По лунному щебню

      Не того она ждала, ой, не того; глаза его — осколки острого льда с ее отражением в них мутным, едва ощутимым, /практически чужим/. И между ними бездна, зудящая, если коснуться пальцами вскользь, как делает Кира, по привычке лишь льнувшая к Скотту, словно к свету.       Пока он сам не погас.       — Я думала, когда вернусь станет легче, — говорит она, сидя на холодном кафеле чьей-то ванной — так, очередного места, где Альфа прячет своих щенят: — Но мир изменился. Я его больше не узнаю.       — Тебя слишком долго не было, — а Скотт напротив сжимает руку ей, такой же, как и десяток лет назад — молодой, остановившей для себя время, и думает, как, наверное, ей в этом повезло — Кира ведь не видела резни, и крови, и волчат, лежащих под колёсами сжеванными тряпками.       Их крики рвали барабанные перепонки, стоило только немного прогадать. Юкимура же поджимает в немом понимании губы, потому что сама была такой — кричащей, взывающей к помощи, когда Лиса рвалась неистово наружу, рёбра сметая, словно пыль. Ей бы в противовес плутовке Скотта — родного, своего взгляда от неё слишком жадно не отводящего. Такого, как сейчас — цепляющегося за женские зрачки, словно за спасательный круг среди Всемирного потопа, где спасение и тишина, сладкий мир без вечного цикличного бега — просто его Кира.       А она съеживается от холода плитки, давящей на лопатки, что привыкли к песку и солнцу; изморозь эта проникает непривычно внутрь, и Юкимура отчаянно пытается согреться — отнять из макколовой хватки пальцы, обнять живот. Ее изнутри крутит: от волнения долгожданной встречи, от контраста до и после, от дурацкой мерзлоты бетонных коробок, которые сгибаются над головой, жадно зажимая в капкан. И от Скотта. Больше от него, ведь тот, что рядом — лишь носитель незаживших ран; под кожей его медной остов разрушенного в округе Бейкон дома, усталость клубится взрослая, задеревенелая в костяке и венах, которую Юкимура не знает вовсе. Эти отросшие темные кудри, спадающие на жженый лоб; непривычная жесткость замозоленных пальцев, оставивших мгновение назад на ее худом запястье своё последнее тепло и морщинки — противные чужие морщинки у глаз и губ, что целовали однажды Киру так нежно, будто вчера.       Но все изменилось.       Скотт вырос. Огрубел. Оброс броней да стаей, место в которой для Киры есть — или нет? — кто знает. На уровне запаха от него одни потери, с огнём и порохом смешанные; геройское кредо «спасти абсолютно всех» и не важно, если поле боя — эшафот.       Ее любимый светлый мальчик. Ну от чего же именно он?       — Ты устала? — тихий голос его подобен раскату грома. Кира аж вздрагивает, словно по-прежнему одна, в дюнах, в крепкой хватке перевертышей, и Скотт Маккол слышится ей в завывании ветров: — Я, если честно, очень.       Макушкой да продавить бы эти чертовы стены; Скотт осунулся, как после протяженной болезни, почернел и выцвел, не иначе. Тусклый свет от лампы застыл на его лице.       — Как ты нас нашла?       — Лиам. Мама всегда знала, где находится моя катана, — ясно и просто. Данбар нашёлся где-то на окраине Нью-Йорка, повзрослевший такой, сильный, но грустный; Кира его как-то долго очень обнимала: — Я стараюсь все понять, Скотт. Правда, стараюсь. Но война, и годы — для меня прошли пара месяцев, а здесь случилась целая революция. Я не знаю, как все это принять. Я не знаю, хочу ли снова бросаться в бой, хочу ли жертвовать всем, что когда-либо было — крупицами! — чтобы победить нового монстра…       — Люди готовы на все, Кира. Люди теперь монстры, — а звучит ее бывший любимый мальчик, как бывалый Альфа, твердость которого закалена кровью и когтями. Матёрый волк. Хищник. Не Скотт.       — И где во всем этом мое место?       Хочется слышать: «рядом со мной; по правую руку; там, где ты больше меня не покинешь», — но лисица чует, что нет.       От Маккола несёт виной и Малией.       От Киры всепоглощающе — тоской по одному лишь Скотту Макколу.       И как бы сильно не хотелось,       она это       не может       изменить.