Let me live my life

      Определённо ненормальный.       Дурка по нему плачет.       Где твоя смирительная рубашка?       Это точно Арчер?       Арчер?       И тысяча подобных вопросов сваливается на него — да он, в общем-то, не считает, что с ним что-то не так. Подумаешь, таблетки. Подумаешь, глаза горят нездоровым огоньком, а в толстой карте с потрёпанной обложкой значится выведенное спешно психиатром — ПТСР, БАР и множество пометок о необходимости медикаментозного лечения, корректировке образа жизни и полного отказа от алкоголя и иных вредных привычек.       Фрэнк Арчер не считает, что он болен — вот так сюрприз, твою мать, депрессивный эпизод после произошедшего в Лиоре.       А вы попробуйте не дрожать по ночам от каждого шороха, от каждой тени по стене, когда на ваших глазах разом погибает семь тысяч солдат!       Хотя, если честно, на них Фрэнк вообще плевать — куда больше бьёт по сердцу осознание того, что его Кимбли, которого он выкормил буквально с ложки после треклятой тюрьмы, был принесён ему в жестяном коробке: больше не осталось, чтобы похоронить.       И это словно вызов: попробуй не заплачь, не заори во всю глотку, срывая голос до хриплого бульканья, раздирающего горло. До тошноты. До рвоты.       Арчер принимает его, глаза не увлажняются предательски — никто из солдат, выживших после этого безумия, не видят горя, исказившего лицо их командира. Но горе делает его безумным, когда он запускает онемевшие пальцы, не боясь запачкаться, в сколоченный наспех свинцовый гроб, перебирает внутренности, выпавшие, очевидно, из распоротого живота — это единственное, что удалось выцарапать, откопать среди горячих песков полупустынного города.       Арчеру, признаться, говорили много раз, что, может быть, останки вовсе не принадлежат Зольфу Кимбли, но Арчер чувствует нутром: сердце в его ладони уже не бьётся и никогда не будет биться вновь. Оно измазано грязью, запёкшейся кровью и всё равно не противно коснуться его прохладными губами — принять наконец, что никогда больше оно не будет биться глухо под его ладонью. Только после этого приходит осознание, что Кимбли мёртв.       А после Арчера всё-таки тошнит и мир вокруг него сужается до размеров истерзанного миокарда, зажатого в дрожащих руках, прежде чем сознание покидает ослабшее тело.       Очнуться в больнице и увидеть над собой измождённое лицо врача — последнее, что полковник желает в этой, да и в последующих жизнях. Врач, конечно же, поддерживает его в этом: без того много раненных, многие из которых пролёживают в реанимации, стонут, не прекращая, от боли и дёргают замотанными бинтами культями. К чему держать в больнице совершенно здорового человека?       Но фюрер требует, и против слова фюрера не осмелится пойти ни один из работников военного госпиталя — Арчера осматривают пристально, пичкают таблетками и уговаривают поесть хоть немного.       Фрэнк Арчер закономерно отказывается — его тошнит до сих пор. Совсем не от голода и не от того, что на языке осел металлический привкус крови.       Гибель Кимбли, подобно тяжёлой болезни, стягивает его внутренности, заполняет полость в груди и непонятно, чьё сердце осталось лежать в свинцовом коробке — Арчер всё ещё уверен, что это он, чёрт подери, выпотрошен и опустошён. Кимбли есть, и где-то далеко — где ему гораздо лучше, чем было здесь.       Но он по-прежнему тут, и эта недосягаемость давит на рёбра.       Арчер на полном серьёзе рассказывает врачу, что ощущает себя гнилым. Растерзанным. Мёртвым.       Арчер просит вскрыть его грудную клетку. Удостовериться, на месте ли органы. Бьётся ли по-прежнему сердце.       