Let me live my life

      У Триши Элрик дом на плечах, два маленьких ребёнка, как две капли воды похожих на отца и ожидание, вставшее в груди комом.       Надежда умирает последней, повторяет её сердце — надеяться на чудо глупо, возражает разум, но она, почему-то, прислушивается только к чувствам. Потому что так проще, а когда не останется даже этого, то выбирать будет не из чего, она уверена.       У Триши Элрик — добротой сквозит взгляд изумрудных глаз, тёплый степной ветер треплет собранные в мягкий хвост русые волосы, нетронутые сединой. Трише Элрик немного за двадцать, она слишком молода, чтобы отчаиваться и недостаточно взрослая для принятия очевидного.       Тяжело. Сложно. Но не деться никуда — на кого она оставит сыновей? Если кто-то ей и говорит, что они дети Хоэнхайма, и как он смеет оставлять их без отца, она повторяет про себя, как мантру, что это и её дети тоже. Они не одни, у них всё ещё есть мать, которая выкормила их и сама, если придётся, поднимет на ноги.       Общество порой, даже такое маленькое, как провинциальная деревушка на юго-западе Аместриса, жестоко осуждает её.       Она не считает свою семью «неполной», этого достаточно, чтобы жить, не сокрушаясь на тяжкую судьбу матери-одиночки.       В Ризенбурге её почти никто не знает, как Патрисию. Только как жену Хоэнхайма и «ту бедную женщину с прицепом» — сочувствия ей никогда не дождаться здесь. Сочувствую либо её мужу, либо детям — не ей.       И когда она видит впереди себя странного щуплого паренька, одиноко стоящего у старого дуба, в глазах её читается недоумение. Тяжелеет отчего-то на сердце, и она, не зная зачем, подходит к нему ближе, боль в груди усиливается только, словно она входит в эпицентр бури.       Мальчишка курит, замечает мгновением позже и цепляется за эту ничего не значащую в самом деле деталь, словно только в этом скрыто что-то тайное, стыдное. То, в чём ей необходимо разобраться.       — Здравствуй, — у Триши голос — мятный чай с гречишным мёдом, свежемолотая корица и совсем немного анис. Никогда не льстит, но когда она рядом, теплеет воздух вокруг.       И мальчишка, сжимающий тощими пальцами догорающий окурок, не решается огрызнуться, проигнорировать её и просто уйти — поворачивает чуть голову, наклоняя набок после. Триша замечает, что у него глаза — ярко-голубые, выразительные и открытые широко. Волосы цвета воронова крыла растрёпаны весенним ветром, едва ли касаются худых плеч с накинутой на них клетчатой рубашкой.       — Здравствуй.те, — слышится с опозданием сипло не то от табака, не то от простуды. На удивление низкий голос для ребёнка, она думает. На вид ему не больше шестнадцати лет.       — Ты не местный?       У паренька нелюдимое выражение лица, и он похож на дикого котёнка, спрятавшегося от всех в ветвях укромного дуба. И даже он, неприветливый, холодный, тянется к маленькой ладони мисс Элрик.       — Я из Централа, — он рассказывает и роняет бычок в высокую траву, делает неуверенный шаг вперёд. Недоверчивый взгляд становится спокойнее, когда он обегает им мягкие черты лица незнакомки, — Мы приехали сюда ненадолго.       Чуть позже Триша узнаёт, что у него — тяжело больная мать, а приехать сюда — её последнее желание, в котором суровый глава семейства не смог отказать. Что у него есть младший брат, который не выходит из дому почти и проводит всё время у маминой кровати.       Триша узнаёт гораздо позже, что мальчишку зовут Фрэнком Арчером. Ему не подходит эта странная фамилия, она думает. Арчер — слишком грубо, больше походит на военного. Он вовсе не такой, когда наклоняет набок голову, если не понимает чего-то или переспрашивает её.       Никогда не про Хоэнхайма — про её молодость, про быт, про детей и ещё иногда про музыку. Ему совершенно наплевать на странного мужчину, ушедшего из её жизни, и это настолько радует, что женщина с тоской считает дни до отъезда своего нового знакомого.       — Вы ведь приедете ещё? — Триша спрашивает с надеждой почти, стоя рядом с ним — комок в горле не стоит больше, не тянет болезненно в груди, как в предвещании опасности, — Миссис Арчер необходим свежий воздух, чтобы поправиться, верно?       Фрэнк рядом с ней курит, он спокоен, как вода в пруду и непредсказуем так же. Заправлено за ухо мешающая прядь тёмных волос, чуть сведены по привычке тонкие брови на болезненно бледном лице. Патрисия с ним рядом не похожа ни на одну из тех, кого он знает в Централе: ни на старшую, съехавшую давно от них сестру, ни на подруг отца, ни на мать даже, чью молодость сгубила столица, муж-тиран и мучительная болезнь.       — Не думаю, — слова даются нелегко, догадывается Триша, потому как парень смотрит перед собой напряжённой и грустно едва — прощается с высокой травой, с лугами, с двухэтажным домиком, арендованным отцом на месяц, — Маме не станет лучше. Ей просто хотелось побыть подальше от города, пока её не забрали в больницу.       Он говорит это спокойно, словно давно уже смирился, но от его слов Триша сама задумывается вдруг — что стало бы с её детьми, если бы она оказалось на месте несчастной женщины?       Миссис Арчер не доживёт до следующей весны, приходит горькое осознание, а вслед за ним понимание, что она сама, как жители небольшой деревни Ризенбург, совершенно не задумывается о чувствах больной: а как же её дети? Что будет делать муж? Бедная, несчастная жена и мать.       Миссис Арчер — как и она, Патрисия — одинока в своём горе.       Одинока, как её старший сын, проводящий почти всё свободное время возле чужого дома. Разговаривая с чужой женщиной.       Фрэнк догадывается обо всём, что мучает Тришу, и касается успокаивающе чужой ладони — у него ледяные руки в тёплый майский вечер, впалые щёки и больной вид. Триша не хочет думать о том, что болезнь его матери передаётся по наследству.       — Прощайте, мисс Элрик.

