По лунному щебню

      Улыбается она разбитыми губами, вокруг себя пламень мешая с тьмой и кровью, и Каз внезапно не отводит, завороженный и застывший, от неё цепкого взгляда — на синем кафтане Второй армии у Хоуп пляшут тени, словно подчиненные, в яркий пылающий янтарь окрашивая волосы. Оскомина звериного сумасшествия искривляет ее губы в момент, когда очередной враг падает навзничь — хищник в женском теле, не иначе.       В ворохе крика да танца, словно цирковой факир на церковном парапете, вращается Хоуп, и это странное черствое сердце пропускает бездумно удар, и ладонь глупая, обтянутая в черную кожу, тянется к ней, когда атака приходит из-за спины, но Хоуп уворачивается умело — всегда на шаг впереди, всегда на секунды быстрее. И это у тела мужчины выработались ранее неизвестные рефлексы: хотеть защищать ее, наблюдать чересчур долго, как на кончиках пальцев у девочки-гриша вспыхивают искры — это не разум, и это не Каз, это долбанное чувство.       Но Хоуп, кажется, не замечает; ее мысли заняты другим, — опасным, прокаженным, глядящим ласково только ей в глаза — но не Казом Бреккером, чья душа атрофировалась и выгорела ещё столетия назад, но тут решила вдруг ожить, зажурчать, из пепла пораскладывать долбанные сердечки. «Она же ни разу не Ворон, — вторит тихо Инеж, в обиде и горькой ревности, что, будто вериги, сдавила ей горло, — она не одна из нас»; и мимоходом добавляет, пока Каз снова отворачивается: «не ее люби, ну же, пожалуйста, не люби, меня, меня, меня люби, умоляю».       — Мы будем делить полёт, — так заявляет Хоуп при первой встрече; лязг игровых фишек иногда сьедает ее полутакты, — Мы будем в стае, но птицей, как вы, мне не быть.       Потому что ей, выросшей среди волков Блуждающего острова, понятна лишь земля: меньше стая, больше семья, ни капли не небо. И она не просит Отбросов Кеттердамма принять ее как данность, довериться в слепую — нет, Хоуп ищет схваченного далеко от Керчии и потерянного после в Равке отца; больше она говорить не готова.       А ещё Хоуп знает цену и готова платить, даже если измеряться просьба будет не в крюге.       — Что я получу с этого?       — Меня.       Тогда, впервые увидев дерзкую девчонку в Клубе Воронов, Каз смог только глухо посмеяться — гриши не редкость, инферны тем более; их характер буйный, спесивый, взрывоопасный, таких не удержать в узде. Поэтому Бреккер просто указал на дверь да махнул вдобавок Джесперу, мол, спровадь, но лишь Фахи вытащил свои револьверы из кобуры, — движение скорее, чем вздох — Хоуп оказалась позади, касаясь легко плеч стрелка, направляя его шальную пулю всего на пару футов левее уха его хозяина — выстрел прошел через три стены и навылет; даже умелые фабрикаторы на такое не способны.       — Как ты это сделала?       — Я могу усилить любого гриша и говорю об этом прямо. Все, что мне нужно — это отыскать отца. Сделка простая, Грязные руки: помоги мне, а я помогу тебе.       Нахальная, своенравная, своё сострадание низведшая к нулю, Хоуп была готова выполнить любой приказ, и убийства росли в геометрической прогрессии; она спрашивает: «чью голову хочешь?», а Казу достаточно показать, не веря, что под силу ей будет тот, от кого Бреккер мечтает отделаться, как от проказы чёрной или призрака прошлого. Однако, Изумрудный дворец горит на рассвете далеко не изумрудным пламенем, а языками, равными рыжиной лишь волосам Хоуп под восходящим солнцем, и Львы воют, своего обожженного лидера вытаскивая под воронье смеющееся карканье.       — Можешь считать, что ты выполнила свою часть сделки, — ни один мускул на лице его не дрожит, пальцы крепко сжимают трость, пока догорает последний разрушенный шпиль; Хоуп же стоит совсем рядом, едва касаясь его плаща, дыхание ее все ещё сбито, жар по-прежнему гуляет по кровотоку, желая вырваться наружу, расплавить кожу: — Ты должна рассказать все о том, кого ищешь.       — Ты знаешь достаточно, — неожиданно холодно бросает она.       — В Лефлине некого Никлауса Майклсона без причины схватили солдаты Второй армии, чью форму ты носишь сейчас, и увезли на корабле в неизвестном направлении — вот, что я знаю. А ты, Хоуп, недоговариваешь многое.       Теперь по запястьям женским в пляске стухают огни, как кулаки сжимаются с силой и разжимаются с глубоким выдохом; вся взрывчатка внутри — весь огонь — уходит, уступая место чему-то глухому, запрятанному и невыносимому, замечает Бреккер. Хоуп глядит на горизонт, собирая по закоулкам души те пустоты, которые отец ранее заполнял нежностью, а сейчас они загрубели все, покрылись рубцами и увечьями — слабыми, верными, человечьими.       — Чтобы его схватить сам генерал Кириган сошёл на остров. Небо заволокло тьмой, такой густой, что не было видно ничего на расстоянии вытянутой руки, — то, что просыпается в девушке, смело бегущей в эпицентры смерти, цепляет жестокую душу ледяного Каза Бреккера, хоть и вида он не подаёт, держит ровно взгляд, сам вспоминает, как так же голодно и зло мерил зрачками берег, сидя на промерзшем пляже рядом с мертвым братом. И эта тоска у них на двоих одинаково сильная, ставшая под броней из рёбер да мышц глубже бессилия и глубже боли, способной череп расколоть надвое: — Когда тени рассеялись, обнажились трупы, и грязь, и разруха. Мой отец не сдался без боя и, поверь, он был гораздо могущественнее, чем просто гриш. И намного больше, чем я.       Каз знает, останется дольше положенного на этой крыше — погорит; рядом с Хоуп каждое слово ее отзывается пульсом его сосудов и в кровавой игре у неё обретается власть над ним постепенно, не спеша. Не любовь ещё, но чувство. Слабость. Наваждение. Она такая же пустая, как и он, только степень отчаяния в ней меньше — Хоуп Майклсон ещё может «надеяться».       На себя и на него, Каза Бреккера.       В конце концов они ведь заключили сделку.