Тогда врач, чёрт бы его побрал, впервые перестаёт выглядеть скучающим — зовёт своего коллегу — мрачного на вид мужчину, лет тридцати, совсем ещё молодого — и тот заваливает пациента множеством вопросов, не упускает ничего, записывает каждую мелочь.       Вот тогда-то Фрэнк Арчер получает сотню направлений на обследования, а позже — справку, где, подобно приговору, выставлен его диагноз.       Госпитализация — не для него, и полковник покидает клинику. Отпуск — тем более, потому как работа это единственное, во что он погружается с головой, стараясь всё забыть.       Не так страшна депрессия, когда под руками то бумаги, то срочные письма для начальства, кажется Арчеру, но проходит месяц и он понимает, в чём подвох: чем больше дел сваливается на голову, тем невыносимее сидеть в кабинете, где до сих пор призраком Кимбли бродит за ним, как слепой котёнок, и тычется в плечо, и улыбается так виновато…       Арчер захлопывает дверь в кабинет, судорожно поворачивает ключ в замке и рвёт на себе волосы, кусая губы до крови так, чтобы не орать снова — призрачный Кимбли всё ходит за ним, будто не понимая, что причиняет этим боль, и норовит взять за плечо, как прежде.       В тот день Арчер напивается до звёзд перед глазами в первом попавшемся баре. Старается не думать о том, что это заведение когда-то принадлежало Жадности: возможно, на высокой хлипкой табуретке когда-то сидел Багровый, покачивался беспечно, опустошая запасы спиртного.       От этой мысли Фрэнк хмыкает во весь голос, люди оборачиваются на него.       Ему плевать. Настолько, что, словно молитву, он повторяет про себя последние слова, которые сказал когда-то Зольфу.       И выпивает ещё. Ещё и ещё, пока абсент не заливает глаза так, что они сверкают от влаги, затянуты пьяной поволокой.       А потом к нему подсаживается кто-то: длинные тёмные волосы струятся по крепкой спине, загорелые ладони сжимают бокал. Незнакомец пихает его в плечо, с усмешкой спрашивает, не желает ли он выпить — у Арчера темно перед глазами, и он клянётся, что слышит голос Кимбли.       Ты безумен, Фрэнк.       Определённо болен.       Арчер прерывает чужие слова, приложив к пухлым губам палец, и не замечает в этот момент, что он совсем не Зольф — у Зольфа высокий открытый лоб и прямой нос, и губы тонкие, всегда сухие. Арчер пьян настолько, что не замечает, мурлычет тихое «идём» и тянет его, нелепо высокого, обтянутого в кожаную куртку, за руку.       Куртка — это первое, что летит на пол. В коридоре не горит свет — он здесь явно лишний. Да и Арчеру не хочется видеть, что глаза у гостя не похожи на янтарь, на тягучее золото. Он заваливается на кровать так легко, оглаживает ладонью щёку и вдруг понимает:       Кимбли смотрит из-за плеча без осуждения — с непониманием. Он потерян и расстроен, взгляд опускается в пол, засунуты по-мальчишески беспомощно руки в карманы форменных брюк.       И Фрэнк, под навалившимся сверху потным телом, бесшумно всхлипывает. Тянется за пистолетом.       Прости, ты не Зольф, — выстрел.       Лужа крови на его груди, судорожные подёргивания ещё горячей туши, свалившейся на него сверху. Арчер непроницаемо глядит в потолок, спихивает с себя случайного любовника и одевается медленно.       Кимбли всё ещё стоит рядом. У Кимбли на губах всё та же виноватая улыбка — извини, что я оставил, не хотел.       И когда Арчер тянется рукой, чтобы сжать его тёплое запястье, Кимбли испаряется, течёт сквозь его пальцы песком. Его нет больше в этом мире.       Фрэнк Арчер не считает, что с ним что-то не так — подумаешь, труп на родительской кровати да пальцы, измазанные кровью, которыми он отчаянно скребёт пространство вокруг себя. В пустоте всё ещё пытаясь отыскать Зольфа.       Где твоя смирительная рубашка, полковник Арчер?