Всё это и даже больше

Дэвид Тарино не был плохим человеком. По крайней мере, сам себя он таковым не считал. Может, у него был скверный характер, склонность к ворчливости и взгляд, способный довести любого человека до истерики — возможно. Может, иногда он увольнял сотрудников, будучи в плохом настроении — было дело. Еще, может быть, он кричал и бросался пластиковыми стаканами. Может, его считали палачом и самым жестоким судьей. Может быть. У Дэвида Тарино были свои недостатки. Но у кого их нет? Уличный павильон, разгромленный бурей, выглядит тоскливо — Тарино окидывает взглядом разбросанные по земле декорации и закуривает. Он перешагивает через жёлтый зонтик, лежащий на асфальте, и расправляет плечи. Серое небо угрожающе низко нависает над городом — режиссёр тяжело вздыхает, зябко ёжась, и вновь подносит сигарету ко рту. Чувство вины застревает в горле рыболовными крючками — Дэвид и не пытается их вытащить. Это бесполезно. Жжение в груди перемежается с тоской по работе и его почти кинематографическими воспоминаниями о прошлом — обо всех его поспешных решениях и неверных выводах. Обо всём, что он сделал не так. Никотин обращается горечью на кончике языка, и режиссёр выпускает изо рта крошечное дымное колечко — оно уносится куда-то вверх и теряется в серости туч. Тарино усмехается. Его взгляд падает вдруг на стол, так и оставшийся стоять на своём месте после той грозы — тяжёлая мраморная столешница и кованные ножки — не удивительно, что ветер не унёс такую махину. Он подходит ближе и невольно засматривается на крупные дождевые капли, застывшие на поверхности, а потом проводит указательным пальцем — две капли соединяются в одну. В ней он находит отражение неба со всеми его оттенками и полутонами — он глядит, будто завороженный, и вновь подносит сигарету ко рту. — Что ты здесь делаешь? — раздаётся вдруг у него за спиной. Шок и свет — Дэвид едва ощутимо дёргается, тут же осекаясь. Он не ошибается, ведь этот голос он знает слишком хорошо — лучше, чем что-либо еще. Тарино расправляет плечи и делает затяжку, медленно разворачиваясь на каблуках туфель. — Осматриваюсь, — спокойно отзывается он. Их взгляды встречаются, и в ту же секунду режиссёр почти задыхается — это сердце бьётся прямо в его горле, и его навязчивый стук отдаётся в стенках черепа, заставляя мужчину сглотнуть. Она была собой — той же Эммой, которую он оставил месяц назад, только немного похудевшая и уставшая. Стоит тут, придерживая на плечах пушистый плед, и прижимает к груди искусственный фикус. Изумительно. — Какого чёрта? — медленно произносит она. Дэвид пожимает плечами и затягивается, наблюдая за тем, как сменяются эмоции на её лице — сперва оцепенение, потом недоумение, но вот она сводит брови, и расцветает обидой. Её ноздри раздуваются, трогательно приоткрывается ротик, а на лбу проступает очаровательная морщинка. Режиссёр невольно улыбается. — Ты не можешь просто взять и заявиться сюда, будто ничего и не было! — выкрикивает она, отбрасывая фикус в сторону. Горшок с глухим звуком приземляется на асфальт. Но Тарино не дёргается — он зажимает сигарету в уголке губ и запускает руки в карманы, глядя на актрису в упор. Эмма больше не испытывает смущения от его резкого взгляда, как много лет назад — теперь она буравит его таким же взглядом в ответ, и ярости в нём гораздо больше. Будто из крошечного беззащитного котёнка она выросла в матёрую пуму, готовую растерзать его в клочья. — Будто бы ты меня совсем не знаешь, — выдыхает он, издевательски медленно улыбаясь. — Конечно могу. Он наблюдает за тем, как Эмма медленно открывает рот, задыхаясь от возмущения — как она беспомощно сводит брови и закусывает щёки, изо всех сил сдерживаясь. Дэвид знает: она хочет накричать на него и высказать всё, что о нём думает. Ну конечно — у неё ведь так много мыслей и слов. Но всё это не имеет значения. По крайней мере, не сейчас. Не под этим ужасным серым голливудским небом, так драматично нависшим над ними. Тарино бросает окурок на асфальт и облизывает губы. Он делает несколько решительных шагов навстречу актрисе и останавливается почти вплотную. На секунду в голове Дэвида мелькает мысль о том, что она захочет отшатнуться и выставить руки вперёд — так, как она делала это, когда злилась — но Эмма только смотрит на него снизу вверх, будто заново изучая его лицо. Будто бы она успела забыть. — Давай-ка поговорим, — тихо произносит он. Не дожидаясь ответа, Дэвид берёт её за руку. Крошечная ладошка актрисы тут же тонет в его, большой, — он чувствует тепло её кожи и замечает то, как едва ощутимо содрогнулись её плечи. Когда он тянет её за собой, Эмма