Всё это и даже больше

Дэвид Тарино терпеть не может такие дни. Без привязки к дате или ко времени. Эти дни просто наваливаются на него, камнем придавливая к полу, и известнейшему голливудскому режиссёру приходится стискивать зубы, чтобы через силу расправить плечи. В эти дни они не вместе. Дэвид устало чешет подбородок. Он стоит за камерой и наблюдает, хотя, конечно, с самого начала это казалось ему ужасной затеей — каждое произнесённое слово и каждая ужимка отдаётся скрежетом в его голове. Ему тяжело переносить это, чертовски тяжело, а работать с людьми, которых учредил Арчи Мильтон — самая ненавистная для него участь. Тарино знает: годы идут, не щадя никого, и влиятельный продюсер тоже может потерять голову. Ведь Арчи хорошо разбирается в девушках. Но так ли хорошо он разбирается в актрисах? Дэвид наблюдает еще минуту и тяжело вздыхает. Усталость и раздражение скапливаются где-то в груди и настойчиво зудят, пока режиссёр пытается взять себя в руки. Эти ощущения сродни непроглядной тьме — его будто бросает в черноту, и он сперва пытается ухватиться за край, а потом беспомощно повисает в пустоте. Эта чернота просачивается в каждую клеточку и наполняет его изнутри — она пробирается в каждый орган, петляет между костей и обвивает сухожилия, а затем поглощает его полностью. Он становится тьмой — звенящей изнутри пустотой, которая принимает форму человека и разрывается, уничтожая в нём всё живое. Остаётся только мерзкое гудение в стенках черепа. Актриса ещё раз картинно сводит брови и удивлённо нахмуривается, а Тарино стискивает зубы. Нет. Нет. — Стоп! — кричит он. Актриса опускает плечи и закатывает глаза, делает это так омерзительно, что Дэвиду приходится закусить щёки изнутри. Он огибает камеру и подходит ближе, на расстояние вытянутой руки, и глядит на актрису сверху вниз, заставляя её удивлённо вздохнуть. Ничто не выглядит более устрашающе, чем его величественная фигура в чёрном пиджаке. Нет ничего более зловещего, чем когда он так смотрит. — Кэт, — медленно произносит он, — напомни, о чём я тебя попросил. — Провести пальцами по столу, прищуриться и… — Ты это сделала? — прерывает он. Она кивает, и Тарино медленно сжимает кулаки. Режиссёр вздыхает, перебирая в голове все известные ему ругательства — Бог видит, он с огромным удовольствием высказал бы этой никчёмной актрисе каждое из них. Он с превеликим удовольствием похоронил бы её под грудой ужасной брани и станцевал бы на обломках её карьеры, а потом вернулся бы домой. К ней. — Ни черта ты не сделала, — выплёвывает он с презрением. — Ты неправильно прищурилась. Кэт устало закрывает лицо руками и издаёт предсмертный хрип. Она топает ногой и закатывает глаза, будто капризный ребёнок, а Дэвид поджимает губы — дешёвое представление дешёвой актрисы. Кэт не вызывает в нём ничего, кроме бурлящей в груди ненависти. Её лицо, её манеры, её жестикуляция и чувство такта — всё, что есть в ней, кажется Тарино противоестественным. Словно кто-то выкрутил показатели нормальности в обратную сторону и вставил в эту ужасную женщину. — Мистер Тарино, может хватит на сегодня? — вопрошает она, скрещивая руки на груди. Он прикусывает язык. Втягивает воздух сквозь зубы и мысленно считает до десяти. Конечно, внутри себя он просто задыхается от этой наглости, ведь никто не смеет указывать Дэвиду Тарино, как организовывать рабочее время. Но его лицо совершенно непроницаемо, и Кэт не угадывает на нём ни малейшего присутствия того инфернального пламени, которое разгорается внутри режиссёра. — Что ты такое говоришь? У тебя был перерыв, — хрипит он. Дэвид сдерживается изо всех сил: он разворачивается на каблуках и направляется к своему месту за камерой, надеясь, что Кэт будет достаточно умной, чтобы заткнуться. Он хотел бы, чтобы она была умной, ведь в противном случае ему придётся снова бороться с собой. Ему так хочется схватить её за горло и хорошенько встряхнуть, чтобы вся эта проклятая спесь вывалилась наружу и закатилась куда-нибудь в угол, а сама Кэт убежала с видом побитой собаки. Но он не будет этого делать. Он не будет. — Мы снимаем уже шесть часов, может хватит? — доносится до него. В голове Тарино что-то щёлкает — кажется, что это срывает клапаны, и всё его существо в одно мгновение наполняется жгучей, сдерживаемой так долго яростью. Он резко разворачивается на каблуках и делает несколько больших шагов, тут же оказываясь рядом с актрисой. Взгляд его затуманивается и кажется, что Дэвид не видит ничего, кроме мерцающего в красных огнях нахального лица чёртовой Кэт. — Ты, — шипит он, нависая над девушкой, — кем ты себя возомнила? На её лице мелькает тень испуга, когда он угрожающе сотрясает указательным пальцем прямо перед её лицом. Он не кричит, и