По лунному щебню

      Девочка — острее, чем булавка; долбанная Оливия Мун.       Профиль ее в больничном свете, что чеканная серебряная монетка: мертвичиной отливает словно, холодом сырой земли, а у Тео Рейкена это где-то системным сбоем — хотеть тех, кто был на грани смерти. Поэтому, наверное, ее маленькая ладошка так быстро оказывается в его; чудный смех в его, Тео, только честь, и Оливия улыбается чуть смущенно, принимая первые рейкеновские поцелуи.       А затем с каждым новым взмахом ее кудрявых волос чувствуется кровь, пропитавшая, кажется, все сиденья до основания. Они едут вдвоём по прожаренному солнцем шоссе, Оливия уверенно держит руль, пока Тео сжимает ее загорелую коленку крепко-крепко — до синяков лиловых и вмятин, Мун лишь закусывает игриво губы.       — Однажды ты доведёшь меня, милая, — пока воздух раскалённый гоняет темные кудри, капли пота уверенно скользят вдоль ключичных тонких косточек ее да в разрез глубокий цветастого топа; девчонка же улыбается во все тридцать два, — настоящая дёрти-герл, звезда ночных клубов Нэшвилла — мужскую руку поднимая по ноге выше, к самой кромке юбки из джинсы: — Без правил мы пропадём, Мун. Не играй со зверем.       — У нас будет единственное правило — не сбегать. — и во взгляде ее жутком вспыхивают дьявольские огоньки, словно от седьмого Дэниелса, ухмылочку Тео распаляя, делая ещё заинтересованнее и шире.       В мотеле они не разговаривают — целуются, срывают одежду, будто человечью кожуру, зубами-губами друг дружку терзая до исступления и крика; до вырванных женских волос и царапин, что железом пахнут так же сильно, что и тачка Оливии до. И прикосновения последующие жёстче и развязаннее, практически на пике между удовольствием и убийством — его пальцы сдавливают Оливии глотку, от чего она кашляет сухо, но через улыбку по-маньячески удовлетворённую. С каждым толчком да шрамом они, сумасшедшие, расширяют пределы боли — Тео после ей слёзы вытирает мясным ножом.       Мун же лежит спиной к рейкеновскому сытому взгляду, а он бритвой — когтями ли? — расчерчивает на ее мокрой коже маршрут. Оливия не дышит даже, смакуя телесные страдания, как заклятый наркоман. А Тео в противовес не жалеет женские плечи, алые капли с них слизывая шершавым языком, пока Оливия в стокгольмском экстазе выгибается навстречу, в ладонях сминая обагряное одеяло — чувства животные, не иначе.       Но в ночном бреду девочка-Мун почему-то шепчет чужое имя — вторит, как долбанную молитву, и Тео слышит ее каждый чертов звук.       — Ты сам полон редкостного вранья, Рейкен. Чего ты ждёшь от меня? — вопрос риторический скорее под звон кофейных чашек за столом, что светом дня залит, не кровью.       — Ну, да, конечно, — он в общем-то был уверен, что она так скажет «что ты ждёшь от меня?»: любви? — брехня, между ними химия да суицид, Оливия в темноте рукой между бёдрами ‘Такер Рид’ стонет, книжки его с листками, по краям стертыми от частых прикосновений, прячет в бардачке.       Здесь даже преданностью не пахнет — Оливия же сбежит, как только ее перестанет вставлять, и тем сложней Тео теперь не порезать себя, перепачкав простынь. Ее ложь, будто маска, прилипла к личику-сердечку намертво, не отодрать; там озерная мавка, покойница, в глубине зрачка илистый капкан. Рейкену такие — не снились вовсе; не наглядеться, не отмолить по-мальчишечьи дерзкими, липкими поцелуями. Поэтому, когда она в очередной раз в нахально-развязанной форме с ногами своими да у Тео на шее кричит сраное ‘Такер’, Тео, думается, действительно может эту Оливию убить.       Ему же яростнее хочется забрать девочку-Мун себе, как       новый       блестящий       трофей.