Всё это и даже больше

Дэвид Тарино хорошо знает, что такое гнев. Ему не нужно ничего объяснять. Он живёт с ним уже многие годы. Дэвид знает: гнев — очень тихое чувство. Будто трёхметровая королевская кобра, гнев лежит внутри него — на самом дне его беспокойного сознания и мирно дремлет, но когда время приходит, змея открывает глаза. Она поднимается почти во весь рост и угрожающе раскрывает капюшон, заполняя собой всё пространство в груди — чёрная змеиная тень впитывает в себя весь свет, и мрак наполняется лишь бриллиантовыми отблесками сверкающей чешуи. В её глазах нет жизни, но и смерти тоже нет — в них нет абсолютно ничего. Когда-то он думал, что может её приручить. Может справиться с гневом. Но сейчас Тарино отчётливо понимает: это в его венах. И змеи тут ни при чём. Кобра замирает в воздухе на пару мгновений, а в следующую секунду раскрывает бездонную пасть и рывком подаётся вперёд. Дэвид закусывает щёки изнутри и шумно вдыхает — кажется, что кровь в его груди закипает, и режиссёр прилагает неимоверные усилия, чтобы не закричать, когда его внутренности падают в кипяток. Он вдыхает снова. Глубоко. Лицо Энтони Вуда находится сантиметрах в тридцати от него — всемирно известное лицо, к которому Тарино хочет приложить кулак — еле сдерживается. Он любит этого человека, конечно, — он любит его талант и всё то, из чего была сплетена их крепкая многолетняя дружба, но сейчас — сейчас есть нечто сильнее привязанностей. Есть гнев, вспыхнувший в сознании Дэвида погребальным костром — его чёрный дым застелил глаза едкой пеленой, проник в лёгкие и полностью отравил всё, что было до этого. В этом дыму Тарино видит лишь самодовольное лицо своего лучшего друга и крепко стискивает зубы. Сжимает кулаки. — Не будет никакой постельной сцены, Тони, — цедит он. — Мы договаривались. Вуд усмехается и скрещивает руки на груди — может, он считает себя настолько правым, что не чувствует опасности. Но Тарино знает: он не прав, и знание это ещё сильнее разжигает в нём ненависть. — Дэв, я говорил, что хочу разбавить скучные моменты, — заявляет он. — Мы это обсуждали. — Я не одобрял постельные сцены, — выплёвывает Тарино. Где-то за плечами Вуда его Эмма — стоит в одном нижнем белье и смотрит на них так напряжённо, готовясь в любую секунду сорваться с места. Она слишком хорошо знает его — слишком глубоко засела в его голове. — Это моя часть, Дэв, и сейчас я решаю, что снимать, — ухмыляется Энтони. — Фильм получается пресным, и мне не нужно твоё одобрение. В глазах Тарино зажигается что-то дьявольское, неумолимое — что-то едкое, разъедающее изнутри. Ярость в его груди разгорается с новой силой, и на этот раз Дэвид знает: никто не уйдёт живым. Изо всех сил мужчина закусывает щёки и усмехается, пытаясь держать себя в руках. — Это мои сцены ты называешь пресными? — шипит он. Вуд отводит взгляд и облизывает губы. Дэвиду плевать, боится его лучший друг или нет — он делает шаг вперёд, приближаясь почти вплотную, вынуждая Тони смотреть ему в глаза. Он думает о том, чтобы схватить его глупое лицо и ударить его — дать ему почувствовать всё то, что чувствует сейчас сам Тарино. Убрать с его лица гадкую усмешку — но Тони только нахально сверлит его взглядом, и это выводит мужчину ещё больше. — Неужели единственное, что ты придумал, гений, — раздеть её? — гневно выплёвывает Дэвид. — Раздеть мою женщину, Тони? И положить сверху этого недоумка? Глаза Тарино потемнели от ярости — в них плещется всё то невысказанное, царапающее горло острыми краями — всё то, что приводит его в бешенство. Сама мысль о том, что Рэй может касаться её — лишь отголосок этой мысли заставляет всё в Дэвиде клокотать. Он думает о том, как разнесёт всё здесь: как пихнёт ногой софиты, как подожжёт эту чёртову кровать и втопчет лицо своего друга в этот ужасно дорогой ковёр. Одна секунда — Энтони Вуд нажимает на курок. — Рэй не так плох, правда... — он разводит руками. Дэвид сверлит режиссёра глазами. Он не находится, что ответить — будто Вуд строит из себя идиота, а может действительно не понимает, в чём проблема. Но возмущение комком застревает в горле, заставляя мужчину задыхаться. — Пошёл ты, Тони, — выплёвывает Тарино, горько усмехаясь. Он вновь закусывает щеки и, запустив руки в карманы брюк, направляется к двери — он знает, что Эмма не спускает с него взгляда — завороженно, напряжённо, влюблённо, как и всегда. — Ради всего святого, Дэвид! — выкрикивает Вуд, растерянно взмахивая руками. — Мы должны работать. Но Тарино останавливается в проходе и глядит через плечо — он оставляет за своей спиной площадку, людей, собственную женщину и лучшего друга — словно всё это его уже и не касается. — Не будет никакого фильма, мудак ты чёртов. Дверь за ним с силой захлопывается. Всё закончилось. Каблуки тяжело цокают по мраморной плитке — коридоры кажется бесконечно длинными, а в мозгу пульсирует единственная мысль: "поскорее бы оказаться в своём кабинете". Когда наконец он переступает порог, всё самое плохое в нём, кажется, успокаивается. Тарино позволяет себе выдохнуть