хмурится, но тут же поддаётся — она следует за его широкой спиной и закусывает губу, думая о чём-то своём. По тёмному коридору киностудии они идут молча — режиссёр вновь и вновь перебирает в собственной голове всё то, что хочет ей сказать, — всё, что он репетировал сотни и сотни раз. Всё то, что не давало ему спать по ночам. Иногда, когда он лежал в своей кровати, слова раскаяния застревали в горле, будто куски разбитого стекла. Тогда он превозмогал боль и произносил их в пустоту — будто бы она всегда была рядом с ним. Он протягивал руку и чувствовал холод простыни, предвкушая день их встречи. Но когда этот день настал — когда она стоит перед ним, живая, из плоти и крови, — когда она швыряет в него всю свою невысказанную обиду и боль — Дэвид не находит слов. Он заводит её в переговорную, выкрашенную в голубой, её любимый цвет. Эмма окидывает помещение взглядом — четыре кресла и массивный стол — так просто. Она бросает плед на стол, оставаясь в чёрном платье без рукавов, и усаживается в одно из кресел. Актриса закидывает ногу на ногу, и её лицо принимает вдруг непроницаемое выражение. Такое же, как было у него, когда он сообщал ей об отпуске. Чёрт. Тарино облокачивается о стол. Напряжение, застывшее в воздухе, собирается в бурые комья и проникает в лёгкие, заставляя всё внутри дребезжать. Он глядит на неё, будто через разноцветное стекло — Эмма словно озаряет собой всё вокруг, и его мир, заточённый в монохроме, вдруг обретает цвет. Тонкие черты её лица, мягкие изгибы её тела и хриплые модуляции её голоса — Эмма рождает в нём тысячи мыслей — они проносятся мимо, будто яркие вспышки, и ни одной из них Дэвид не может выхватить и рассмотреть как следует. В его мозгу белой пеленой застывает пустота, и в пустоте повисает он сам. — Знаешь, — хрипит он наконец, — эти круизы — полная чушь. Собственный голос кажется ему чужим, будто доносящимся откуда-то из-под воды. В следующую секунду, когда актриса фыркает и скрещивает руки на груди, он вдруг осознаёт всю нелепость и неуместность этой фразы — она саркастически изгибает бровь, облизывает губы и подаётся вперёд. Тонкая лямка чёрного платья сползает с острого плеча — она выбивает Дэвида из колеи. — Пошёл ты, — выплёвывает Эмма. Тарино усмехается. Ему больно — как если бы он наступил босой ногой на битое стекло, и вся его боль была бы сосредоточена в одной точке. Только это в где-то в груди, где разрывается на кусочки его собственная окровавленная плоть. Он достаёт из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар и задумчиво вертит его в пальцах, не решаясь достать сигарету — Эмма не любит, когда он курит в помещении. Также, как она не любит, чтобы он кричал. Или оставлял её одну. Дэвид глубоко вдыхает. — Я оказался заперт на яхте, — тихо продолжает он, не сводя взгляда с блестящей поверхности, — и у меня было много времени, чтобы подумать. Я думал обо всём, что произошло. О том, что могло бы произойти. Режиссёр закусывает губу и вскидывает голову — их взгляды встречаются, и его сердце вдруг начинает клокотать прямо под кожей. Он удерживает портсигар в подрагивающих пальцах, а потом убирает его обратно в пиджак. — Я мог бы соврать и сказать, что мне плевать, — почти шепчет он, — но я думал только о тебе. — Ты оставил меня без работы, — резко обрывает она. Дэвид кивает. Он поджимает губы и скрещивает руки на груди, копируя её позу. Между ними около трёх футов — расстояние, которое он мог бы преодолеть в один шаг. Он мог бы сгрести её в охапку и уткнуться в её шею, вдыхать запах пшеничных волос и умирать от счастья. Он мог бы прекратить распинаться и наконец поцеловать её, чтобы она наконец почувствовала то же самое, что и он. Но Тарино не имеет права. И он это знает. — Я не буду за это извиняться, — ухмыляется он. — Этот фильм не принёс бы тебе ничего хорошего. Брови Эммы изумлённо взлетают вверх. Она приоткрывает рот, силясь сказать что-то, но слова застревают в горле, и всё, что ей остаётся — задыхаться от возмущения. Актриса шумно вбирает в себя воздух и закрывает глаза, кажется, пытаясь не взорваться. — Да ладно, — ухмыляется Тарино, — неужели ты правда думаешь, что такие картины… Но он не успевает закончить — Эмма вскакивает со своего места и рывком приближается — они вновь оказываются почти вплотную, и это сводит Дэвида с ума. От неожиданности он тихо вздыхает — её лицо снова так близко, и он снова не имеет на неё никакого права. Будто бы они вернулись на три года назад. Ужасная глупость. — Какого чёрта ты здесь забыл? — шипит она. На мгновенье режиссёр ощущает биение сердца в собственном горле — он чувствует её запах, окунается в глубину её