Let me live my life

      Сорвись и лети — не придумаешь проще, не скажешь красивее.       Откинув волосы назад, оставив на столе жалкий клочок бумаги да судорожные строчки, выведенные второпях чернилами, намеренно перестань сохранять баланс. К чёрту. Пошли его туда же, куда и всё, что обжигает жгучей болью лёгкие.       Отрывая карандаш от потрёпанного блокнота, полного то зарисовок для будущих протезов, то просто милых (по мнению владелицы) вещиц, юная Рокбелл вздохнула тяжело: ей нравилось, как выглядят бледные, почти без наклона буковки — будто первоклассница старательно выводила.       Мисс Рокбелл улыбается. Она когда-то хорошо училась в школе, хотя школа была всего одна на всё небольшое село под названием Ризенбург, откуда она приехала сюда.       И, говоря откровенно, лучше бы оставалась там, наивная. Что маленькой провинциалке делать в столице милитаристского государства Аместрис? Чего она ожидала — найти признание или же подтверждение тому, что мама с папой погибли героями?       Мама, папа.       Мисс Рокбелл улыбается почти всегда, когда счастлива и когда бесконечно несчастна, потому что слёзы делают её слабой в полном понимании этого слова — она не хочет. Она хочет быть, как Эдвард, в которого влюбилась впервые ещё в далёком детстве и, может, быть похожей на Хьюза, готового грудью встать на защиту родных людей.       И он погиб, как её мама с папой.       Они ведь были храбрыми, верно?       Разве они заслужили?       Мисс Рокбелл смущается, когда её так называют — куда привычнее просто «Винри», но она уже заметила, что в Централе просто не принято обращаться по именам: здесь всё чужое, чопорное и выбелено любое проявление дружелюбия. После смерти Хьюза, Винри не может не вздрагивать, когда насмешливо-холодно некий Арчер тянет полушёпотом «мисс?», когда напыщенный Мустанг стреляет своим «вы» в её присутствии.       Что же, она не первая, кого он застрелил.       Первыми были её родители.       Сорвись и лети — это ведь так просто!       Так просто, как и улыбаться, а руки юной Рокбелл дрожат сильнее и сильнее, кривятся ломанной линией обветренные губы, она обнимает себя замёрзшими ладонями — не заплачу, не заплачу, не заплачу — отчаянная мантра, которая работает лишь до определённого момента.       Винри иногда хочет верить, что она не такая, как другие девочки. В её блокноте — миленькие, корявые немного чертежи, выполненные мягкими линиями, с обилием теней. Там и винтовка лейтенанта Хоукай (для неё просто Риза), и поломанная зажигалка, которую в сердцах швырнул Хавок на рабочий стол, и даже кольт «Виктория», увиденный мельком на бедре полковника Арчера, занявшего место покойного Хьюза в военном суде.       Винри выдаёт лишь плавность контуров и то, с какой любовью, с каким восторгом она вырисовывает маленькие, незначительные (на взгляд других) детали.       Винри предпочитает быть просто Винри, просто механиком из провинции, подругой, сводной сестрой Эдварда и Альфонса Элриков — сейчас она чувствует себя дочерью покойной Сары.       Простите, мама, папа — я не смогла иначе. Не плачьте по ночам, ведь это ничего не значит.       Не рисует — пишет больше, и фантазии её пугающие, детские по-прежнему. Она шагает вперёд и летит, по ветру развиваются пряди песочных волос, кудрявятся и вьются. Она красива даже такая.       Мечтательная, даже когда мечтает о собственной кончине.       Но это всё неправильно, отзывается фоном, потому что некому писать — давно уже нет рядом тех, кто мог бы прочитать кричащие о внутреннем переживании строки.       А тем, кто рядом — это не нужно. Тем, кто рядом, нужно идти вперёд и не задумываться.       Ничего не значит.       Для неё сейчас значение имеет только то, что она знает — убийца рядом, и старые, тяжело заживающие раны вдруг открылись вновь, расползлись по рукам, хотя Винри не осмеливается брать в руки нож.       Сорвись и лети, оставайся свободной до конца. Никто не отнимет твоей свободы.       Юная Винри Рокбелл, обласканная закатным солнцем, улыбается всегда — она счастлива, все думают. Она красива и в её сердце всегда есть место состраданию и прощению.       Винри Рокбелл не пишет ничего больше, сжимает блокнот в ладони, кладёт в карман и делает шаг навстречу…       Винри Рокбелл всегда любила белое, но оно затянулось на шее змеёй и она понимала, что не может дышать. Белый шарф связан бабушкой Пинако, оставшейся ждать её в Ризенбурге. Бабушкой, у которой не осталось никого, кроме неё, дочки погибшего сына.       Винри, улыбавшаяся всегда, беззвучно рыдает — сдавленное горло не пропускает больше звуков, худые ножки дёргаются судорожно, как у мухи, попавшей в паутину, по бежевой сеточке колгот бегут обжигающе горячие струи мочи, воротник коротенькой синей куртки забрызган пеной и слюной. Рой Мустанг был мудаком, лишившим мир двух замечательных врачей — её убил не он, отобрав у всего мира.       Сорвалась.       Дурочка, какая же ты дурочка.       Свободный полёт не доступен таким, как ты.       Ты не свободна.