я горел, я горел, я горел, я горел до того, как вы не подошли и не сбили меня с толку что вы скажете волку?
Жить в коммуналке Витьке было привычно - он гнил там с пятнадцати лет, постепенно обживая свою комнату-каморку, которая за годы его там существования вышла из состояния клоповника к чему-то более похожему на человеческое место обитания. Так сложилось, что волей-неволей он знал почти всё о своих соседях: у кого во сколько начинается смена, как они собираются отмечать день рождения и на что спускают зарплату, потому что двери были не то чтобы слишком надёжными изоляторами звука. Сожители были не замечательными, но вполне терпимыми - умудрились друг к другу притереться за столько лет совместного проживания, пусть и не стали друзьями: одни и те же рожи изо дня в день видеть до безумия сложно. Даже сам Волкотвёрдин, что слыл за «привилегированного», огрызающийся на выпадки по первости, присмирел и нашёл с людьми общий язык. Комната была совсем небольшая - метров тринадцать в квадрате, но на этом пространстве каким-то чудом умещалась полутораспальная кровать, холодильник, небольшой столик, больше смахивающий на кофейный, шкаф и всякая мелочь, что чаще всего мешалась под ногами. Самым расчудесным чудом было то, что в комнате помещался и сам Витька, долговязый, тонкий, с острыми локтями, вечно пересчитывающими каждый угол. Самым любимым местом в комнате, ожидаемо, было окно - огромное, с большим подоконником, который занимал чуть ли не метр пространства, величественно выступая аккурат над изголовьем кровати. Из окна вид был не слишком примечательный: дорога, да соседний дом, где жили точно такие же несчастные люди, но оно даже спустя столько лет оставалось приятным глазу, уютным местом для размышлений или простого отдыха. Парень любит сидеть на массивном подоконнике, пусть и было сказано не раз: «Дубина, слезай, развалится же под тобой». А он отвечал: «Да похуй», забираясь туда с ногами. Дни протекали вяло - не так давно помер дед Игнат, но хоть прошло уже намного больше трёх недель, соседи до сих пор хранили скорбный траур. Дед был прикольный: иногда строгий, но справедливый и весёлый. Он подкалывал всех без исключения, но глаза его при этом словно светились добротой внутренней, а ещё любил раздавать советы туда-сюда. Именно он сказал Вите: «Сынок, ты на первое время характер свой припрячь. Обожди, пока к тебе привыкнут, полюбят. И уж потом покажись во всей красе, но сделать уже никто ничего будет не в состоянии». Игнат, отчества его никто не знал, потому что он наотрез отказался представляться полным именем, всю жизнь отработал на заводе по производству бумаги где-то под Новгородом - ли Великим, то ли Нижним, а потом был сослан в N собственными родственниками, которые посчитали, что одинокого деда обязательно нужно заселить в коммуналку. К себе в комнату он никогда никого не приводил, но встречался со своим внуком в ресторане «Метрополь». Там они проводили несколько часов напролёт, а затем дед Игнат возвращался к себе, и на лице его была грустная улыбка. Однажды Витя узнал, что в «Метрополе» они с его женой, давно почившей, праздновали годовщины, перед этим славно нагуливаясь по улицам города. А теперь за него платит собственный внук-умничка - студент какого-то там института, связанного со строительством. После смерти Игната этот самый внук приезжал как-то - приглашал на поминки, да забирал некоторые дедовы вещи, но Волкотвёрдину его застать не удалось: он был ранним утром, а Витя работал допоздна накануне, и в это время отсыпался у себя, с запертой со внутренней стороны дверью. Волкотвёрдин шарахался по длинному узкому коридору привидением, старательно убивая время, чтобы ночь наступила поскорее, а там его сморит сном. В такие моменты натурально хотелось умереть от осознания собственной ничтожности, тараканам на потеху, что называется. Когда-то ласковое солнце обманчиво-ехидно отбрасывало последние лучи в высокие окна: на улице было от силы восемь градусов тепла, что заставляло с удвоенной силой кутаться в самую тёплую кофту, что отыскалась в шкафу. Давно не было так холодно в самом начале осени - сентябрь только-только переполз за двадцатые числа, но уже было впору доставать зимнюю куртку и шапку и материть госслужбы, которые опять начнут тянуть с включением отопления чуть ли не до нового года. «Пора бы обновиться», — думает он, рассматривая свою домашнюю обувь - резиновые пляжные тапки, что остались с дветыщи -цатого, в которых было уже откровенно холодно ступать на щербатый линолеум. На кухне восседает Катерина в окружении тряпок, губок и рулонов туалетной бумаги - проводит инвентаризацию тех немногих вещей, которые каким-то образом остались общими. На самом деле, Катя ненавидит, когда её называют Катериной, поэтому Витя делает это из тупой ехидности, но сегодня нет никакого настроения не то что на шутки, даже существовать получается с трудом. Он кивает в знак приветствия, бесцельно обходит периметр комнаты и возвращается к себе, вновь закрываясь изнутри, будто он действительно кому-то нужен, и соседи ломятся в комнату как шопоголики на Чёрную пятницу._____
