Всё это и даже больше

Дэвид Тарино многое о себе знает. На самом деле, гораздо больше, чем ему бы хотелось. Грубый ублюдок, невыносимый скандалист, старый параноик, ревнивый психопат — и сотни других оскорбительных слов. Сотни летящих в него предметов, сотни сорванных голосов, сотни разбитых ваз и бутылок, сотни-сотни-сотни — Эмма ничего в него не бросала, и это было больнее всего. Это воскресенье он провёл наедине с собой, и теперь, наконец, готов признать: тяжелее всего, когда любая работа заканчивается, и все те мысли, что были так далеки на протяжении дня, начинают с новой силой раздирать его голову, заставляя что-то внутри бешено пульсировать. Мужчина с трудом вылезает из кровати и, не включая свет, спускается вниз. Гостиная встречает его тусклым светом небольших бра. Тарино никогда не выключает их на ночь для того, чтобы Эмма, спускаясь на кухню, не упала с лестницы. И хотя Эммы в его доме больше нет, он не решается выключить эти светильники насовсем — словно крошечной частичкой своего истерзанного сердца Дэвид надеется на то, что она появится здесь вновь. Он слишком горд, чтобы признаться в этом. Даже самому себе. Он наливает виски — кажется, уже пятый за сегодня — и тяжело опускается на диван. Алкоголь обжигает губы. Режиссёр обводит усталым взглядом просторную комнату и зажмуривается — воспоминания, словно взрыв, накрывают с головой, и его грудь пронзает непрошеная жгучая боль. Он вновь видит Эмму — видит, как она стоит прямо здесь, в его гостиной — видит тонкий силуэт её платья и белые содрогающиеся плечи. Она плачет, и Дэвид очень хочет её успокоить — он подрывается с места, но актриса выставляет руки вперёд, не давая приблизиться. Её лицо всё покрыто разводами от туши, и она безжалостно растирает их по своим маленьким щёчкам. Тарино вновь и вновь прокручивает в своей голове всё, что она говорила: "Я не могу оправдываться за каждый свой шаг", "Я не могу перестать общаться с другими мужчинами", "Я не могу постоянно тебя успокаивать" — "Я не могу". Отчётливее всего Дэвид помнит её последнюю фразу — эти слова будто вырезаны на ткани его сердца, и каждый раз, вспоминая тот вечер, он с горечью терзает свою и без того израненную душу. Проживать это снова и снова — мучительно. И Тарино наказывает самого себя. "Я люблю тебя больше всего, но это невыносимо" Мужчина допивает оставшийся в стакане виски — разум затуманивается, но не так, как ему бы того хотелось. Он думает, что сейчас она могла бы спуститься, обнять его за плечи и позвать в постель — могла бы. Но Дэвид не знает, где она и с кем — он уверяет себя, что это уже его не касается, да и вообще, какая разница — но вдруг его ногти болезненно впиваются в ладонь, оставляя на коже красные отметины в виде полумесяца. Будто бы он собственноручно сдирает корочку с только что зажившей ранки и тычет в неё окурком, заставляя кровоточить. Мужчина закрывает глаза руками и тяжело вздыхает: он не знает, думает ли Эмма о нём так же, как он думает о ней — так жадно, безотчётно, каждый раз осознавая безнадёжность собственного положения? Он не знает, но очень хочет узнать. Тарино поднимается наверх, всё так же не выключив бра. Он ложится в холодную постель и устало закрывает глаза, пытаясь прогнать из своей головы навязчивый образ белокурой девушки, её глаза и чувственные губы — он знает это лицо лучше всего на свете, и кажется, что никогда уже не будет знать ничего другого. Засыпая, Дэвид думает о том, что было бы, если бы в тот вечер он не вёл себя как мудак — не закатывал бы глаза, не цокал языком, не ворчал и не кричал на неё в туалете за то, что она обняла старого знакомого. Если бы в тот вечер он схватил её за руку и сказал бы, что никуда её не отпустит? Может, тогда он был бы счастлив? Но была бы счастлива она? Если честно, Дэвид Тарино одинок. Он не имел права её удерживать. И он не стал. Теперь он просыпается в пять — сразу уставшим — и долго смотрит в потолок, будто бы осмысливая новый день. Не поворачивая головы, он касается рукой соседней подушки и закусывает губу — она не вернулась — и утро потекло. Дэвид долго стоит под струями