глаз и просто перестаёт соображать. Она такая же красивая и страстная, какой он оставил её. Только теперь она в ярости — по его вине. А когда-то было совсем наоборот. — Ведь тебе нужна моя помощь. — Я справляюсь, — чеканит Эмма. Она прикусывает губу, и Дэвид знает, о чём она думает: о финансовых проблемах, о негодном режиссёре и этой чёртовой буре, которая всё испортила. О том, как она пыталась построить что-то сама, без чьей-либо помощи, и что это вышло ей боком. О том, что она облажалась. Актриса вздыхает и на секунду прикрывает глаза — словно он был прав. Словно всё это правда, и она не могла быть без него. Ни дня. — Конечно, детка, — тихо отзывается он, — ты справляешься лучше всех. Эмма зажмуривается и закрывает лицо ладонями. Она шумно вздыхает, и Тарино не может преодолеть порыв непрошеной нежности. Он понимает всё, что Эмма чувствует — понимает её боль и озабоченность собственными проблемами. Но острее всего мужчина ощущает её обиду — он не должен был поддаваться уязвлённому самолюбию и оставлять её одну. Но он бросил всё, что они создали вместе и сбежал в свой идиотский круиз. А теперь он приползает к ней — снова. Потому что он не может этого не делать. Он хотел забыть её. Честное слово. И когда он руководствовался собственной яростью, ему казалось, что сделать это проще простого. Забыть имя. Забыть её возраст и какого она роста. Забыть её голос и любимый цвет. Забыть её весёлой. Забыть серьёзной. Но он не смог. Эмма похожа на океан. Ещё минуту назад, когда она бушевала, и её глаза потемнели, Дэвид не мог оторвать от неё глаз. А сейчас, когда она спокойна, ему хочется броситься в неё с разбегу, утонуть, и чтобы её сумасшедшая энергия захлестнула его с головой. Он не мог не вернуться к ней. Ведь каждый раз, когда он закрывал глаза, она появлялась и звала его своим колдовским голосом. Тарино вспоминал каждую её секунду: как она ела суфле пальцами прямо из коробки, как покупала сувенирные открытки с картинами Ван Гога и развешивала их в доме, и как притаскивала свою собаку в их кровать. Она была внутри него — в его венах, в его артериях и в его мозгу. Засела накрепко. Когда он обхватывает ладонью её хрупкое плечо, Эмма вздрагивает. Она всхлипывает и опускает руки, позволяя слезам стечь — она не ожидает того, что Дэвид обхватит её лицо ладонями и сотрёт одну из капель большим пальцем. Она не ожидает того, что его сердце будет разбито. — Я до сих пор не пью из кружки с жирафом, — хрипит она. — Что? Дэвид в непонимании хмурится. Актриса громко выдыхает, пытаясь успокоиться — она подносит руку к лицу и накрывает ладонь режиссёра своей собственной. Тепло прикосновения на секунду заставляет его подумать, что всё это точно так же, как и когда они были вместе. — Когда ты был заперт на яхте, я была заперта в собственном доме. Одна. Наедине с собой, — шепчет она. Эмма сглатывает вновь подступающие слёзы заглядывает в его глаза — они оба полны боли и сожалений. Они оба разбиты. Дэвид чувствует это в надломленной хрипотце её голоса и в дребезжащем биении собственного сердца. — Каждый чёртов угол этого дома напоминает мне о тебе, — продолжает она. — О том, как ты брился по утрам в моей ванной, как ты варил кофе и как вешал пиджак на спинку стула в гостиной. Дэвид кивает, вновь проводя большим пальцем по её щеке. Это была их жизнь. Одна на двоих. И в этой жизни он оставил её в одиночестве. Эмма камнем обрушивается в его руки, и слёзы текут по её щекам с новой силой. Тарино прижимает её к своей груди и мягко целует в макушку — так, будто всё уже позади. Актриса вновь всхлипывает, пытаясь унять суетливую дрожь в коленях — так она трепетала только с ним. Ведь в его руках было спокойствие. Была сила и надёжность. В его руках была её уверенность в завтрашнем дне. — Я до сих пор не пью из чашки с жирафом, потому что она твоя, — хрипит Эмма. Он прижимается щекой к её макушке и на мгновенье прикрывает глаза. Дэвид чувствует рваные содрогания её плеч и намокающую от слёз рубашку. Вся её боль пронзает его рыболовными крюками и заставляет задыхаться — оставляет его истекать кровью и молить о пощаде. Кажется, что он чувствует её острее, чем когда-либо. Ярче. Все его чувства останавливаются в одной точке — грудная клетка трещит под натиском беспокойного сердца и дребезжащего звона в лёгких. Его разум вдруг озарился ослепительно ярким светом, и это была истина: он на своём месте. Он должен быть здесь. Рядом с ней. И в ту же секунду он произносит те слова, которые она ожидала услышать. Самые честные и самые правильные слова в его жизни. Те слова, к которым он шел так долго. «Я больше никуда не уйду. Я обещаю».