Всё это и даже больше

Дэвид Тарино держит на своём лице приклеенную улыбку. Кажется, она сделана из бумаги — довольно потрёпанная, порванная в нескольких местах и протёртая — один край у неё отклеился, и она выглядит ещё более нелепо, чем и должна была. Но Тарино держится героически: он перемешивает салат, закусывая щёки изнутри, и, кажется, совершенно на неё не смотрит. Он сдерживает полыхающее в груди пламя и подносит к губам ещё один бокал красного вина. С такой же дурацкой улыбкой. Вымученной и абсолютно фальшивой. Но когда гости уходят, они остаются наедине — тогда начинается настоящая жизнь. Без улыбок, без сладких фразочек — без всего такого, что могло бы замаскировать это едкое ощущение горечи на кончике языка. Всю эту боль: мысли о грязных руках итальянского модельера, касающихся кожи его Эммы, и о том, как она молчала всё это время — мысли, колющие его мозг ржавой иглой. Дэвид распахивает дверь кухни — он срывает свой чёрный поварской фартук и отшвыривает его куда-то в угол, туда, где ему самое место. Да и всему остальному, впрочем, тоже. Эмма влетает на кухню следом за ним — такая взволнованная и уставшая от светских вечеров — она застывает в дверях и смотрит на своего мужчину, наполняющего очередной бокал. Тарино не поднимает на неё взгляда — специально, будто мучая её, он не говорит ни слова и растягивает этот момент. Момент, когда напряжение, повисшее в воздухе, можно потрогать руками. Она делает несколько шагов вперёд, пытаясь приблизиться — мужчина делает глоток и облизывает губы, будто бы никуда не торопясь. Ему кажется, что через мгновенье его рёбра сломаются от клокочущей внутри злости, и больше не будет ничего: ни этой чёртовой кухни, ни её глупых оправданий, ни чего либо вообще. Он не может понять, почему это происходит. Пока вдруг не раздаётся голос. — Дэвид, я всё объясню. Тогда наконец он поднимает на неё глаза — глубокие, потемневшие от разрастающейся в нём ярости и тревоги. Тарино оставляет бокал и облокачивается о столешницу и вновь закусывая щёки — ему всегда казалось, что физическая боль способна отвлечь его от боли более сильной — но сейчас это не работает. — Да, уж потрудись, — хрипит он, отталкиваясь от стола и делая шаг вперед. Он расправляет плечи и, кажется, становится ещё больше — Эмма кажется ему крошечной, совсем незначительной. Режиссёр видит в её глазах страх: за то, что она сделала? Или за то, что хотела сделать? Он не знает, но мысли об этом — они разъедают его и так воспалённый мозг изнутри. Дэвид думает о том, как она задерживалась на работе, о том, как она не отвечала на его звонки — обо всех мерзких картинках, мерцающих в его голове — о гнусном итальяшке Джино Габардини, его противном низком голосе и сальных взглядах. Обо всём, что этот гадкий человечишка мог бы сделать с его Эммой. Обо всем, что не умолкая гремит в его голове. — Потрудись объяснить, — чеканит он, — почему я узнаю об этом от Николаса Бёрда, а не от тебя? Он приближается почти вплотную — блондинка прерывисто дышит куда-то в его грудь, но сейчас это не имеет значения. Тарино хочет услышать хоть что-то вразумляющее: не оправдания, нет. Всего лишь настоящую причину. Но актриса молчит — она пытается взять его за руку, но он перехватывает её запястья и сжимает их — достаточно сильно, чтобы выбить из неё удивлённый вздох. Её прикосновения вызывают в нём раздражение — режиссёр горько усмехается, сдерживая разорвавшуюся в нём бомбу. Он смотрит в голубые глаза своей женщины — такие невинные — но Дэвид больше им не верит. В его висках пульсирует ревность — болезненно и пугающе резко она застилает его глаза пеленой ярости. Он хочет высказать ей всё то, что застряло у него в горле — всё то, что приносит ему страшные мучения и заставляет биться в агонии. — Эмма, — шипит он ей прямо в ухо, — Джино Габардини — твой бывший любовник. И ты принимаешь его приглашение за моей спиной, будто моё мнение для тебя какая-то шутка. Актриса качает головой — он не замечает дрожащих кончиков её пальцев, поджатых губ и слёз, скопившихся в уголках глаз. — Нет, Дэвид, это всего лишь благотворительность... — лепечет она. Эмма пытается обнять своего мужчину, но её руки по-прежнему в его тисках — тогда Тарино хватает её за плечи и слегка встряхивает. Ему не