Утром следующего дня, неприлично рано, сожители устроили внеплановую активность, включающую себя какие-то переговоры, шастанье по коридорам и практически беспрерывный шум воды в душевой. Волкотвёрдин тихонько стонет в подушку, накрываясь одеялом с головой. Нечёсанные волосы лезут в нос и щекочут веки, а мозг отчаянно вопит: «Спать!», но юноша заставляет себя вылезти из уютного кокона, и немного потоптавшись на месте в замешательстве, выползает из комнаты - набрать воды в чайник и узнать причину внезапной активности. На кухне никого не обнаружилось, Витька заливает в чайник проточную воду прямиком из под крана, и не захлопывая крышку, практически на ощупь, движется назад: светильник оказался выключен каким-то сверхразумом, который решил именно в этот момент заявить о своём беспокойстве за природу и всякие там сраные ледники. Вначале чувствуется удар, столкновение - как угодно можно это назвать. Чайник напарывается на очевидную преграду словно Титаник на айсберг, слышится сдавленное: «Бл...», и рука чисто инстинктивно дёргается, пуская воду в свободное плавание. Точнее, в абстрактное пятно на чужой серой толстовке. Виктор и сам сматерился, но заторможенно - ещё не до конца проснулся, и наблюдал происходящее словно в замедленной съёмке, и по инерции отошёл назад, опасаясь, что «преграда» может ответить агрессией и прописать ему в щечло. На самом же деле, на свету всё оказалось не так плохо: то был незнакомый парень, который, судя по его одежде и телосложению, все вопросы предпочитал решать словами, а не кулаками. Страх немного попустил - лицо своё всё таки было жалко. — Ты хоть смотри куда воду льёшь, водолей, — неожиданно говорит он, и по нахмуренным бровям и грозе в чужих глазах, Волкотвёрдин понимает, что лучше не лезть на рожон. Вместо этого он тараторит что-то типа «простите-извините» и скрывается в комнате. После такого пробуждения определённо необходима кружка кофе. В идеале - свежесваренного, но, чем богаты. Баночка растворимого по скидке - буквально лучшее, что он может себе позволить. Без изжоги, и на том спасибо. Спустя кружку кофе и пятнадцать минут залипаний на хрипящий эфир телевизора, который остался от предыдущих хозяев, за стенкой слышны глухие звуки падения вещей, ругательства и смешки. Становится интересно, что же там произошло и кого так рассмешило локальное землетрясение, но не до такой степени, чтобы выходить из комнаты и совершать ошибку, всё по лучшим заветам Бродского. Шум вскоре успокаивается, и мерное бурчание диктора с федерального новостного канала начинает потихоньку заменять колыбельную для Виктора, который совершенно не успел досмотреть свои сны. В миллионный раз взъерошив и без того лохматые кудри, что сейчас больше напоминали нераспутываемый клубок тёмной проволоки, юноша совершает над собой невероятное усилие и тянется за планшетом, с которого по обыкновению работал. Будучи по вроде-как профессии преподавателем, он почему-то писал на заказ сочинения, эссе, рефераты, и прочую чепушню, рассчитанную на школьные задания, предварительно изучив программу литературы и хрестоматии. Естественно, работа без единой записи в трудовой - он всё равно не уверен, что доживёт до такого почтенного возраста, чтобы получать свои семь тысяч рублей, на которые честно работал всю жизнь. Настроения как-то не прибавилось, и «Капитанская дочка» за седьмой класс, что раньше была в фаворитах, кажется удивительно заезженной и неинтересной - в голове пусто, идей - ноль, а сроки сдачи текста уже практически догорели, ровно так же, как и этот сентябрь. Приходится скопировать свой старый ответ, немного поменять структуру текста и заменить парочку вычурных слов синонимами, влив воды и упростив предложения, чтобы не вызывать подозрений на счёт того, написано ли это ребёнком. Всё равно шанс того, что кто-то раскроет эту мелкую хитрость, очень и очень низок: модерация проверяет текста на антиплагиате, и он за несколько лет такой нехитрой подработки мастерски научился обходить систему, что здорово помогло в прошлом году при написании диплома. Свою дипломную работу Волкотвёрдин сдавал действительно с потом и кровью: нужно было каким-то образом успевать работать, искать материалы для проклятого диплома, запихивать в себя скудноватый паёк и не сойти с ума, когда