Всё это и даже больше

Дэвид Тарино всегда считал себя умным. Почти гениальным, если честно. Ведь признанными легендами кинематографа с восьмизначными цифрами на счету не становятся просто так, верно? Для этого нужно быть умным и достаточно рассудительным — хотя бы для того, чтобы понимать, чего хочешь. Понимать, в каком направлении идти. Дэвид с этим давно определился. По крайней мере, так ему казалось первые двадцать лет своей жизни. Ему хотелось снимать кино — хотелось рассказывать свои невероятные истории, сублимировать все свои знания о кинематографе и получить заслуженную славу. Чтобы были открыты двери на все голливудские вечеринки. Чтобы алкоголь лился рекой, и никогда не было грустно. Чтобы красотки, чьего имени он, конечно, никогда не вспомнит, положили ноги на его плечи. Так ему казалось. И это отчасти было правдой. Может, это было здорово в молодости. Просыпаться, не чувствуя похмелья, закуривать прямо в кровати и выбираться из чужих рук манекенщиц, актрис и чёрт знает кого ещё. Наскоро завтракать, снова курить и грязно ругаться, ходить во вчерашней рубашке с торчащей из нагрудного кармана мятой пачкой сигарет. Быть безбашенным и знаменитым — всегда получать то, что хочешь. Было круто. Было. Но теперь Дэвиду Тарино сорок, и он глядит на жизнь трезво. У него теперь есть очки для чтения и ортопедический матрас. Дорогая кофеварка и памятные запонки, подаренные лучшим другом. У него есть костюмы за пять тысяч долларов и счёт в банке. У него есть его имя и слава. И теперь ему хочется совсем другого — хочется жить спокойно. Ему хочется просыпаться с первыми лучами и пить любимый кофе на залитой солнцем кухне, смотреть в окно. Снимать свои чёртовы фильмы, сидеть на заднем дворе с бокалом красного вина и слушать виниловые пластинки. Покупать костюмы и раритетные плакаты, курить свои сигареты и отдыхать так, как он того заслуживает. Без шумных вечеринок и наркотиков. Без всякого такого. Но сейчас он не может объяснить себе, какая неведомая сила заставляет его добровольно засовывать шею в петлю, чтобы проверить, выдержит ли табуретка под ногами или сломается с громким треском, обрывая нить его спокойной жизни. Ведь Дэвид Тарино знает: жизнь несправедлива. И вряд ли когда-нибудь будет. Поэтому он ничуть не удивляется, когда вдруг обнаруживает свою жизнь полностью сосредоточенной вокруг своего собственного кровоточащего сердца, испещрённого розовыми шрамами — это его время. Беспокойное. Бессонное. Наполненное припадками и окурками от дорогих сигарет. Наполненное проблемами и утопленное в глубине её глаз. Поэтому он вздрагивает от неожиданности каждый раз, когда она врывается в закрытую дверь и ломает замки. Стискивает зубы до чёрных пятен перед глазами и сжимает кулаки каждый раз, когда она опаздывает на полтора часа и протягивает ему кофейный стакан в знак раскаяния. Когда она притаскивает на съёмочную площадку свою чёртову собаку, заливается слезами, забывает текст и попадает за решетку как минимум дважды — когда она делает миллион этих безумных вещей, которые на самом деле и составляют её дребезжащую сущность, Дэвид закусывает щёки изнутри и глубоко вздыхает, отсчитывая до десяти. Он едва не лопается от ярости. Решает проблемы. Может, Дэвиду и хотелось, чтобы это поскорее закончилось. Честное слово, иногда он думал послать её к чёртовой матери — вырвать из груди собственное сердце и растоптать его на грязной земле, лишь бы забыть о пульсирующей в голове злости. Но Эмма захлёбывается в собственной артистичной взбалмошности и эстетской, почти маниакальной декоративности — она тонет, хватая Тарино за руки и утаскивая за собой, и единственное, что он успевает услышать перед тем, как голову заполнит глухая пустота — её умопомрачительный грудной смех. Конечно, Эмма была проблемой. Самой большой чёртовой занозой в его заднице. Но она стоит каждого его седого волоса. Каждой сожжённой и уничтоженной в прах нервной клетки. И Дэвид Тарино так счастлив. Ведь Эмма дарит ему страсть на восходе дня. На той самой залитой солнцем кухне, когда она варит кофе и готовит его любимый завтрак, и он так бесстыдно заглядывается на её голые щиколотки и выпирающие кости на бедрах. Она, полная жизни и бесконечного энтузиазма, танцует под старый блюз с виниловых пластинок и насвистывает себе под нос давно знакомую мелодию. Она закидывает на него ноги и жуёт тост, пока он пролистывает утреннюю газету — Эмма