нужны её прикосновения, не нужны её оправдания — в его голове вновь и вновь сопоставляются все факты: все пропущенные звонки и вечера "у подружек" — Дэвид никогда не хотел в это верить. Но одна брошенная Бёрдом фраза — и он сгорает в инфернальном огне собственной ревности. — Ты хочешь сказать, что я не прав? — злобно шипит он. — Так давай, скажи это. Скажи! — он сжимает её подбородок пальцами, заставляя Эмму смотреть в глаза, а голос срывается на крик. — Скажи: «Дэвид, я не общаюсь с Джино Габардини втайне от тебя», давай, говори! — Милый, пожалуйста... Эмма зажмуривается — его лицо, раскрасневшееся от злости, сжатые губы и стиснутые зубы — всё это кажется ей чужим и бесконечно далёким. А ему кажется, что всё это — лишь постановка дешевого студенческого театра. Что декорации сейчас рухнут, и позади них окажется всего лишь съёмочная площадка, и что Эмма вовсе его не обманывала. Но это реальность, в которой представление отменяется — он вновь встряхивает её плечи, а потом совсем отпускает, делая несколько шагов назад. — Я забыл о том платье, в котором ты была на премьере, — с горечью выплёвывает он. — Я забыл, но ты продолжаешь делать это — продолжаешь бегать к нему за моей спиной. Кажется, что-то внутри него разбивается вдребезги, врезаясь осколками в мягкую плоть. Он истекает кровью прямо перед ней — по её вине. — Дэвид, я прошу тебя... — лепечет Эмма. — Это благотворительность, и она не имеет никакого отношения к нашему с ним прошлому. Она подходит тихо, почти незаметно, и обнимает своего мужчину со спины. Тарино вздрагивает от горячего прикосновения её рук и оттого, как крепко она прижалась к нему — вместе с теплом её тела он чувствует что-то ещё. Что-то невесомое, только на кончиках пальцев. Только в её прерывистом дыхании. — Прости меня, — шепчет она. — Я не знала, как сказать тебе. — Поэтому решила не говорить вообще? — хрипит режиссёр. Он разворачивается и вновь смотрит в её глаза — глубокие и светлые. В нём всё еще клокочет ярость вперемешку с ревностью, но эти лёгкие вибрации её голоса и что-то такое неуловимое, что он сам не до конца понимает — это действует на него магическим образом. Режиссер закусывает щёки изнутри и дышит на удивление ровно. — Мне мерзко думать о том, что ты могла бы... — хрипит Тарино, приближаясь к её лицу. — Я поверить в это не могу. — Я бы никогда не причинила тебе боль, Дэвид, — шепчет она, обхватывая его лицо ладонями. — Я люблю тебя больше всего на свете. Эти слова клеймом отпечатываются в мозгу режиссёра и приносят ему некоторое облегчение — всё ещё несравнимое с пылающим внутри него гневом. Но этот магический колдовской свет, который она излучает — он выбивает из мужчины некое подобие улыбки: уголок губ едва заметно подёргивается вверх, и Тарино прикрывает глаза. — Ведь ты даже не модель, Эмма, — устало произносит он, — какого чёрта? — Да, но я знаменитость, — шепчет девушка. Её горячий шёпот обдаёт губы Дэвида — мысленно он усмехается и думает о том, что хотел бы к ней прикоснуться. Он хотел бы заправить прядь её волос за ухо и провести пальцами по её шее — но он слишком умён, чтобы делать это. Сейчас, когда мысли о Джино Габардини торчат из его мозга ржавым гвоздём — сейчас, когда Эмма касается губ Тарино кончиками дрожащих пальцев — cейчас он понимает, что она заигралась. Дэвид не хочет верить в то, что она могла бы его обмануть. Не хочет думать об этом. Он понимает лишь то, что Эмма вновь что-то скрыла от него — осознание этого больно бьёт мужчину по лицу. Он чувствует в груди невыносимую тяжесть, а вместе с ней усталость — от вранья, от мыслей, разрывающих его голову, и от всего этого вечера. И время приходит. — Я хочу побыть один, — шепчет режиссер. Он оставляет Эмму наедине с осознанием своих преступлений — Дэвид медленно поднимается по лестнице и заходит в спальню. Также медленно он снимает одежду и забирается под одеяло. Мужчина смотрит в полоток и ощущает, как его напряженное тело расслабляется, позволяя мышцам отдохнуть. В голове вдруг становится пронзительно ясно и легко — будто всё плохое, накопившееся за день, магическим образом испарилось. Ночную темноту прорезают тихие всхлипывания и неразборчивый шёпот. Но Дэвид Тарино срывает свою приклеенную бумажную улыбку. И закрывает глаза.