больно нужен —
обычная безделушка
Имя у неё, его названной будущей жены, весеннее — легкое, звонкое, мягкое, а характер в противовес — хрустящий лёд на стенах Винтерфелла; отголосок предыдущей его носительницы, суровой и строгой. Его же Висенья растягивает губы в полуулыбке притворной такой, до скрежета приторной, подаренной Эймонду, словно подачка, как ребенку, расстроенному из-за крылатой свиньи; реверанса вместо она держит голову уверенно и высоко, доказывает будто, что теперь-то на равных они, королевские дети, не взбаламучена женская кровь хайтауэрской зеленью — у Висеньи внутри древний жар старой Валлирии, драконова жила, не человечий костяк. Поэтому-то любой липкий комплимент пьяного Эйгона Висенья останавливает лишь взмахом запястья, кольца звенят на ее тонких пальцах и в длинных платиновых волосах. И, да, Эймонд знает точно, что им уготовано совместное будущее, хрупкое равновесие в приближающимся Танце, но не определено оно вовсе; Висенью, как и своенравную Вхагар, чьей наездницей была первая, заклейменная этим именем, ему ещё придётся укрощать, приручать, учиться не бояться и не прятать униженно взгляд, как только силуэт племянницы померещится в дали дворцовых коридоров. Ведь не отблеск сгущающихся туч в девичьих глазах — а вьюга, нарастающая с каждой луной и битвой, безудержный полёт тлеющего пепла на ветру; все множится он, дичает. Отца в дочери становится больше, чем ласковой матери, и не сумасшествие процветает — эта детская дурость скорее Хелейне досталась — а безумие: громкое, жестокое, непредсказуемое. Оно разрастается в ней, как проказа; ждёт, когда Эймонд осмелится ее коснуться. — Такая прожует и выплюнет, братец. Лучше иметь под рукой доступную, чем строптивую, — говорит Эйгон, еле вороча язык, осушая залпом свою чашу за общим столом. — Легкие варианты достаются лишь тем, кто не способен вынести сложные, братец. Эймонд садится же напротив своей прекрасной племянницы, спокойный, сдержанный; даже вид Люцериса не кипятит в нем кровь, как делал всегда, только Висенья — плавность движений, скрытая нервозность — заставляет все глядеть и глядеть на неё, не отрываясь. Странная женщина, думает он, маленькая, хрупкая, а силы — хватит на весь таргариенский род; Визерис души во внучке не чает, словно и не различает их с Рейнирой вовсе, улыбкой одаривает ясной, словами добрыми укутывает и, наверное, гордится ей больше, чем любым из своих белесых детей — наездницей непокорного Каннибала; укротительницей одного из старейших драконов Вестероса (даже здесь она умудрилась быть лучше него). Лишь звонкий смех Висеньи вырывает мужчину из любования свечными переливами на светящихся тускло, будто станинное серебро, кудрях, и шелковыми кровавыми реками, сцеловывающими свет с ее кожи. Джейхерис на танец приглашает Хелейну дерзко, по-взрослому возмужало, пока законный муж висит на стуле, не удостоивши ее и взглядом, а Висенья в свою очередь смотрит с вызовом прямиком на Эймонда, проверяя, хватит ли у него храбрости сделать то же самое. Ее пальцы оказываются холодны и цепки; Висенья сжимает Эймонду плечо, ногтями впиваясь до алых полулуний, мешая отстранённость со страстью; она встает интимно близко, наслаждаясь его смущением и вожделением от добровольного прибывания ее в крепких объятиях: — Дышите, дядя, — каждое слово Висенья тянет, будто издевательство, ласкает слух, — сладкий яд — как и дыхание ее горячее опаляет шею; эта девушка касается Эймонда умело и смело, всю удалую спесь опытного воина возводя в прах. А он — будь то полубог, то дракон — почти-что псово готов хвостом забить, чуть скуля, лишь бы только она не прекращала; лишь бы только она была рядышком, непокорная и желанная, и пусть пропастью идёт Королева-мать, и пусть Светоч Староместа окрасится в рубин, но Висенья — с Эймондом. Она проводит прохладной своей ладонью вдоль объятого жаром его лба, словно алтарь самой себе оживляя, призывая каяться и молиться. Сладкий мальчик, горький мальчик, одинокий мальчик, Такая и правда Тебя Сожрет.