и протереть глаза, а затем лезет во внутренний карман пиджака — он достаёт пачку сигарет, открывает окно и наконец усаживается в массивном кресле. Первая затяжка заставляет его немного расслабиться. Дэвид вспоминает нахальную усмешку на лице своего лучшего друга — вспоминает Эмму, стоящую там в одном нижнем белье, и рядом с ней Рэя — конечно, у сорокалетнего режиссёра не было такого двадцатилетнего тела, и осознание этого злило Тарино ещё больше. Он подумал: как странно, словно Тони совсем не знал его. Будто бы всё это случилось не с ним. — Сукин сын, — прошептал он. Тарино поднялся и выбросил окурок в окно — в следующую секунду он решил сесть на подоконнике и закурить вторую. Теперь дым в лёгких не ощущался так, как при первой сигарете, но он продолжил. Когда дверь открылась, режиссёр точно знал, кто это был — лишь один человек позволял себе заходить в его кабинет без стука. Он не ошибся. Эмма — уже в одежде — переступила порог. В одной руке она держит большой кофейный стакан, а второй тут же принялась махать перед своим лицом. — Давно ты куришь в своём кабинете? — прощебетала она. Мужчина не ответил. Он сделал ещё одну затяжку — актриса приблизилась и отдала ему кофейный стакан, а затем распахнула второе окно. Свежий воздух вперемешку со звуками улицы ворвался в кабинет, мгновенно разбавляя дымное послевкусие сигарет. Пока Тарино делает глоток, Эмма выхватывает из его пальцев окурок и ловко выбрасывает в окно — режиссёр лишь поджимает губы, наблюдая за тем, как она устраивается на подоконнике рядом с ним. — Дэвид, — выдыхает она, легонько касаясь его руки. Её пальцы тёплые и мягкие — там, где она дотронулась, на секунду стало жарко, а потом вновь холодно. Он знает, о чём она хочет говорить — о его открытых ранах, об осколках, впивающихся в плоть, и этого хочется меньше всего. — Не надо, — хрипит он. Эмма шумно выдыхает и берёт мужчину за руку. Их колени соприкасаются, и интимность этого момента заставляет Тарино на секундочку отбросить злость — всего на секундочку. — Дэвид, вы потратили на этот фильм десять миллионов долларов, — актриса поджимает губы, — ты не можешь просто взять и.... — Это всего лишь чаевые, Эмма, — отрезает он. Актриса кивает и прикрывает глаза — знает, что спорить бесполезно. Режиссёр делает еще глоток и спрыгивает с подоконника — он оставляет стакан и раздвигает ноги девушки, оказываясь между них. Их лица на одном уровне, и Дэвид опускает ладони на её талию, притягивая её горячее тело ближе. Эмма запускает пальцы в его волосы, заставляя своего мужчину зажмуриться от удовольствия. — Я просил его не добавлять постельные сцены, — прохрипел он. — Я не знаю, может этот идиот не говорит на английском... Краем глаза он видит, как Эмма усмехается. Она перебирает его волосы медленно и осторожно, а потом мягко проводит пальцем по щеке режиссёра. — Я не знала об этом, — шепчет она. — Думала, ты в курсе. Брови Тарино удивлённо лезут вверх — он горько усмехается и утыкается лбом куда-то в её ключицу, позволяя ей гладить себя снова и снова. — Когда я увидел тебя с этим придурком... — пробормотал он. Он бы рассказал ей обо всём, что почувствовал в тот момент: о болезненной уколе ревности и всех самых постыдных мыслях, — но девушка резко его обрывает: — Я знаю, милый. Дэвид чувствует, как она целует его в макушку, как её ноги смыкаются на его пояснице, чувствует запах её тела. Прикосновения Эммы лёгкие, почти невесомые, но Тарино не уверен, что в этот момент существует что-либо кроме них двоих. Он слушает её размеренное дыхание и потихоньку успокаивается сам. Его внутренняя трёхметровая королевская кобра вновь залегла на дно, свернувшись клубком, а пожары стихли — мужчина глубоко вдохнул и поднял голову, глядя прямо в глаза своей женщины. — Вам нужно поговорить, — шепчет она, обхватывая лицо режиссёра своими ладонями. — Не о чем нам разговаривать, — Тарино помотал головой. — Я слишком зол на него. Эмма закатывает глаза и усмехается. Она целует режиссёра и чувствует приятную тяжесть на своих бёдрах. Ткань этого утра становится вдруг прозрачной, словно сотканной из самого тонкого в мире шёлка — время останавливает свой ход, и жизнь в Голливуде замирает. Он не замечает, как её пальцы — торопливые и ловкие — уже избавились от его пиджака, но чувствует нежную боль внизу живота, когда понимает, что Эмма возится с пряжкой его ремня. — Я прошу тебя, Дэвид, — горячо шепчет она, пока режиссёр стягивает с неё футболку. Он кивает и что-то мычит в её губы — что-то неразборчивое, но в его голове мелькает мысль о том, что Эмма, возможно, права. В который раз. Конечно, она всегда права. Её тело горячее и мягкое — она хватается за его плечи, скользит ладонями по спине и хрипло стонет прямо в его ухо — так привычно, но Дэвид уже не может представить в своей жизни что-то другое. Режиссёр покрывает поцелуями её дрожащее тело. Как в моменты сильнейшей ярости, его взгляд затуманивается, а в груди разрастается что-то неимоверно огромное, но теперь тёплое, нежное. Он доходит до точки кипения. И остывает.