все на площадке знают: это гораздо хуже, чем если бы он просто орал и разбрасывался оскорблениями. Его глаза наливаются кровью, а ноздри раздуваются так, что актрисе кажется, сейчас он её убьёт — схватит её крошечную голову своими огромными ладонями и просто раздавит, как надоедливую мошку. — Я плачу тебе достаточно, чтобы не выслушивать тот бред, который ты несёшь, — цедит он сквозь зубы. — Будешь работать столько, сколько я тебе скажу. Поняла? Кэт быстро кивает и больше ничего не говорит. Дэвид с отвращением поджимает губы — с каждой секундой эта актриса начинает раздражать его ещё больше, пусть это и кажется невозможным. Тарино думает, что он говорит просто и доступно, но язык слов она не понимает — Кэт понимает только язык власти, язык страха и ужаса, который он внушает одним своим видом. И само осознание этого заставляет мужчину ещё меньше её уважать. Она снова вывела его из себя. Она всё испортила. Бешенство, разрастающееся в нём, давит на лёгкие — в груди у Дэвида колет, и он медленно вздыхает, пытаясь успокоиться, но агрессия всё ещё пульсирует в мозгу, будто мерцающая гирлянда. Она бесит его — злит до чёртиков, до дрожи, и Тарино клянётся Богом, что никогда в жизни не взял бы её в свою картину, если бы не чёртов Арчи Мильтон. Ведь единственное, что Дэвид хотел бы сделать с Кэт — свернуть её тонкую шейку и спрятать труп в кладовке. Когда Тарино в таком состоянии, его никто не трогает — каждый знает, что это сродни самоубийству. Когда его настолько распирает ярость, он не может думать ни о работе, ни о чём-либо другом, не может нормально функционировать. Его мозг, высококлассная вычислительная машина, пропитывается концентрированной яростью, и все самые изощренные способы убийств, которые он когда-либо видел в кино, выплывают наружу. В раздражённой груди пульсирует единственная мысль, кристально чистая и безукоризненно честная — он так сильно её ненавидит. — Жду всех через пятнадцать минут, — выдыхает он. От его внимательного взгляда не укрывается то, что все вокруг как будто обмякли — расслабленно опустились их плечи, где-то послышались беспокойные голоса. Дэвид устало потёр переносицу пальцами и прикрыл глаза. Хотелось только двух вещей. Одна из них — кофе. Режиссёр направляется к небольшому столику, заставленному кружками, и почти сразу находит свою любимую, с нарисованным жирафом — единственное, что напоминает ему о доме. Он нажимает пару кнопок на кофемашине и наблюдает, как эта самая кружка заполняется чёрной ароматной жидкостью. Дэвид думает о том, чем сейчас занимается Эмма. Наверное, всё ещё спит. Господи упаси. — Мистер Тарино, вы женаты? — раздаётся из-за спины. Он медленно вздыхает, поджимает губы и вдруг ощущает, как руки начинают трястись. Кажется, что эти несколько минут в тишине — несколько минут без Кэт — это единственное, что отделяет его от предумышленного убийства, и даже это она испортила. В груди тяжелым комом разрастается ярость, которую он так старательно пытался успокоить. — Да, — бросает он, не поворачиваясь. Машина пищит — кофе готов. В голове пульсирует единственное слово: «Заткнись! Заткнись! Заткнись!». Быстрыми движениями он насыпает в чашку сахар и заливает молоко, размешивает, стараясь ничего не разлить. Он ужасно устал — то ли от кошмарной игры Кэт, то ли от всего этого дня. Ему хочется закрыться от всех, побыть одному. Хочется сбежать от этой надоедливой гарпии, терроризирующей его целую неделю. — С ума сойти, — говорит Кэт. — Вы такой противный. Могла бы поклясться, что вы холостяк. Он не отвечает. Даже не поворачивает на неё головы, просто хватает кружку и уходит в свой кабинет, изо всех сил закусывая щёки изнутри. Он не хочет говорить с этой чёртовой актрисой, не хочет видеть её — не хочет вообще ничего о ней знать. Дверь захлопывается, и наконец режиссёр выдыхает. Кабинет встречает его умопомрачительной тишиной. Осторожно он подходит к столу, оставляет чашку на небольшой пробковой подставкой и закрывает глаза. Тарино запускает пальцы в волосы и пытается собрать мысли в кучу — это ужасный, совершенно ужасный день. Режиссёр запрокидывает голову, стараясь глубоко дышать, ведь это всегда успокаивает. Наконец он открывает глаза — белый потолок — как бы он хотел, чтобы его мысли были такими же чистыми. Чтобы всё это было по-другому. Дэвид усаживается в кресло и пододвигает кружку к себе. Он достаёт из внутреннего кармана телефон и проводит пальцем по экрану — ни одного чёртового уведомления. В голову вдруг закрадывается волнение — почему она не позвонила? Может, что-то случилось? В ту же секунду он нажимает на кнопку вызова и принимается нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Один гудок. Тарино поджимает губы. Два. Быстрый