Всё это и даже больше

Дэвид Тарино искрится. Будто оголённый высоковольтный провод, опущенный в воду — смертельный номер, фатальный исход. Никто не уйдет живым. Не сегодня. Он закуривает ещё одну — кажется, вторую за пятнадцать минут, — и откидывается в массивном кресле. Режиссёр напряжённо буравит взглядом собственный стол, будто бы пытаясь найти ответ, а затем закрывает глаза — на поверхности век тут же вспыхивают изображения — те самые, которые он так не хочет видеть. В лёгких вибрирует ярость — он зажимает сигарету в уголке губ и нервно барабанит пальцем по столу, чтобы не взорваться — чтобы не наделать глупостей. Кажется, что этого Тарино боится больше всего. Конечно, он мог бы поговорить с этим тонконогим щеглом с глазу на глаз — мог бы намотать его галстук на руку и познакомить его смазливое лицо со стеной. Он мог бы. Но Дэвид считает до десяти и выдыхает дым, продолжая пялиться в стол. Он дышит глубоко и размеренно, пытаясь потушить инфернальный огонь, разбушевавшийся в его груди — до боли закусывает щёки и пытается думать о чём-то другом. Не о его чёртовой руке. На её плече. Огонь его презрения — почти физический, осязаемый. Он просачивается сквозь его вены, поднимается по лёгким и останавливается пульсирующим комом в горле — ещё секунда, и у Тарино из ушей повалит дым. Его пальцы отбивают чечетку, пока он пытается привести мысли в порядок. Он тычет сигаретой в пепельницу и вновь достает портсигар. Чиркает зажигалка — пляшущем язычке пламени он видит отражение чудовищного видения. И стискивает зубы. Пытается не представлять их вместе. Но воображение жестоко рисует ужасные картины, где Рэй, нахальный ублюдок, вновь и вновь опускает руку на её плечо, а она взахлёб смеётся над его глупыми шуточками. Он приходит в бешенство от одной только мысли, что этот бездарный актёришка может чувствовать тепло ладони его женщины. Что она может вставать на носочки и шептать что-то ему на ухо — так интимно, прямо как с Дэвидом. Что он может хватать её своей грязной рукой. Ни один его мускул не дёргается, когда поворачивается ручка — Эмма вваливается в его кабинет с двумя стаканами кофе и толкает дверь бедром, приветливо улыбаясь. — Дэвид, я... — начинает она, а потом осекается, встретив ледяной холод потемневших глаз. — Всё хорошо? Он усмехается, стряхивая сигарету в пепельницу, и не сводит с неё тяжёлого взгляда. Кажется, дымный воздух его кабинета можно потрогать руками — актриса приближается, прижимая к себе стаканы, а затем растерянно улыбается одной стороной рта. Ведь она знает Тарино слишком хорошо — она лучше всех знает, что из этой грозовой тучи скоро вырвется смертоносная молния и уничтожит всё, до чего сможет дотянуться. Как и всегда. — Я хочу побыть один, — хрипит он, затягиваясь. — Почему ты злишься? — Эмма наклоняет голову немного набок. Дэвид стискивает зубы. То ли от вспыхнувших в воображении чудовищных и ненавистных ему картинок, то ли от желания схватить актрису за тонкие, как веточки, руки и прижать её к столу. Чтобы она наконец поняла, кому принадлежит — чтобы она выстанывала его имя и задыхалась от агонии. Чтобы синяки на её теле говорили вместо него. Но удары ревности сильнее — уязвлённое самолюбие вибрирует, заставляя череп трещать от напряжения. — А ты всегда позволяешь Рэю хватать тебя за руки? — наконец медленно протягивает режиссёр, поджимая губы. Актриса на секунду задумчиво сводит брови, а затем вздыхает, закатывая глаза. — Боже мой, Дэвид, это же... — Ради всего святого, Эмма! — перебивает он, вскидывая руки. — Не нужно мне ничего объяснять. Режиссёр неприязненно морщится — вновь и вновь болезненные уколы ревности поражают его в самое сердце, заставляя кровоточить. Ему хочется рассмеяться — оглушающе громко, раздирая глотку до крови, чтобы рёбра треснули под напором его лёгких. Сжать её в своих руках — полностью впитать в себя и врасти корнями. Что угодно, чтобы перестало быть так горько. — Дэвид, я не хочу, чтобы ты накручивал себя и придумывал глупости, — продолжает она, — давай просто поговорим. Отвратительное послевкусие обиды остаётся на кончике языка — он вновь ядовито усмехается и облизывает пересохшие губы. В тёмных от досады глазах — ничего. — Просто хочу убедиться, что ты в курсе, — шипит он, — ты всё ещё по эту сторону двери. Эмма поджимает губы и медленно кивает головой, будто смирившись. Она ведь знает его — знает лучше всех. Как засмотренную до дыр плёнку в его коллекции — знает, чего ожидать. Поэтому молча оставляет на столе его стакан и направляется к выходу. — Люблю тебя, — тихо бросает она перед тем, как закрыть за собой дверь. Он остаётся один на один со своими спутанными чувствами и жгучим негодованием, пустившим корни в его лёгких. Внутренности расцветают ядовитыми скальпелями — каждая мысль, каждое