Всё это и даже больше

Дэвид Тарино проваливается. Будто бы долго поднимаясь по лестнице, он не замечает отсутствующей ступеньки и летит вниз — это момент осознания, одним ударом выбивающий дух. Туман перед его глазами рассеивается, и всё, казавшееся раньше безликим очертанием, приобретает вдруг внушительные размеры. Но это ни капли его не пугает, нет. Скорее, наоборот. Прошло уже несколько лет, и, честно говоря, Дэвид никогда этого не замечал. До сегодняшнего дня. До этой секунды. Он обнаруживает себя, сидящим на кухне — нервно двигает чашку пальцами, а затем хватается за сигарету и судорожно затягивается, опьянённый молчанием. Впервые за день они не говорили так долго, и Тарино кажется, что именно в эту секунду воздух, наполненный запахом кофе и сигарет, тяжелеет и грузно опускается на его спину, заставляя согнуться. Режиссёр прокашливается. Эмма — прямо напротив него — тихонько хмыкает и переворачивает очередную страницу. Она пробегается глазами по тексту и барабанит по столу пальцами, а затем также хватается за кружку и прихлёбывает, не поднимая глаз. Дэвид выдыхает тоненькую струйку дыма и тычет окурком в пепельницу. Его взгляд скользит по тонким плечам, обтянутым чёрной тканью — она заправляет прядь светлых волос за ухо и сосредоточенно сводит брови, закусывая губу. Актриса вновь делает глоток и скрещивает руки на груди, наконец встречаясь с Тарино взглядом и шумно вдыхая в себя тяжёлый кухонный воздух. Её глаза — задумчивые и глубокие — цепляют режиссёра не хуже, чем никотин. Он видел её разной: облачённой в шелк и бархат, иногда плачущей, без макияжа и украшений — в стиле гранж, в бохо, в милитари и футболках с дурацкими надписями, но именно сейчас — в чёрном, со спутанными волосами и дьявольской ухмылкой — Эмма была собой. Вызывающей и противоречивой — такой же, как и он сам. Это была она. Прокуренная кухня, кажется, расцветает её присутствием и утопает в полупрозрачной вуали колдовского обаяния — Дэвид закуривает снова, откидываясь на стуле — Эмма копирует его позу, вновь хватаясь за кофейную кружку — такую же, как и у него — и делает большой глоток. — Ну, что скажешь? — тихо говорит Тарино, зажимая сигарету в уголке губ. Актриса ухмыляется и расправляет плечи, глядя прямо в его глаза. Поразительно, думает мужчина, ведь всего несколько лет она стеснялась даже по имени его называть, а сейчас буравит режиссёра беспечно властным взглядом котёнка, кокетливо поправляет волосы и закидывает ногу на ногу. Так искренне и простодушно, словно зная, что всё это ей сойдет с рук. — Я скажу вот что, — вторит ему Эмма, — ты меня, безусловно, впечатлил, — она закусывает губу. — Но кое-что я бы изменила, если ты не против. Удивлённый смешок срывается с его губ и застывает в воздухе вместе с сигаретным дымом. Он знает этот её тон: дипломатичный, мягкий, немного манипулирующий — тот самый тон, которым она говорит: "Дорогой, я приготовлю тосты, если ты не против", ведь ей совсем не хочется готовить омлет. Тарино знает все её уловки: изящные подмигивания, закусывание нижней губы, лёгкие касания пальцев и тёплые поцелуи в уголки губ — он всё это знает. Но каждый раз ведётся. Дэвид тычет окурком в пепельницу и подаётся вперёд, складывая руки на столе — актриса неосознанно повторяет его позу, и их лица оказываются вдруг очень близко друг к другу. Тогда к запаху кофе и сигарет примешивается запах лака для волос и её духов: звенящие нотки цитруса и корицы. — Расскажешь мне? — шепчет Тарино. Прямо в её губы. Кажется, он слышит скрежет собственного дыхания — вдох-выдох, странная гулкость в воздухе и лёгкость вечернего кофе — он не может оторвать от неё взгляда. — Конечно, — также же шепчет она. Локтем актриса пододвигает бумаги вперёд — две тёмные спутанные фигуры оказываются разделены громоздким сценарием, и будто бы на секунду режиссёр чувствует, как что-то вырывает его из привычной полудрёмы их вечерней кухни, и чудовищным усилием воли Тарино вновь возвращает себя к работе. Эмма листает, снова и снова отпивая кофе, а затем проводит пальцем по бумаге, оставляя на белом ровный след. — Вот здесь, — выдыхает она. Мужчина хватает сценарий за уголок и разворачивает к себе — он пробегается глазами по строчкам и задумчиво скребёт подбородок пальцем — Эмма указывает на эпизод, в котором двое встречаются после долгой разлуки, и их свидание — неловкое, дёрганное — идет не так, как им бы хотелось. Простой для исполнения сюжет: крупные планы лиц, не вовремя появляющийся официант, дымящиеся сигареты и неловкие фразы. Достаточно простой, как думалось Тарино. — Представь, — Эмма касается его ладони, — мы покажем стол сверху, и там будет скатерть, чашки с кофе, пепельница... — А