глоток горячего кофе. Три. Он вновь смотрит на экран телефона. — Алло? — слышит он хриплый голос на том конце. Дэвид выдыхает и устало прикрывает глаза. — Так и думал, что ты ещё спишь. На том конце трубки раздаётся тихий смешок. Тарино усмехается тоже. Он берет кружку и наконец делает полноценный глоток — тепло внутри него становится спасительным. — Я встала в восемь, чтобы тебя проводить, помнишь? Конечно, Дэвид помнит. Он вообще мало что забывает, особенно если это связано с Эммой. Она остановила его в дверях спальни, такая сонная, едва проснувшаяся, стояла там и медленно потирала глаза, а потом бросилась и повисла прямо у него на шее. Её волосы пахли умопомрачительно. Тарино слушал, как она что-то сонно бормотала, и подумал, что вовсе не хочет уходить. — Я ничего такого и не говорил, — отзывается режиссёр. — Как ты? Тарино вздыхает. Он вспоминает ненавистное лицо Кэт и то, как отвратительно она выпрашивала перерыв. Одна только мысль об этой актрисе заставило всё внутри режиссёра содрогнуться от нахлынувшей вдруг жгучей ненависти. — Ужасно, — мрачно заключает он. — Думаю, этот фильм закончится моим инфарктом. — Неужели так плохо? Дэвид различил едва уловимый шорох одеяла — он понял, что Эмма приподнялась на локтях. Режиссёр представляет, как она томится на их чёрных простынях — как по подушке разметались светлые волосы, как белеет в темноте её маленькая щёчка. Он хотел бы оказаться там, рядом с ней, прижаться к её тёплому ото сна телу и вдохнуть запах её шеи. — А сама как думаешь, — ухмыляется он. — Моя любимая актриса прохлаждается дома, а я вынужден работать с какими-то малолетними идиотами. Он отодвигается на стуле и откидывается на спинку, достаёт из кармана пачку сигарет и вытаскивает одну. Чиркает найденной тут же зажигалкой. Струйка дыма взвивается к потолку и исчезает. — Будто я не хочу работать, — ворчит Эмма у него в ухе. — Я беременна из-за тебя, помнишь? — Прости, как я мог забыть. Дэвид смеётся. Он зажимает трубку щекой и берётся за чашку, пытаясь сделать глоток, получается, конечно, нелепо. На секунду Тарино задумался о том, что скоро ему снова придётся выходить на съёмочную площадку и видеть Кэт — его передергивает от одной только мысли об этом. Он делает ещё одну затяжку и стучит сигаретой о край пепельницы. — Она сказала, что мы долго снимаем, — усмехается Дэвид. — Представляешь? Он слышит, как Эмма удивлённо выдыхает — он знает, что в этот момент она так забавно сводит брови, и на лбу у неё появляется очаровательная морщинка. Кажется, Тарино знает её наизусть. — Боже, — шепчет блондинка. — Неужели она не знает, с кем имеет дело? Режиссёр наблюдает за огоньком его сигареты — бумага вместе с табаком тлеет так медленно, превращается в прах и опадает на дно пепельницы. Он хотел бы, чтобы время шло медленнее. Хотел бы сидеть в своём кабинете, пить чёртов кофе, курить чёртову сигарету и слушать голос жены в своей чёртовой трубке. — Прошу, Дэвид, будь добр к ней, — просит Эмма. — Я тоже с этого начинала, помнишь? Тарино откидывается на кресле и делает затяжку. На мгновение он запрокидывает голову и глядит в кипельно белый потолок. — Ты была ещё хуже. Она усмехается. Это правда — у Эммы нет тормозов. Никогда не было. Он вдруг вспоминает, как она врывалась в закрытые двери, опаздывала и материлась, как сапожник. Конечно, Тарино не может сосчитать количество седых волос, которые он обнаружил после её появления, но она везде таскалась со стаканчиками кофе, при каждой удобной возможности впихивая их Дэвиду прямо в руки, и улыбалась она так, что он совершенно не мог сердиться. — Я знаю, но ты всё равно меня любишь, — отзывается она. Тарино делает затяжку. Слова, облачённые в сигаретный дым, поднимаются к потолку и задерживаются в воздухе — режиссёр принимает их так, словно это единственное, что он хочет знать. — Больше всего на свете, — выдыхает он. В это самое мгновение, когда он может просто сидеть в своём кабинете, пить кофе и разговаривать с женой — в это мгновенье он чувствует себя самым счастливым человеком на земле. Голос Эммы — его любимая симфония и самая сладкая песня. Как будто самыми простыми фразами она заставляет его забыть обо всём, что набатом звенело в груди. Его сердце замирает и переполняется неизмеримым тёплом и нежностью к одной единственной женщине — Эмме Тарино — женщине, которая была его любовью, кажется, целую жизнь. Единственное, чего он хочет — положить ладонь на её огромный живот и выкинуть этот чёртов день из головы. Этот день, камнем придавивший его к полу, и Дэвиду кажется, что он знает причину. Ведь каждый день, когда они не вместе — неудачный. Каждый день, когда Эмма не с ним — всё летит к чёртовой матери. Дэвид ненавидит такие дни.