***

      Ей совсем немного за двадцать пять, когда начинается война в Ишваре. Триша смотрит в окно на кухне, сама не зная зачем — в Ризенбурге почти ничего не происходит, а она, всё ещё не отвыкшая ждать, мечтательно вглядывается в горизонт.       Мучительное ожидание её не томит, во взгляде мятно-зелёных глаз нет жажды — Триша Элрик мечтает, не забывая о том, что всё это лишь её несбыточные грёзы.       А ещё она вздрагивает изумлённо, когда в окно вдруг стучится кто-то: женщина не отдаёт себе отчёт, когда открывает ставни — мало ли, кто надумал проникнуть в дом.       Незнакомец, показавшийся в окне, перестаёт казаться незнакомым.       От бледного паренька в клетчатой рубашке остаются только ноющие в груди воспоминания — на нём теперь военная форма и бежевый камуфляжный плащ с капюшоном, из-под которого всё ещё торчат неаккуратные чёрные волосы, кое-как причёсанные назад. Под голубыми глазами — тени, но тонкие губы трогает лёгкая улыбка.       Теперь уже мужчина, Фрэнк Арчер собирается в Ишвар, едва ли скрывая свой триумф.       Он не боится войны — он грезит ей, и Триша с потаённой грустью отмечает, что фамилия теперь точно отражает его дальнейшую судьбу: за худой спиной у юноши — снайперская винтовка.       — Мисс Элрик, — он зовёт её, приподнимается на цыпочки, с трудом доставая до окна и кладёт на подоконник небольшой конверт с аккуратной каллиграфической подписью, — Я и не надеялся, что мы увидимся ещё.       Ком в груди, так хорошо знакомый ей, не спешит ухнуть вниз, даже когда женщина мягко гладит подушечками пальцев бумажную гладь — он, наверное, единственный друг помимо четы Рокбелл, который у неё остался.       — Ты в армии теперь? — голос тихий, но всё ещё ласковый, как это бывает у любящей матери. Как у старшей сестры, — Не боишься?       Спрашивает, хотя заранее догадывается, что Фрэнк отрицательно покачает головой. Он всегда был странным, непредсказуемым мальчиком. Из непредсказуемых мальчиков вырастают непредсказуемые мужчины, другого не дано.       — Ещё увидимся ведь? — Арчер торопится, и Патрисия не решается выдать свою скорбь. Она лишь молча поднимается и берёт со стола кусочек домашнего яблочного пирога, заворачивает аккуратно в маленькое кухонное полотенце и протягивает ему.       Рота скрывается за горизонтом. Триша Элрик провожает их долгим взглядом, но мечтательности больше не места в её глазах.       Никто уже не сможет услышать её, когда она наконец решается проститься — бесполезно говорить «до свидания» тем, кто отправляется на Восток с оружием.       — Прощай, Фрэнк.