горячего душа — он закрывает уши ладонями и слушает, как вода гулко барабанит по черепу — этот звук заставляет его на время забыть о боли и погрузиться в потрясающую пустоту — его тело полностью расслабляется, избавляясь от оков сожаления. Тарино знает: это ненадолго, но даже за эти мгновения, когда он не задыхается, он готов цепляться мёртвой хваткой. На кухне Дэвид ёжится от холода. Он варит кофе и готовит завтрак на двух тарелках: на одной омлет с ветчиной, луком и зелёным перцем, а на второй яйцо-пашот на ржаном тосте — то, что каждое утро ест Эмма. Мужчина съедает свою часть и медленно вытирает пальцы об салфетку — он смотрит на тарелку, стоящую напротив него, будто бы выжидая чего-то, а потом хватает её двумя пальцами, вскакивает с места и, развернувшись, отправляет её содержимое в мусорную корзину. В отчаянии он бросает несчастную тарелку на стол — она звонко соприкасается с мрамором и падает на пол, раскалываясь на две половины. Тарино с презрением смотрит на осколки ещё секунду, а потом закрывает глаза руками — ему вдруг становится удушающе стыдно за самого себя и за то, что он не может принять её уход, но больше всего — за собственную слабость. Этот стыд проникает в лёгкие, заполняя собой всё пространство внутри, но через несколько минут его сменяет раздражение, и Дэвид приходит в себя. Он расправляет плечи, взъерошивает волосы и со всей силы сжимает кулаки — это как оплеуха самому себе, и режиссёр её заслуживает. Окрылённый злостью на самого себя Тарино запирается в своей рабочей комнате и пишет тридцать страниц сценария — впервые за неделю он забывает об Эмме так надолго и, к слову, чувствует себя гораздо лучше. Он погружается в работу целиком — пишет, старательно выводя разборчивые буквы, делает зарисовки на отдельных листах, и даже не замечает, как на город спускаются сумерки. Тогда он откидывается в кресле и удовлетворённо вздыхает, потирая уставшие от непрерывного письма пальцы — это особый вид мазохизма, в нём мужчина находит специфическое удовольствие. Перечитывая страницы, он делает пометки, что-то вычёркивает, загибает уголки, но в целом приходит к выводу, что сценарий хорош. Осознание этого заставляет Дэвида на некоторое время почувствовать себя не сломанным — впервые за неделю он хвалит себя и невзначай улыбается, задумчиво барабаня пальцами по столу. Вечером того же дня он наскоро одевается: натягивает любимые брюки и чёрную водолазку, накидывает на плечи пиджак и кое-как причёсывается. Тарино садится в свою машину и едет в студию для того, чтобы показать сценарий Энтони Вуду — он не думает об Эмме около десяти часов, и чувствует себя сильнее, чем во все дни до этого. Дэвид снова хвалит себя, на этот раз за выдержку — он давно не был в таком приподнятом настроении, и сейчас он уверен: это из-за хорошей работы и плодотворно проведённого времени. На студии он выпивает сладкий раф и здоровается с несколькими коллегами — несколько раз даже улыбается и почти не язвит. В нетерпении он заходит в лифт — Дэвид представляет лицо Вуда, когда он положит сценарий на его стол — Энтони будет шокирован, он будет в восторге. Тарино выходит на нужном этаже и уже обдумывает, чем закончится сюжет, как в его голове мелькает вопрос: "Кто будет в главной роли?” — мужчина судорожно закусывает губу и рвано вздыхает. В глубине души он знает, для кого написан этот сценарий — конечно, другого варианта и быть не могло. Но сейчас не время бороться с беспомощностью. Он заходит в нужный павильон, огромный, будто самолётный ангар, почти полностью заполненный киношной аппаратурой, и обводит его глазами в поисках друга — он мигом замечает в кучке людей эту глупую ковбойскую шляпу и делает несколько решительных шагов, в его сторону, но потом вдруг весь обмякает. Возле Энтони Вуда он замечает белокурую голову — ту самую, которую он никогда бы ни с кем другим не спутал. Сердце Тарино пропускает удар, а ноги становятся невыносимо тяжёлыми — шрам в его груди раскрывается и начинает кровоточить, сумасшедше пульсируя — всё тело режиссёра неестественно содрогается, словно от внезапного удара. Он не может заставить