бешеное расписание перемешивалось в голове. Тогда повезло, что его руководитель работы пошёл на уступки, услышав слезливую историю - передвинул консультации на более-менее удобное для Витьки время. Иначе бы тот точно ничего не успел, разорвавшись где-нибудь по пути. Тот, в свою очередь, отблагодарил Вячеславовича - того самого мужика, что руководил написанием, уже после успешной защиты выставив ему бумажный пакет, в котором был припрятан довольно неплохой, по его мнению, шотландский скотч, да горький шоколад «альпен голд». «Ну что же ты, — усмехнулся тогда Вячеславович, — не надо было, я же по доброй воле тебе помог, сам студентом был», но Виктор подарок назад решительно не принял, поблагодарил мужика ещё раз, и был таков. Больше в Педагогическом колледже №33 его никто не видел, а диплом валялся в шкафу за стеклянной дверцей, между двумя чашечками из сервиза - абсолютно никому не нужный. Одно было обидно: после окончания учёбы перестала приходить стипендия, да общественным транспортом стало пользоваться совсем неудобно: теперь его студенческий билет не имел никакого смысла, разве что в качестве подстаканника или отстойного музыкального инструмента, по типу трещётки. Нет, иногда он хитрил, стремительно показывая корочку, когда пытался получить скидку на поход в киношку или проехать по студенческому тарифу на электричке, но в последнее время всё реже и реже. Будто взрослость проснулась и начала давить на совесть, талдыча, что это неправильно, незаконно, и штраф за такие вещи начинается от пятисот рублей и выше. Говно какое-то, а? Время, пусть медленно, но неумолимо ползёт к вечеру, в очередной раз утягивая за собой свободные часы: пора было собираться на основную работу, которую юноша, откровенно говоря, недолюбливал. Хотелось заниматься чем угодно, но не механически продавать билеты на киносеансы в кассе единственного на весь район кинотеатра, к которому стекались все социальные слои населения. Где-то там же и пропало всё очарование походов в кино - видеть одно и то же каждый день вызывало откровенное отторжение. А ещё, в подарок, шла куча геморроя, помимо основных действий: брони раскидай, позвони и уточни, проведи оплату и выслушай, что система покупки у вас - хуйня, а ещё попытайся не нагрубить в ответ и вежливо помоги беспардонному клиенту. Благодаря дебильной новой системе работы, которую директор почему-то считал гениальной, кинотеатр теперь работал до поздней ночи - часов до трёх, а то и до утра, если случались премьерные показы. Раньше такого никогда не было, но теперь Витины смены были раскиданы в сумасшедшем порядке, и большинство как раз выпадало на вечер и на ночь. Перед закрытием бродить по полупустому зданию гигантских размеров с таким себе фонариком и связкой ключей - занятие такое себе, поэтому в кармане широких штанов на постоянной основе прописался перцовый баллончик. Тупо на всякий случай. Уж лучше он будет странно выглядеть со стороны, но никогда им не воспользуется. Перед тем, как покинуть комнату, юноша напоследок осматривает свой внешний вид в зеркале, что располагалось на дверце шкафа (нужно было пригнуться, чтобы разглядеть себя нормально), и оценивает собственную схожесть с нормальным человеком - синяки под глазами оттенком ближе к глубине океана красноречиво заявляли о его отношении к рабочим нововведениям, но в остальном всё было довольно сносно. Для среднестатистического работника сферы обслуживания. Абсолютно беспонтовая футболка с эмблемой кинотеатра висела на нём мешком, даже надетая поверх тёплого бомбера. Он стаскивает с крючка джинсовку, забирает ключи от комнаты и выходит вон. В коридоре темно, как и в большинстве случаев, но не так как обычно. Ответ обнаруживается стремительно: комната деда Ингата, которая последний месяц была закрыта, лишая длинную нору единственного источника света - дед любил оставлять её нараспашку - вновь была открыта. И именно оттуда доносились обрывки разговора, не приглушённые никакой преградой. Витька почему-то даже здороваться не хочет, считая это едва ли не предательством деда, который был лучшим среди соседей. А теперь его комнату просто кто-то занял, будто это не имеет вообще никакого смысла. Именно поэтому Волкотвёрдин проносится мимо дверного проёма, делая вид, что его не существует, и лишь перед самым выходом оборачивается, точно невзначай - с такого угла видно не много, но уже знакомая серая толстовка угадывается сразу. Рядом ещё какая-то фигура, но со спины непонятно. Они затихли, словно почувствовав, что за ними наблюдают, и Витя резко дёргает за ручку входной, едва не давая самому себе в лобешник, и вываливается на замызганную лестницу, сразу чувствуя на коже холодный влажный воздух.