, и можно вернуть. Можно промотать, остановить, сохранить любимые моменты. Сжечь, бросить, распотрошить. Но самое главное — можно сделать самому. Придумать, написать, поставить, снять, обрезать — оставить только самое лучшее и важное. Можно быть влюблённым в кино. Можно посвятить ему всю свою жизнь. Дэвид живёт своей работой — отказывается от ужина и придумывает персонажа, продумывает его образ до мельчайших подробностей — как он ест, как говорит, как двигается — всю его биографию. Он пьёт кофе и изучает время, в котором этот персонаж живёт — смотрит с десяток фильмов из своей обширной коллекции и делает пометки в блокноте. Тарино лежит в постели без сна и представляет своего героя — бросает его прямо в гущу событий, воображает диалоги с другими персонажами и наиболее привлекательные ракурсы — мужчина не выдерживает и садится за стол. Это порочный круг. В мозгу Дэвида Тарино, конечно, всегда кипит работа. Он выбрасывает третий стакан из-под кофе и продолжает писать: сначала тезисами — перестрелка, труп, пятна крови на стене — затем расписывает более красочно и обширно. Тарино съедает омлет и пьёт четвёртый сладкий раф за ночь — его стол зарастает листами, исписанными неразборчивым почерком, и небольшими зарисовками. Сердце Дэвида громко бьётся от кофеина и недосыпа, а руки трясутся от возбуждения — где-то внутри режиссёра зудит мысль о том, что это будет самый гениальный его фильм — самый глубокий, самый кассовый — культовый. И он не останавливается. Не может себе позволить. Дэвид прожил сорок лет и вынес несколько непреложных истин: жить нужно на пятьдесят процентов от своего дохода, никому не доверять, всё делать самому и никогда не зарекаться. Он всё знает о том, как быстро меняется жизнь: сегодня ты продаешь билеты в кинотеатре, а через год — ты самый уважаемый режиссёр в Голливуде. Так судьба бросила его из одной крайности в другую, даже не спросив разрешения, и Тарино, в общем, был очень доволен. Но не секрет, что судьба беспощадна. Было ещё кое-что, рвущее полотно его жизни в клочья — вернее, кое-кто. Не думать об Эмме — мучительно, всё равно что пытаться забыть о больном зубе. Дэвид думал о ней безотчётно, жадно, безнадёжно — месяцами он просыпался, первым делом думая о её лице, и засыпал с той же мыслью. Он всё думал: где сейчас Эмма? Едет в такси, ужинает в ресторане, пьёт с людьми, которых Дэвид не знает, или спит в кровати, которую он никогда не видел? Тарино очень хотелось взглянуть на её квартиру и больше всего — на её постель. Он томился мыслями об её простынях — воображал их чёрными, смятыми, как белеет на тёмной наволочке её маленькая щёчка, и как разметались вокруг её светлые волосы. Словом, Дэвид Тарино был одержим. Эмма вторгалась в его день бесцеремонно и надоедливо, будто удар током. Как всегда с опозданием — ну конечно, как же иначе. Дэвид не спал два дня, и он в ярости — расхаживает по площадке, хрустя костяшками пальцев, и постоянно кусает губы. — Бин! — кричит он, — ещё кофе! Девушка закатывает глаза и взволнованно смотрит на начальника. — Мистер Тарино, — лепечет она, — это уже третий за сегодня... — Ради всего святого, Бин! Ассистентка знает: когда Дэвид так сверкает глазами, лучше не спорить. В его руке появляется заветный стакан кофе — режиссёр злобно поглядывает то на дверь, то на часы, и вдруг махает рукой. — Снимаем без неё, — рявкает он. Но дверь вдруг распахивается, и все, словно по команде, оборачиваются — Эмма, тяжело дыша, согнулась пополам и опёрлась ладонями о колени, пытаясь отдышаться. Она смотрит на Дэвида