По лунному щебню

      Пристанище всех отщепенцев — студеная Аляска, детка; больше не жар мексиканских пустынь — Кора оттуда бежит. Ее гонит песок, ее подгоняет жженый колючий ветер, и охотничьи пули, свистящие у затылка, лишь добавляют экшена, потому что идёт война, моя милая, потому что ты — особенная, но не проклятая; в тебе нет изъяна, ты — уникальна, шепчет голос матери в голове (наверное, матери, или Лоры, или их вместе, ведь малышка-Кора помнит чересчур мало). Кору ловят на границе: «ваши документы, мэм», просит упитанный потрульный в засаленной рубашке. Из них — поддельный линялый паспорт на имя Долорес Сальгадо, в который никто нифигашеньки не верит.       Ей дают шанс позвонить.       Он берет трубку через три гребанных гудка, и голос его хриплый:       — Где ты?       Как приговор на расстрел, не иначе.       Чертов Джордан Пэрриш; даже через километры от него грозную Кору потряхивает легонько, по коже пуская ток — даже эта готовность его броситься к ней на другой конец страны выносит мозг, бесит; хочется что-нибудь сломать. Может, нос ему; и кричать, мол, да брось ты меня наконец, отпусти, оставь, молчи.       Не видишь что ли, я тебя оставить сама не способна?       А стены в кутузке привычно давят, заставляя и по прошествию лет чувствовать себя трехлетней, крадущейся по тоннелю в неизвестность, позади разрастается дым. Только здесь иней заполняет трещины в камне, переползает на пальцы, скручивая, ведь, хей, Аляска все-таки чужеземцев не любит, прячет, но не носит в себе. Поэтому когда двери раскрываются через пять часов холода и мата, вместе с ним в камеру проникает скрытая ранее тоска — по дому, теплу, по Пэрришу.       — Здравствуй, Кора.       Ну конечно, ее имя с его губ звучит так, что хочется сжать собственное сердце, чтоб не прыгало, не смеялось, не становилось дрянным и мягким.       И кто из них теперь верный щен; кто кого за удила тащит?       Он говорит с полицейскими на каком-то своём «правильном» языке, вытягивая Кору за собой. Он приезжает, хоть она и глядит одичалым зверьком, не касаясь его, не подходя ближе, будто они не знакомы даже — Джордан прибегает и не даёт от себя отвыкнуть; слишком странные у них отношения. И Кора вот каждый раз думает, когда идёт послушно за Пэрришем в машину после очередной драки, расквашенная, подбитая: «больше не повторится. ты же сильная, Кора, ты сможешь, — потом взгляд на его хмурые брови, сведенные к переносице, загорелые пальцы, сжимающие руль, — нет, ни черта. ты бесхребетная, девочка. тряпка, если дело касается Джордана Пэрриша, вашу ж мать».       Беги, Кора.       Не останавливайся.       — Долорес… Могла бы придумать имя поправдоподобнее, — он заговаривает с ней первым; глаза по-прежнему где-то на дороге, Хейл под боком (не кажется ли тебе, что дышать проще?).       — Это имя принадлежало одной девочке в Тихуане, — за окном камни сменяются соснами, пустынями, сорняками: — Я не смогла ее спасти. Охотники подкараулили ее в переулке.       — Мне очень жаль, — сейчас горечь сдавливает Джордану гортань. С последней их встречи прошла, кажется, вечность, и перца да яда в Хейл стало меньше на треть где-то, осунулась она, замолчала. Волосы у неё отросли, зарыжели от вечного мексиканского солнца, и отчего-то так мало она на Пэрриша смотрит, и не знает он, почему же; что сделал неправильно: — Мне правда жаль, Кора.       Прошу, поверь.       Только чувство неправильное у неё внутри — ничего не болит; от сверхъестественного холлокоста лишь выезженная пустошь и мгла — так пусто. А от Джордана вот наоборот, хоть показать страшно. Сколько бы не бежала Кора прочь, ее верный пёс оказывается рядом — без слов любви, без дерзких обещаний, которыми ее пичкают день ото дня; он сжимает ей крепко руку, в защитном жесте, в сладкой собственнической манере, что они и не замечают вовсе, принимают, как данность; Джордан клеймит поцелуями, полными забытой тягучей неги, когда волчица покоряется без боя, забывая о неправильности своих чувств к хорошему славному мальчику.       Они же не подходят друг дружке абсолютно. Они все — лишь проклятые дети.       Но от Пэрриша почему-то у грозной Коры размягчается сердечко, вырисовывается ожог с глазами его темными.       — Я всегда за тобой приду, Кора. Не забывай об этом.       И переплетение пальцев, будто счастливый сон, не хоррор.       «Что же ты делаешь со мной, мальчик? Зачем заставляешь верить?», но про себя.       — Я знаю.