По лунному щебню

Посмотри на меня, девочка, ну погляди. Поговори со мной, Хоуп, на секунду дольше положенного, хоть на предложение одно больше; просто побудь со мной рядышком, прорасти.

У Рафа это уже константой, выведенным подкожно изъяном — искать в толпе Хоуп взглядом всего лишь, измученной улыбкой, потому что Хоуп — не его. Хоуп Лэндону отмерена, предназначена, Хоуп любит Лэндона, и любовь эта, они говорят, вечна; о такой слагают песни и умирают героями, пав в самой эпичный битве. В ней не кладут кости безвольно уже мертвому в руки, чтобы потом расхлябанной горой слез трястись в уголочке, ведь тот, кого Рафаэль называл братом, стал жертвой златой стрелы. А ладони у мальчика-предателя — алое марево: «я, кажется, его убил». Но Хоуп сжимает в объятиях так яростно, так сильно; она держит за плечи, вторя, что все будет хорошо, она не кричит и не обвиняет. — Ты не виноват, Раф. Мы найдём выход. А ладони ее пахнут, как одеколон Керби, который они, Рафаэль и Лэндон, вместе покупали в какой-то дешевой забегаловке, чтобы девчонок найти себе к выпускному. Молодцы, нашли: и сверхъестественную школу, и супер-отряд, в который вписались точено, и новый дом, и даже девушку одну на двоих, вот ведь черт. Только Уайт — хороший, правильный, верный щен, он любит Лэндона до мозга костей, и это, наверное, один из многих факторов, в коих они с Хоуп так жутко похожи. Майклсон близко. Рафаэль впервые броню свою железную, стойкую, отрепетированную, как идеальная ложь — себе и ей в частности — сбрасывает, потому что Хоуп действительно близко и хочет всю их общую боль разделить на двоих, растворить волчонка в себе, обуздать. Я с тобой, говорит она шепотом, я тебя держу. Но в голове — белый шум, петляющий по закаулкам черепной коробки, стучащий, поющий, ведь губы женские всего в миллиметрах от кожи, и Раф не способен понять, кажется ли ему, что Хоуп целует, будто порхают бабочки; на самом ли деле, что она чересчур предательски рушит барьеры. — Ты мой лучший друг. Соль на ранах моментально застывает коркой — Рафаэль ощутимо чувствует себя никчемным. И отстраняет Майклсон от себя резким движением руки. — Да, но Лэндон — мне брат. А это значит «нельзя», это значит «прости», смалчивается «я думаю, что тебя люблю, но его люблю больше». Хоуп глядит, ресницами хлопая в сумрачном дыму, в свете фонарей рисуется силуэт ее, подобный небесному дару — самой ужаснейшей каре; а глаза — голубой затягивающий океан забвенья; слышишь меня, Раф, ты так уязвлено тонешь. И все-таки по-прежнему сглатываешь слова той самой дебильной любви, которые рвутся наружу, как глубо их не прячь, блин, как усиленно ты их не зарывай, потому что Хоуп — снова на расстоянии дыхания; вздохни, и станет в мгновение душно. — Мы должны все исправить, Хоуп. — Мы и исправим. Просто знай, что я всегда буду рядом, хорошо? Она сжимает Рафаэлю предплечье, улыбаясь сконфуженно, ведь по правде знает, о чем молчит Уайт. Майклсон его вообще-то тоже, взаимно, как учили родители, всегда и навечно. Но по-другому, немного не так; по сердцу — Лэндон один, горящая птичка, а душе ближе он, Раф — альфа в стае, это инстинкты, быть может, да, только волку априори нужны волки, здесь никуда не деться. Поэтому Хоуп и уходит, назад не оборачиваясь, скусывая оправдания и убеждая себя саму в правильности всех принятых решений, а Рафаэль остаётся стоять в горчичном свете фонарей. Один. Опять. Потому что так правильно. Потому что он все ещё держится на плаву. Потому что Хоуп Майклсон уходит, но никогда не исчезнет — без неё парень бы точно повесился на долбанном крюке полумесяца. Того самого, что скрыт на ее плече.