себя перестать смотреть на её профиль: на эту белую кожу в свете софитов, на её маленький вздёрнутый носик, на розовые желанные губы — она почёсывает лоб и заправляет за ухо мешающую прядь волос — это движение такое простое и элегантное, но именно оно заставляет что-то внутри Дэвида затрепетать. Он видел этот её жест каждый день, но именно сейчас в его изголодавшемся по Эмме мозгу это простое движение кажется таким родным и бесконечно близким — чем-то сокровенным, что он когда-то знал. Словно из-под воды он слышит голос, произносящий его имя: "Дэвид!" — усилием воли режиссёр сбрасывает с глаз пелену и понимает, что Тони давно его заметил — он машет рукой и зовет друга по имени, но это не самое ужасное. Эмма смотрит на Тарино, не отрываясь — он буквально чувствует её взгляд на своём лице, и от этого становится ещё более неловко. Его позвоночник напрягся — он вдруг подумал о том, как глупо, должно быть, сейчас выглядит: весь растрёпанный, в расстёгнутом пиджаке, стоит тут как идиот, вцепившись пальцами в свой сценарий, будто это последнее, что у него есть, и пялится в одну точку. Чёртов придурок. Он мысленно чертыхается, но сдвинуться с места не может — собственные ноги ощущаются невыносимо тяжелыми, будто приросшими к полу. Раздражение накатывает оглушительной волной, и Дэвид начинает ощущать себя ещё глупее — он неловко застёгивает пуговицы пиджака и всё-таки заставляет себя приблизиться. Эмма всё такая же красивая — он разглядывает её длинные ресницы и небольшие стрелки на глазах, её приоткрытые губы и неестественный румянец на щеках — она практически не дышит, а потом вдруг вбирает в себя слишком много воздуха сразу. Тарино едва заметно усмехается. — Что это у тебя? — над его ухом вдруг раздаётся голос Вуда, словно выдирая из пустоты. — Дэв? Режиссёр вздрагивает, а затем нехотя поворачивается к другу. — Это новый сценарий, — он протягивает бумаги, — тебе понравится. — Матерь Божья, — Тони выхватывает из его рук стопку исписанных страниц и удивленно присвистывает, пересчитывая, — это выглядит очень хорошо. О чём он? — Прочитай, и узнаёшь, — хмыкает мужчина в ответ. Вуд хлопает Тарино по плечу и удаляется, продолжая считать страницы. Наконец Дэвид вновь переводит взгляд на Эмму — актриса выглядит восхищённой, и режиссёру хочется надеяться, что она им гордится. Они стоят друг напротив друга, так близко, но в то же время слишком далеко. Он запускает руки в карманы брюк, а она заламывает пальцы — тысячу раз на этой неделе мужчина думал о том, что скажет ей, когда увидит, но именно в этот момент, когда нужно говорить — у него нет слов. Он смущается, как подросток, и от этого злится ещё больше. Вдруг Эмма делает резкий шаг вперёд — она прижимается к груди Тарино щекой и обнимает его со всей своей девичей силы. Её прикосновение обжигает — он чувствует, как горит его кожа там, где она его обнимает. Дэвид чувствует невыносимую лёгкость, будто бы всё, что беспокоило его, в момент разрешилось, и он позволяет себе обнять её в ответ. Он вдыхает запах её волос — родной, такой любимый его запах, заставляющий почувствовать ноющую слабость в коленях. — Я люблю тебя, — шепчет он, всё ещё не веря, что это происходит. Эмма отрывается от его груди — её тушь снова стекает вниз, и она также бесцеремонно размазывает её по своим маленьким щёчкам — в своём стиле. Она встаёт на носочки и хватается за его плечи — Дэвид, давно понимающий её желания без слов, целует её жадно и голодно, с каждой секундой всё более осознавая реальность её тела и её губ на его губах. Он прижимает её к себе — шрам в его груди затягивается, становясь тонким рубцом, почти незаметным. Тарино никогда не забудет о том, что он есть. — Прости меня, — бормочет она, оставляя мягкие поцелуи на челюсти своего мужчины, — я ужасно соскучилась. — Я тоже, маленькая, — улыбается он. — Я тоже. Дэвид Тарино многое о себе знает. На самом деле, гораздо больше, чем ему бы хотелось. Сотни раз он был невыносимым скандалистом, грубым ублюдком, ревнивым психопатом и Бог знает кем ещё. Но для Эммы он был всего лишь любимым мужчиной. И он больше не был одинок.