исподлобья — его лицо как всегда непроницаемо, руки подрагивают, а в глазах горит злобный огонь. Режиссёр медленно поднимается со своего стула и приближается к Эмме — он так зол, что закусывает щёки изнутри, чтобы не взорваться прямо сейчас. У Дэвида в глазах рябит от недосыпа, и он хочет просто побыстрее прожить этот день и вернуться к работе — записать все диалоги, которые выстраиваются в его голове, все интересные фразочки. Но — Бог видит — все на свете для Тарино сейчас затмило желание схватить маленькие плечи Эммы и хорошенько встряхнуть. Сжать её маленькое лицо и что-нибудь закричать. Что-нибудь очень яростное — чтобы она наконец перестала делать это. Но Дэвид дергает головой, моментально взяв себя в руки — он скрипит зубами и издевательски улыбается. — Час пятнадцать, Эмма, — он подносит наручные часы к её лицу, — твой новый рекорд. Актриса выпрямляется и усмехается, глядя Тарино прямо в глаза. — Я всегда стараюсь делать всё по максимуму, — она скалит свои маленькие зубы, — вы же знаете. Но Дэвид знает лишь то, что Эмма злит его на все сто процентов — она смеётся над ним, и мужчина буквально в секунде от того, чтобы сорваться. Он собирает всё своё самообладание и спутанное сознание в кулак. — В мой кабинет, — цедит он сквозь зубы. Эмма тяжело вздыхает — с каждым шагом в её груди всё больше разрастается тревога. Каждый раз, заходя в его кабинет — вернее, комнату изощренных пыток, — актриса чувствует, как дрожат её колени. Этот огромный стол из чёрного дерева и возвышающаяся над ним фигура Дэвида — всё это устрашает Эмму, заставляя трепетать. Она опускается в кресло — дверь за её спиной захлопывается, заставляя девушку вздрогнуть. Тарино медленно обошёл Эмму и облокотился на письменный стол, скрестив руки на груди. Как самый жестокий судья. Как палач. В детстве Эмма наткнулась как-то на змею, притаившуюся в зарослях кустарника возле соседского дома. Она навсегда запомнила её взгляд — пустые, холодные глаза без век, словно намертво приклеенные к гладкой змеиной головке. В них не было жизни, но и смерти тоже не было. В них не было ничего, абсолютно ничего, и эта пустота почему-то пугала так, что по телу пробегал озноб. Точно так же сейчас на неё смотрел самый известный режиссёр в Голливуде, и Эмме отчаянно хотелось сделать хоть что-то, чтобы это закончилось. Она неловко улыбнулась, но ситуация не улучшилась. — Чертова идиотка, — шипит Тарино и устало сжимает переносицу двумя пальцами, — сколько ещё ты будешь выводить меня? — Дэвид, я всего лишь.... — Нет! — он вскрикивает, резко перебивая, но вдруг снова берёт себя в руки и повторяет гораздо спокойнее, — нет. Не всего лишь. Час пятнадцать, Эмма. — Я понимаю, — лепечет актриса, закусывая губу. Её сердце отчего-то начинает биться быстрее — она чувствует стук в своём горле и заламывает пальцы. — Ничего ты не понимаешь, — протягивает Дэвид, сжимая собственный подбородок пальцами. — Что мне делать с тобой? Эмма резко запрокидывает голову и смотрит на Тарино с вызовом — дерзко, прямо в глаза, ни капли не боясь. Вдруг она замечает, как растрепаны его волосы, как бледна его кожа, и эти ужасные залёгшие под глазами тени. Руки рвано подрагивают, будто бы Дэвид сдерживает себя от чего-то, но она без труда узнаёт этот тремор — несколько дней без сна. С губ Эммы срывается удивленный вздох — будто бы ей открылось что-то совершенно новое, никому до этого неизвестное. — Дэвид, всё в порядке? — осторожно спрашивает она. — Вы сегодня очень раздражительный... — Я всегда такой, — отрезает он. — Что происходит? — Эмма