Let me live my life

      Когда земля уходит из-под ног, это совсем не больно и даже не страшно — подумаешь, удар под дых и лёгкие, стянутые будто бы стальным обручем, бывало хуже. Солдату ни к чему страшиться неудобств. Фрэнк Арчер никогда не сомневался в том, что в смерти нет ничего страшного.       Страшно то, что он по-прежнему на месте, и его ладони вовсе не прозрачные, нет, когда он отчаянно, по привычке, пытается дотянуться до Кимбли — измученного, израненного, с коркой крови на развороченном кителе — хромающего в его сторону.       В сторону того, если быть честнее, что остаётся от его плоти: мясо, много мяса, ещё больше липкой тёмно-красной гадости, залившей белое, как лист бумаги, лицо. Фрэнк Арчер старается туда не смотреть — он, признаться, и без того никогда не считал себя красавцем. Смерть его, такого, не исправит.       Когда Кимбли крепко сжимает губы, пытается не плакать, пока сотни глаз рядовых направлены на них двоих, у Арчера ёкает в груди — это фантомное сердце, которое не бьётся, но всё равно, чёрт его подери, напоминает о себе ноющей болью. Это вообще до жути странное ощущение, стоя рядом осознавать, что бесполезно тянуть тощие пальцы к сухой щеке и потому колыхаться рядом.       Странно не меньше, что Кимбли сглатывает ощутимо слёзы, и оба они сдерживают чуждые им порывы — подорваться к трупу, падая на застывшую грудь, сжать в призрачных объятьях, маячить третьим лишним и скрытым от чужих глаз.       Фрэнк Арчер, в отличие от других, таких же, как он, бедолаг, не видит смысла отрицать, что жизнь его прервалась. Однако время не пришло, и он виснет в воздухе нелепой голограммой — не призрак даже, не захудалое приведение и даже не мертвец. Он всюду следует за Кимбли, благодаря неизвестных богов за то, что тот выжил.       О том, чтобы коснуться вновь чужой щеки, почувствовать родное тепло хорошо знакомой на ощупь кожи, он просить не смеет. Не смеет надеяться.       Горячий ветер восточной пустыни колышет тонкий хвост угольно-чёрных волос. Увы, это последний раз, когда полковник Арчер может видеть, как развиваются тяжёлые пряди на лету — возвращаясь в пустую (теперь уже) квартиру, Зольф без пощады, с нескрываемой злостью пилит их ножом, стоя возле зеркала, но не решается смотреть. Фрэнк не хочет думать даже о том, что яростные слёзы, застывшие в янтаре любимых, далёких теперь глаз отражают его собственное, потускневшее от сострадания лицо.       Мне так жаль.       Арчер роняет одними губами, отсутствующими связками, и голоса его, существующего лишь в воображении, никто не может слышать. Воображаемая бледная ладонь ложится на дрожащее от судорожных рыданий плечо. У Кимбли теперь жёсткие, стриженные коротко волосы — он по-прежнему наивен умилительно, когда надеется, что так сможет стать хоть чуть-чуть на него похожим.       Иногда Арчеру кажется, что он здесь оказался не просто так: глупо верить в предназначение, судьбу или тем более карму, но что-то заставляет его надеяться на собственную нужность здесь. В самом деле, не наказывает же его сама Истина за недостойно прожитую жизнь лицезрением метаний по холодной пустой кровати, слишком большой для одного, его любимого человека.       Но кто знает, чёрт дери.       А ещё порой Фрэнк Арчер учится мириться со своим подвешенным положением и изредка вторгается в заблудшее, ослабившее контроль тело — всё чаще бродячие коты, больные, хромые и голодные — и тащится, словно буксир с неподъёмной тяжестью следом, к острым коленкам Зольфа, тычется в них мордой и лижет солоноватые, влажные горячие пальцы.       У него всегда руки тёплые, сухие, когда он спокоен — вспотевшие от волнения. Это Арчер помнит до сих пор, хотя порой забывает о том, кем был до его, Кимбли, появления. И это неважно, он думает теперь, пытаясь всё чаще и чаще найти себе новую жертву. Какая вообще разница, кем были его родители и что говорил некогда фюрер, если по ночам Зольф не может спать и бормочет в бреду его имя, отчаянно стискивая пальцами подушку?       Фрэнк Арчер не чувствует, но знает почему-то, что запах его давно уже выветрился, как исчезли все чувства разом — запах Кимбли, его вкус и тепло лишь в воспоминаниях, которые полковник бережно перебирает. Бытие даёт ему очень много времени на то, чтобы разобрать произошедшее с ним по полочкам.       Потом, но гораздо позже, у Арчера появляется волшебная, по его мнению, возможность завладеть ненадолго телом опьяневшей молодой студентки, и, ощущая дикую слабость опьянения, врезаться напудренным, напомаженным лицом в проходящего мимо бара Кимбли.       Орать о том, что это он, Фрэнк, военный не видит смысла — просто утыкается в широкую грудь, старается не видеть отвращения, застывшего на родном лице, и жадно, впервые за долгое время, ощущает знакомыми, человеческими рецепторами позабытый аромат чужой кожи. Совсем чуть-чуть быть может сладковатого пота и сигарет.       