свайпает новости в своём телефоне и отпивает кофе, а затем смеётся взахлёб и вслух зачитывает что-то уморительное. Тогда Тарино качает головой и улыбается уголками губ, невольно задумываясь о том, как гармонично она смотрится на его кухне, и как прекрасно она выглядит в его рубашке. Именно в этих минутах спокойного и размеренного утра была скрыта, кажется, вся соль его жизни. Когда он чувствует прикосновение горячих ладоней к собственной спине, и она обвивает его руками, словно пуская корни — когда Эмма утыкается носом ему в затылок и шепчет нежные глупости — Дэвид чувствует чувствует бешеную пульсацию собственного сердца под кожей и то, как подрагивают кончики его пальцев. Он чувствует себя живым. Но в свете дня — в ритме бесконечной работы — Эмма сбивает его с толку. Снова и снова, когда она доводит его до точки кипения, заставляет его закусывать щёки и закатывать глаза, Тарино считает до десяти, и его тонкие губы расплываются в издевательской усмешке. Когда хамские реплики и беспечно-властный взгляд котёнка сливаются с идиотскими шутками и испорченными дублями, и ядовитая смесь пульсирует в его мозгу, взрываясь огненными вспышками, Дэвид выходит из себя. Он просит её зайти в его кабинет — просит тихо и медленно, почти шепотом — она ухмыляется и, конечно, идёт. Режиссёр глядит на её голые щиколотки, мелькающие в дверном проёме, и глубоко вздыхает. Чёрт бы побрал эту несносную женщину. Когда он закрывает дверь на щеколду, Эмма рывком подаётся вперёд, тут же повисая на его шее. Дэвид не церемонится — он сминает её губы в поцелуе — яростно, властно — тут же подхватывает её под бёдра, ощущая на себе приятный вес горячего мягкого тела. Он прижимает актрису к столу, словно невзначай усмехаясь интимности этого момента — как соприкасаются их колени, как тихо и сбивчиво она шепчет что-то прямо в его шею, как сладко пахнет её кожа. Он забывается, и всё на свете отходит на второй план. Есть только он и она — только его губы и её губы. Он разворачивает Эмму спиной, и она тут же наклоняется над столом, потому что знает: Дэвид это любит. Он любит задирать её платье и проводить пальцами линию по её позвоночнику от самых лопаток до её очаровательных ямочек на пояснице. Он любит её тело — любит её тонкую талию, округлые бёдра и выпирающие косточки. Он любит. Любит её. Ещё секунду возится с пряжкой ремня, а затем шлёпает по розовой ягодице — он берёт её яростно, напористо и долго, как она это любит. Как она того заслуживает. Её бёдра больно бьются о поверхность стола, но Эмме плевать, пока она чувствует его в себе — пока он вжимает её в столешницу своим телом, и её волосы намотаны на его кулак. Пока его голос звучит в её ушах, пока он стонет ей в шею, пока следы на её теле напоминают о нём — ей плевать. Ничто не имеет значения. Для Дэвида больше нет ничего — есть лишь его сердце, бешено колотящееся в ушах, есть Эмма, зажатая между его горячей грудью и рабочим столом. Его душа срывается в пропасть. Всё его тело и вся его сущность изливаются до потрясающей пустоты, и сам он будто бы повисает в невесомости. Эта секунда, полная жизни, гудит в его голове будто камертон, и Тарино кажется, что лишь эта секунда имеет смысл. На закате дня Эмма дарит ему облегчение. Когда она забирается на диван, устраиваясь у него под боком, и они смотрят очередной вестерн, Дэвиду кажется, что он по-настоящему счастлив. Она почти мурлычет в его руках, и он легонько сжимает её плечо, притягивая актрису ещё ближе — она утыкается в его шею и замирает, будто стараясь запечатлеть этот момент в своей памяти. Уже в постели она укладывается на его грудь и принимается рассказывать о своём дне. Их ноги сплетаются в какой-то причудливый узел, и мужчина легонько целует тыльную сторону её ладони, пока она говорит о том, как повздорила с какой-то сучкой в их любимой кофейне. Она рассказывает ему всё-всё-всё, и Дэвид слушает, медленно проваливаясь в сон. Убаюканный мягкостью её голоса, он успевает лишь поразиться тому, как в одном человеке смогло уместиться два мира: в одном живёт взбалмошная женщина, постоянно впутывающаяся в неприятности, а в другом сплошная весна, которая длится сотни лет. Тарино едва заметно улыбается во сне. Может, завтра Эмма вновь опоздает на работу и забудет свой текст. Может, она вновь сцепится с кем-нибудь из-за мелочи и перепутает его кофе. Ведь Эмма действительно была занозой в заднице. Но она была его.