новое вспыхнувшее отвратительное изображение, так любезно предоставленное памятью, отпечатывается в сознании свежей рваной раной, которая нескоро ещё превратится в розовый шрам. Дэвид глядит на серебряный портсигар в собственных подрагивающих руках. Это доводит его до трясучки. До бешенства. В странном порыве отвращения он заносит руку и со всей силы обрушивает ладонь на стол — гулкий звук удара отзывается где-то в стенках его черепа. Лишь спустя несколько секунд режиссёр начинает чувствовать покалывание, перемежающееся с нежной болью — здесь вся его ревность и негодование. Весь Тарино. Он достаёт ещё одну сигарету и чиркает зажигалкой — новое облачко дыма взвивается к потолку и тает, наполняя воздух никотиновым смрадом. Не думать об этом. Господи. Тарино стискивает зубы и хватается за первое, что попадается ему под руку — собственный чёртов сценарий, который он писал на протяжении полугода. Шесть месяцев одержимости и сладких творческих пыток — шесть месяцев блаженной агонии и лирических отступлений. Он писал его дома, в студии, в кафетерии, за завтраком, в постели — везде, где живая и бойкая мысль в порыве вдохновения пролезала в его мозг и отпечатывалась морщинами на лбу. Иногда ему казалось, что именно ради этого сценария он встает по утрам — урывает каждую секундочку, чтобы дописать нужное слово. Он оставляет недоеденный омлет и недопитый кофе, стачивает карандаши в труху и забывает о сне. Лишь для того, чтобы показать своё детище свету. Чтобы почувствовать удовлетворение и настоящий триумф — о, этот сценарий он любит всем своим сердцем. По-настоящему. Дэвид пролистывает несколько страниц, испещрённых мелким почерком, и пробегается глазами по тексту. На секундочку он цепляется взглядом за отдельные слова и выражения, мгновенно окунаясь в строки и выдёргивая из памяти те места и события, где они пришли к нему. Отдельный фрагмент припечатывает его к бумаге и заставляет стрелку часов вращаться назад. Дэвид отчётливо помнит, что писал этот диалог на тёплой, залитой солнцем кухне, пропитанной запахом его любимого кофе. Тогда всего на мгновенье он оторвался от текста и неожиданно для себя засмотрелся на Эмму, занятую завтраком, и на её тонкие голые ноги, неприкрытые его футболкой. Она напевала что-то себе под нос, переворачивая омлет, и солнечные лучи причудливо перемежались с её растрёпанными волосами. Почему-то именно в этот момент — в эту самую секунду, когда она была так потрясающе красива и сексуальна, — ему захотелось сказать о своей любви. Затем он перелистывает страницу, оказываясь в другой сцене — он помнит, что писал её всю ночь, потеряв сон. Будто помешанный, склонившись над листами, он писал-писал-писал, потом правил, переписывал и придумывал заново — до головной боли, до тремора и шума в ушах. До сумасшествия. Он помнит, как в предрассветной тьме Эмма прижалась к его спине своей горячей ото сна грудью и уткнулась носом ему в затылок, будто котёнок. Она целовала его щёки, бормотала что-то, ещё до конца не проснувшись, а затем потащила его в постель. И он поддался. В шёлке белья и тепле её прикосновений, в её тихом сопении Тарино провалился в блаженный сон — долгий и крепкий, как когда-то давно. Ведь он не мог не поддаться. Воспоминания накатывают на него теплом солнечных лучей. Она была в каждой странице, в каждой строчке. В каждой секунде его жизни. Дэвид улыбается всплывающим в памяти картинкам и отодвигает сценарий в сторону, а затем запускает пальцы в собственные волосы. Никогда еще прошлое не ласкало его так, как сейчас — ни одна женщина не могла бы сравниться с ней. Никого он не любил так сильно. Но было бы глупо думать, что Дэвид Тарино будет бегать за ней по пятам и извиняться. Также глупо было бы предположить, что он будет звонить, писать глупые сообщения и оставлять в конце сердечки. Поэтому он наконец выбирается из кабинета и находит актрису в павильоне — он тут же узнаёт её со спины и приближается, по-свойски опуская ладони на её хрупкие плечи. На секунду Эмма вздрагивает от неожиданности, но, почувствовав хорошо знакомый парфюм, позволяет себе расслабиться в его руках — Как насчёт ужина? — шепчет он ей на ухо. Голос Дэвида — властный, с хрипотцой, — уверенный голос знаменитости, действует на Эмму совершенно магическим образом. Так же, как и всегда. Она разворачивается в его руках и утыкается лбом куда-то в его ключицу, прижимаясь ещё сильнее. — Только если ты его приготовишь. — Учту все твои пожелания, — тихо отвечает он, целуя куда-то в макушку. Руки Эммы проскальзывают под его пиджак, и режиссёру вдруг становится очень легко. В её объятьях он чувствует тепло дома, запах кофе и солнечные лучи, заливающие кухню — вместе с запахом её волос в лёгкие врывается потрясающее чувство окрылённости и свободы. Будто гроза миновала.