Впервые, когда Кимбли ощущает вдруг его, Арчера, присутствие, радость не может не отразиться на невидимых губах мужчины — это не просто ветер, вторгшийся в приоткрытое окно, ведь на улице в столице летом душно, как обычно, полный штиль. Ладони Арчера, мёртвого, но не ушедшего, мажут по скулам, по плечам. Когда он вспоминает, как дышать, и плачет молча с Кимбли в унисон, дождевые тучи сгущаются на чистом небе Централа.       Это не трудно — смириться с тем, что ты умер, думает Фрэнк и подолгу сидит на краю кровати рядом с Зольфом, пока тот спрашивает обо всём на свете пустоту.       Как если бы был полностью уверен в том, что его Арчер взаправду тут, слышит его и охотно отвечает. Что треплется, как когда-то, с большой охотой, когда перестаёт быть скованным, как до их близкого знакомства.       — Тебе страшно… там? — у Багрового в глазах отражаются звёзды, хотя ночь пасмурная, и сквозь небесную муть едва-едва пробивается бледно-жёлтый блеск полной луны.       Арчер знает, что он вот-вот заплачет вместе с ним. Слёзы на его собственных впалых щеках такие же призрачные — он даже не уверен, что эта влага реальна, но чувства именно такие, запечатлённые в подкорке его мозга.       — Нет, совсем не страшно, — военный признаётся шёпотом. Не может слышать, как шелестит душный воздух рядом с Зольфом — всё, что остаётся от слов Фрэнка, слышимых только им.       — Ты ведь там совсем один, — чужой голос чуть дрожит, притихший, и подтверждает только то, что он не слышит его слов. Кимбли впору начать думать, что он сходит с ума, потому что ощущает почти, как застывают солёные капли в уголках поддёрнутых скорбью льдисто-голубых глаз Арчера.       Арчер хочет столько сказать ему и быть услышанным — тут взаправду страшно, Зольф, потому что я ничего не могу сделать. Потому что ты рядом и далеко как никогда. Потому что я всё ещё люблю тебя и вынужден наблюдать твою боль.       — Я не один, — говорит он вместо всего, что думает. Поцелуем омывает мокрую теперь уже щёку Багрового алхимика.       Смерть не кажется Фрэнку Арчеру наказанием — умирать не больно. Его наказание — Зольф Кимбли, упрямо сжимающий дрожащими пальцами его помятую рубашку, брошенную впопыхах в шкаф. Ему впору отойти от горя — года должно быть достаточно, полковник считает, пусть отгоняет от себя эту мысль. Учится наслаждаться моментами, когда имеет возможность слиться со старым вороном, или больным котом, или еле стоящий на ногах, принявшей тяжелые наркотики женщиной в коротком неприлично платье.       Забавно до дрожи, но Кимбли словно угадывает его тактику, и теперь уже уверен в том, что Арчер рядом — его не видно, не слышно, но холодный кошачий нос, утыкающийся трогательно в ладони, точь-в-точь его сухие ласковые руки, всегда умевшие заботиться как следует.       Всё, чего касаются мёртвые ладони Фрэнка, осыпается пеплом между пальцами: в последний раз жалобно каркает потрёпанная ворона, прежде чем издохнуть, рухнув камнем вниз, забивается в безлюдный угол старый бродячий кот, поджав жалобно под себя облезлый хвост. И проститутка, над которой он берёт контроль лишь чтобы снова прижаться — пусть чужими — губами к губам Кимбли, словно сама бросается под резвый служебный автомобиль.       Фрэнку не жалко — в конце концов, никто не сожалел о его кончине, и мир продолжает вертеться дальше, существовать без его присутствия. Ничто в нём не меняется, хотя, признаться, мир Кимбли рушится так же, как и всё, что Арчер брал в руки.       — Мне без тебя плохо, — признаётся он глухо, глядя тоскливо в пол, и бледные пальцы замирают в сантиметре от коротких растрёпанных волос — нет, Кимбли совершенно не похож на Арчера, пусть даже и пытается быть им. Жить за двоих, то подбирая вещи, то глядя в зеркало, характерно сводя брови к переносице, — Почему ты оставил меня?       — Я не оставлял, — устало качает головой Фрэнк. Уставать ему не от чего — он лишь призрак, фантом, если не меньше. Он мысль, образ, заблудшая душа, привязанная к Зольфу, чтобы преследовать его во снах, мучить и оберегать одновременно, — Я не знал. Я не думал, что так будет. Прости меня.       Ему хочется наговорить, как обычно бывало, гораздо больше — теперь всё это не имеет смысла, потому что ничего из этого не останется услышанным.       Когда Кимбли вдруг наваливается на пустоту всем телом, гулко всхлипывая, невидимое плечо не даёт ему рухнуть на кровать, и Арчер, больше всего боясь упустить момент, спугнуть его, бережно обнимает вздрагивающие плечи обеими руками.       Фрэнк Арчер не считает смерть страшной. Она подлая, но не более. Злиться на неё бесполезно, пока появляется мизерная возможность уткнуться острым, теперь уже почти телесным подбородком в растрепанную макушку.       Зольф жмурится тоже — если бы его веки оставались открыты, возможно, он заметил бы, блестят от слёз мёртвые усталые глаза.       Зольф Кимбли не хочет привыкать к одиночеству: как только оно перестанет тяготить, последнее, что осталось от Арчера, исчезнет из этого мира.       Пока Фрэнк Арчер падшим ангелом маячит сбоку от чужого плеча, Кимбли слышит, как падают горячие капли на холодный асфальт.