что это даст? — перебивает мужчина. Актриса закидывает ногу на ногу и вновь хватается за кружку — сжимает сосуд двумя руками и принимается барабанить пальцами по матовой керамической поверхности. — Всё дело в руках, дорогой. Она улыбается. Дэвид опускает глаза: чашка — кремовая с голубой обводкой и каким-то хитроумным, выведенным, видимо, вручную, узором — он выложил по сто пятьдесят долларов за каждую — в её тонких пальцах, унизанных платиновыми кольцами, — выглядит, будто вытащенный на поверхность архивный кадр. Гармоничный, сочетающийся по цвету — того и гляди, он рванет в кабинет за камерой и будет снимать эту чёртову чашку, чтобы потом пересматривать и упиваться её красотой — как чёртов маньяк — как помешанный. Голос Эммы достаёт режиссёра из забытья — он возвращается к сценарию и сводит брови, стараясь выглядеть внимательным. — Понимаешь, — продолжает актриса, — руки выдают тебя с потрохами. Дэвид кивает. Ему часто приходится иметь дело с людьми — приятными и не очень — и каждый раз, словно мозаика, общая картинка складывается из крошечных кусочков. Из того, как кто-то прячет руки в карманы, чтобы не здороваться, или остервенело стучит пальцами по собственным коленкам, пытаясь побороть волнение. Как они заламывают пальцы, похлопывают себя по животу, активно жестикулируют и грызут ногти — руки вытаскивают все скомканные переживания и бросают к чужим ногам. Это правда. — Я хочу, чтобы ты показал, как они не знают, куда себя деть, типа... — Эмма принимается жестикулировать, — типа неловко задевают чашки, барабанят по столу, крутят в пальцах сигареты. Понимаешь, о чём я? Тарино снова кивает. — Так ты покажешь, что они переживают и не знают... Она говорит что-то ещё — доказывает ему свою правоту. Аргументирует точку зрения и пытается пробить его, как Эмме кажется, чешуйчатую драконью броню, собранную собственноручно. Конечно, Дэвид Тарино слишком умён, чтобы сдаваться без боя, но отчего-то он чувствует, что сейчас — в эту секунду — он не проигрывает. Складывает оружие. — Я согласен, — перебивает он. Эмма улыбается — кажется, что всё вокруг озаряется золотым светом, и сама она, словно линза, укрупняет красоту, преображая весь мир вокруг себя. Актриса приподнимается с места и перегибается через стол, упираясь острыми локтями в столешницу — Дэвид, будто опьянённый, заключает её лицо в своих больших ладонях и припадает к её губам. В кофейной горечи поцелуя и волнительных изгибах её языка он чувствует что-то, прошибающее его, словно внезапное пробуждение от гудящего сна: они чертовски похожи. И в этом вся истина. В том, как Эмма, ему кажется, повзрослела: как из беззаботной девчушки она превратилась вдруг в ту спокойную и рассудительную молодую актрису, способную за себя постоять. В его женщину. В ту самую женщину, оставляющую любовные записочки под клавиатурой его рабочего компьютера. Спешащую уйти с вечеринок и предпочитающую крепкие напитки — облачённую в чёрные платья, не расстающуюся со стаканами кофе и сохраняющую холодное спокойствие. Иногда раздражительную и вспыльчивую, но чаще ласковую и благоразумную. Всегда стоящую на его стороне. Не оставляющую ни единого свободного миллиметра в его груди. В ту, чьё лицо он видит первым делом, когда открывает глаза. И в этом вся чёртова правда. В том, как она заставляет всё в нём клокотать. Её босые ступни за завтраком, голые ноги, тонкие сексуальные модуляции её голоса — белый всполох живота, когда она потягивается ото сна, и то, как назойливо она крутится рядом. Как она подкрадывается сзади, прихлопывает его глаза ладонями: угадай, кто? Как она хочет знать о нём всё. Агония от прикосновения к её руке. Сквозь чугунную запутанность собственных мыслей он слышит голос лучшего друга — будто бы он попал в полосу пробуждения между сном и дневным светом, где всё мешается и сливается в лавину вязкой эйфории. Дэвид делает усилие и несколько раз моргает, вырываясь из этого дурмана — отголосками до него доносятся разговоры Эммы и Вуда о нарисованных синяках и костюмах. — Эта рубашка, — говорит вдруг режиссёр, — это заявка на победу в конкурсе двойников Дэвида Тарино. Он слышит, как актриса заливисто смеётся, и кожаный диван поскрипывает оттого, как она откидывается назад — Дэвид представляет, как она закидывает ногу на ногу и поводит плечом — в своём стиле. — Шутка засчитана, Тони, — отзывается она. — В следующий раз я оденусь тобой. Дэвид усмехается и запускает пальцы в собственные волосы. Туман перед его глазами рассеивается, и всё, казавшееся раньше безликим очертанием, приобретает вдруг внушительные размеры. Всё то, чего раньше он никогда не замечал. Она была чертовски похожа на Тарино. Особенно в его рубашке.