Всё это и даже больше

В жизни есть одна непреложная истина, и Дэвид Тарино хорошо её знает: самый тёмный час наступает перед рассветом. Это час, когда холодная чернота накрывает с головой, и всё самое жуткое, невыразимое — всё то, о чём он боится подумать при свете дня, — выползает из нор и проникает под кожу, впитывается в его лёгкие, царапает горло изнутри и заставляет Дэвида кровоточить. Всё то, что он так привык заливать виски, закуривать дорогим табаком и выбивать из собственной головы. То, что заставляет его задыхаться от агонии. Что приводит его в бешенство. Тарино зарывается в холодное одеяло и вглядывается в темноту спальни. Едва мужчина закрывает глаза, она появляется вновь, зовёт его своим колдовским голосом, будто издевается над его спутанным сознанием, и так опустошённым этой едкой привязанностью. Режиссёр зажмуривается. Он уговаривает себя: солнце скоро взойдёт. Одиночество гудит, как камертон. Они были бы красивой парой — так все говорили. Немолодой режиссер, уже пресыщенный голливудской роскошью, и ещё совсем юная актриса, неиспорченная славой. Первые полосы таблоидов, оглушительный успех — невыразимое счастье и огромная любовь. Теперь он знает: не имели значения ни их белоснежные улыбки, ни дорогие костюмы, ни шумные вечеринки. Потому как зубы желтеют, пиджаки пылятся на полках, а его раны каждодневно гниют, не оставляя ни малейшего шанса на выздоровление. Наверное, Эмма никогда не принадлежала ему. Она убегала на показы Джино Габардини, снималась в постельных сценах с Рэем, общалась с мужчинами, которых Дэвид не знал — всегда кокетливо закусывает губу и поправляет волосы, будто бы невзначай. Но он давно понял все её трюки — выставить ножку где нужно, повести плечом, сдвинуть брови. Вот краснеет носик, вот наполняются слезами чистые голубые глаза, и он вновь впускает её в свой дом и в свою постель — наступает на те же грабли. Он прижимает Эмму к себе, вдыхает запах её кожи и скользит пальцами по рёбрам — она смеется и по-свойски закидывает на него ногу. Но Дэвид знает: это не навсегда. В залитой светом кухне она, облачённая в его рубашку, сварит ему любимый кофе и приготовит завтрак. Она будет целовать его — мягко и долго, как он любит, — будет гладить его волосы и заливисто смеяться. Её босые ноги и тонкие щиколотки — Тарино будет бесстыдно засматриваться, и солнечные лучи причудливо запутаются в её волосах. Она скажет, что ужасно соскучилась. Она наденет платье Джино Габардини и откроет дверь. Она вновь исчезнет, и Дэвиду не останется ничего другого, кроме как закурить и откинуться в кресле — на столе чашка с отпечатавшимся на стенке следом помады. Больше нет ничего. Дэвид садится, облокачиваясь на стену. Он подтягивает колени к груди, смотрит в черноту спальни и вновь зажмуриваться — предрассветная темнота сгущается, и режиссёр запускает пальцы в собственные волосы. Это полёт в бездну, вмещающую в себя столько тоски и омерзения, что хочется выть. Разодрать собственное горло вымученным криком, заставить раны снова кровоточить, раскрошить свой череп в труху — что угодно, лишь бы воспоминания о ней наконец утихли. Лишь бы она перестала его мучать. Он уговаривает себя: скоро взойдет солнце. Но он думает о ней, хоть и обещал себе обратное — думает безотчётно и безостановочно, как о больном зубе. Дэвид пишет для неё роли, снимает целые фильмы, оплачивает её квартиру в центре и телохранителя — становится её "каменной стеной", за которой Эмма так любит прятаться — всем и никем одновременно. Задыхается от мимолетных прикосновений и удушливых приступов ревности, всегда прощает и никогда не забывает. Он везде и нигде. Когда Эмма приходит снова — врывается в его дом, раздвигает шторы и заполняет собой всё пространство — Тарино готов молить о пощаде. Он берёт её прямо на своём диване, потому что знает: она тоже этого хочет. Он покрывает поцелуями её шею, властно сминает губы и вколачивает её в диван, словно в последний раз. Сжимает хрупкие бёдра и упивается хриплыми стонами — кожа к коже, агония