***

      Проходит всего лишь полгода, и Арчер понимает — командованию невыгодно оставлять его на поле боя. Командование хочет, чтобы он, подающий надежды офицер, отправился в Центральный штаб и подчинялся приказам фюрера непосредственно.       Арчер слишком хороший солдат, чтобы высказать в этот момент старшему по званию всё своё недовольство. Его безумное желание остаться здесь, в дыму костров, не вернёт назад билет до столицы, не распакует обратно собранную заранее дорожную сумку.       Всё, что ему остаётся, просить водителя притормозить напротив юго-восточной деревушки поздно вечером, отыскивать среди домов тот самый, хорошо ему знакомый.       Он надеялся сюда заглянуть не раньше, чем через года полтора, когда закончится война и его, тогда уже героя Ишвара, отправят домой со всеми заслуженными почестями. Он надеялся тогда удивить мисс Элрик, навестить её выросших детей, поговорить обо всём пережитом там…       В окне хорошо знакомого ему дома не горит свет. И бесполезно стучать, Арчер почему-то думает, не доходя до двери всего лишь несколько шагов.       От дома веет холодом, застоем.       Арчер знает, что неподалёку живут Рокбеллы, но резко разворачивается, возвращаясь к служебному автомобилю.       Природное чутьё и солдатская выдержка дают ему понять, что Патрисия вовсе не заглянула в гости. Патрисия уже попрощалась с ним, и ему нет смысла оставаться здесь.

***

      Звание полковника кажется ему более, чем заслуженным — приятно наконец получить признание, которое ожидал столько лет. Новые погоны ложатся неощутимой почти, приятной тяжестью на плечи. Из зеркала на него смотрит совсем не тот мальчишка Фрэнк и даже не двадцатилетний снайпер, отправленный в Ишвар.       Полковник Арчер — мужчина тридцати лет, уверенный в себе, всегда держащий прямо спину. В его идеально продуманном мире нет места сожалениям и всему, что мешает двигаться вперёд.       Полковник Арчер оправдывает насилие ради прогресса.       Только вот, он забывает, нет ничего идеального, и мир его расчётов даёт трещину ровно посередине, когда он заходит в кабинет фюрера. Его Превосходительства нет на месте — только секретарь с именной табличкой на лакированном столе из красного дерева.       Джульетта Дуглас звучит настолько неестественно, что у Фрэнка не поворачивается язык обратиться к ней так.       У лже-Джульетты — до боли знакомое лицо, всё те же маленькие аккуратные ладони, но за несколько метров от неё веет лишь могильным холодом. Она словно несовершенный близнец, не доведённая до ума картина, жалкая копия, сделанная без души — и голос у неё безжизненный, ко всему безразличный. Русые волосы не отливают рыжиной, они тускло-серые, как и холодные теперь уже глаза, больше похожие на покрытую инеем горную породу, нежели на свежую зелень.       Лже-Джульетта идеально играет свою роль, и Арчер не собирается ей мешать, но что-то становится сильнее него, когда он всё равно подходит к ней и только тихо, почти шёпотом спрашивает:       — Ты не помнишь меня, правда?       Не дожидается ответа. Предсказуемо его не получает. У Дуглас вверх ползут подведённые совсем слегка брови, поджимаются бледно-розовые губы — в её красивом, неживом лице ничего, кроме застывшего унылого безразличия:       — Не понимаю, о чём вы говорите, Арчер.       Она никогда не называла его по фамилии, и теперь уже ему становится куда проще отпустить боль десятилетней давности. Джульетта — не она. Её не стало в этом мире с тех самых пор, как он вернулся из Ишвара, и больше она в нём никогда не появлялась.       Джульетта всё равно его не слышит, когда полковник тихо покидает кабинет Его Превосходительства, так знакомо сводит брови и глядит сквозь массивную дверь с неподдельной тоской в льдисто-голубых глазах.       Она уже давно не мисс Элрик для него — он для неё, навсегда женщины двадцати шести лет, давно не Фрэнк.       И всё же, отпускать её так по-прежнему нелегко.       Нелегко, когда она, неправильная, несовершенная, под чужим именем разбирает бумаги, адресованные фюреру.       Назвать её Джульеттой у него не поворачивается язык.       — Прощай, Триша.