поднимается и будто невзначай касается руки Тарино. Он устало усмехается и едва сдерживается, чтобы не сказать: «Ты приводишь меня в бешенство». Сейчас он смотрит в её беспокойные глаза и почему-то не хочет грубить — словно молния, на него находит озарение — ей не всё равно. Дэвид Тарино не в порядке, и она — Эмма — это заметила. Он пытается вспомнить, зачем позвал её на самом деле, — может, очередной бессмысленный спор? Очередная битва, в которой нет победителя — какая разница? Сейчас для него имеет значение только то, что кожа на его руке горит под её прикосновениями — больше ничего. — Эмма, — выдыхает он и накрывает её ладонь своей, — обещай, что никому не расскажешь. Она кивает, и лицо её принимает взволнованное выражение. — Я работаю над одной вещью... — Дэвид облизывает губы. — Я думаю, это будет культовый фильм. Я не спал несколько дней, чтобы собрать всё в единую картину, и мне кажется... Я не знаю... Он растерянно оборачивается и указывает на свой стол, полностью заваленный бумагой. Два дня непрерывной работы ужасают Эмму и приводят в восхищение одновременно — она никогда не сомневалась в том, как велик Дэвид Тарино, но стоило ли это величие того? Его лицо так близко — они почти соприкасаются носами — и режиссёр не может отвести от Эммы взгляда. Вдруг ей в голову закрадывается безумная мысль — такая безумная, что осуществить её необходимо прямо сейчас. Она крепко сжимает его большую ладонь своей — маленькой — и заговорчески улыбается. — Я помогу вам, — говорит она. — Правда? — Тарино глядит на неё, почти не моргая, и удивленно приподнимает брови. — Конечно, но сначала вам нужно кое-что сделать. Она тянет его за руку и подводит к широкому кожаному дивану — Дэвид отчего-то доверяется ей, будто слепой котёнок, и тяжело опускается вниз. Он упускает тот момент, когда Эмма осторожно давит на его плечи — вдруг он обнаруживает, что его голова уже покоится на кожаной диванной подушке, а актриса осторожно опустилась рядом с ним. Наверное, в другой ситуации он хотел бы что-то возразить, но не сейчас — вряд ли он найдет в себе силы, чтобы даже повернуть голову. — Я просто вас поглажу, хорошо? Дэвид чувствует лёгкие прикосновения к своим плечам, а потом её пальцы зарываются в растрёпанные волосы — глаза мужчины закатываются, и он издаёт приглушённый стон — самая опасная в мире змея убита. Он повержен. — Приляг со мной, пожалуйста, — тихо просит он. Эмме кажется, что она ослышалась, но Дэвид берёт её за руку и тянет на себя — она осторожно ложится рядом с ним, не прекращая гладить его голову. На его уставшем лице больше не видно то резкое движение мысли — лоб Тарино больше не нахмурен, и глаза не напряжены. Актриса не выдерживает и проводит пальцем по ямочке на его гладко выбритом подбородке — его лицо так красиво и расслаблено — так гармонично. Когда Дэвид сгребает её в охапку и прижимает к себе, Эмма только улыбается и вдыхает запах, исходящий от его шеи — такой знакомый, но раскрывающийся совершенно по-другому, когда он так близко. Она касается кадыка пальцами и чувствует, как режиссёр улыбается — он целует Эмму в лоб, и течение времени останавливается. Где-то за дверью остались люди, камеры, микрофоны — целый съёмочный день. Но самый жесткий критик и суровый режиссёр уже не беспокоится — его грудь вздымается ровно, и дыхание совершенно спокойно. Его спящий мозг рисует притягательные картины: он лежит на чёрных смятых простынях, а рядом белеет её маленькая щёчка. И эти волосы. Честно говоря, Дэвид Тарино был одержим. И в этом не было ничего плохого.