её тела — он чувствует себя живым — молится лишь о том, чтобы это никогда не заканчивалось. Чтобы она никогда не уходила. Но Дэвид Тарино просыпается один. Он отбрасывает одеяло и пялится в потолок — долго, закусывая губу, а затем тяжело вздыхает, будто случилось самое страшное. Но нет — Дэвид знает — это всего лишь ещё одна истина, которая заключалась в том, что Эмма не принадлежала ему. Она не могла впустить его в свою жизнь — она лишь молчаливо наблюдала за тем, как он крошит собственное сердце и режет руки об осколки, как он истекает кровью под этим взглядом, ломающим кости. Ведь всегда есть кто-то ещё. И всё, что Тарино чувствует — неимоверную усталость. Не только от самого себя — от всего рода человеческого. Чудовищным усилием воли он пытается выворотить из своей головы все мысли об Эмме, избавиться от каждодневной агонии, от незаживающих ноющих ран и растерзанных шрамов. Он больше не звонит ей, не пишет — в глубине души Дэвид надеется, что она сделает это первой, и тогда мучения закончатся. Но телефон молчит. Он пьёт кофе в одиночестве и работает в полной тишине. Ни единого звука. Дэвид пролистывает сценарий, брезгливо поджимает губы и вымарывает все постельные сцены — будто бы это какое-то наваждение. Он читает диалоги и отчётливо видит в них Эмму: видит движение её бровей, каждую эмоцию и буквально слышит каждую модуляцию её голоса, от удивлённого вскрика до сексуального шепота — с каждой строчкой она становится всё ближе, будто пытается дотянуться до него сквозь бумагу. Тарино выучил её наизусть, это правда: написал всю её на этих листах, запечатлел навечно. И теперь он должен забыть. Но Эмма приходит снова. По привычке скидывает туфли и направляется на кухню — кажется, всё как обычно: те же кремовые кружки с голубой обводкой, та же бутылка дорогого бурбона и галстук, висящий на спинке стула. Изменилось лишь одно — Дэвид больше её не ждёт. Он спускается по лестнице издевательски медленно, запустив руки в карманы брюк, и сверлит актрису убийственно тяжелым взглядом — Эмма чувствует давно забытое чувство напряжения от одного только его присутствия. Как когда-то давно, когда они были совсем чужими: её сердце, колотящееся в горле, заставляет задыхаться, и коленки едва ощутимо трясутся при виде его огромной зловещей фигуры. Он не позволяет себя целовать — не теперь, когда для него самого всё стало кристально ясно. Тарино оглядывает её с ног до головы: идеальная укладка, изящное платье от известного итальянского модельера и полная растерянность — краснеющий носик, слегка подрагивающие пальцы — голые щиколотки. Мужчина усмехается — язвительно, с издёвкой — и проводит ладонью по волосам. На секунду он удивляется сам себе, своей непривычной безразличности и пугающей холодности, которой он раньше никогда не испытывал — точно не к Эмме. Но теперь он понял: всё было кончено. Он смотрит прямо в её голубые глаза, смотрит внимательно и настойчиво, а потом облизывает губы и хрипит единственное слово, по правильности своей не уступающее ничему: "Уходи". Она отшатнулась. Ещё секунду Эмма кусает губу — её взгляд ломает Дэвида изнутри, и наконец — она поняла. Её щиколотки мелькают в коридоре — захлопывается дверь, но Тарино не двигается с места. Он глубоко вдыхает — теперь не было ничего, только неизмеримая злость вперемешку с чернеющей где-то внутри пустотой и тупой, ноющей болью. Она никогда не принадлежала ему. Всё было кончено. Рассвет мажет красным по голубому. Солнце заливает комнату, и режиссёр жмурится, подставляя лицо тёплым лучам. Он открывает окно, впуская прохладный утренний воздух — свежесть отрезвляет его измученный ум. Дэвид разглядывает силуэты соседских крыш и очертания одиноких пальм, а потом глубоко вдыхает. Кажется, что весь ужас ночи отступает, оставляя место для чего-то нового и светлого. Для ещё одной истины. Такой же простой, как мелочь, завалявшаяся на дне кармана. Она здесь, и Тарино чётко ощущает движение мысли в своём мозгу: ещё вчера он любил её, а сегодня — уже нет. Cолнце взошло.