Let me live my life

      — Ты всё собрал? — в голосе мужчины раздражением вперемешку с волнением, и Кимбли невольно роняет пакет со сменным бельём, стремясь сделать вид, что всё это время правда занят чем-то очень важным: то вправо, то влево из дорожной сумки передвигает стопочку банных полотенец, вытаскивает и вновь пихает неаккуратно без того помятую рубашку.       — Да, конечно, — отзывается рассеянно и плюхается на кровать.       Наблюдать за тем, как полковник Арчер суетливо перепрыгивает выпотрошенный наполовину старый кожаный саквояж, задевает иногда ногой и ударяется бедром о тумбочку — гораздо интереснее, нежели вспоминать, не забыл ли он чего-то важного. Смеяться украдкой над Арчером, выкидывающим из шкафа вещи, грязно ругаясь себе под нос — ещё лучше, и Кимбли в таком удовольствии отказать себе не в состоянии. Приглаживает остриженные коротко (в целях безопасности) волосы и доброжелательно улыбается, глядя прямо в разъярённое лицо.       Это не настоящая злость, так, напряжение от предстоящей поездки. Трудно не нервничать, если поезд отходит ночью, а паспорта, вперемешку с другими не менее важными документами, распиханы в потрёпанном портфеле — не дай бог забыть чего-нибудь здесь, в квартире, из которой Фрэнк никогда не уезжал надолго до этого дня.       И, наверное, стоило бы, следуя примеру Зольфа, опуститься на кровать тяжело, вздохнуть, собраться с мыслями, но Арчеру, почему-то, всегда проще бросить всё — и не жалеть ни отчего дома, ни оставленной здесь мебели.       — Ты дурака валяешь, — мужчина отзывается сдавленным стоном, стоит Багровому поймать полы его офицерской формы и сжать пальцами плотную, выглаженную идеально ткань. Смять её с непонятным наслаждением, будто в последний раз впитывая запах места, где его присутствию впервые оказался кто-то рад, — Отпусти, мы так опоздаем.       Кимбли не слушается приказов. Иногда это раздражает. Кимбли впору отругать, как провинившегося кота, шлёпнуть по руке и в очередной раз пересчитать деньги, аккуратно разложенные в портмоне — им хватит на то, чтобы заселиться в приличной небольшой квартирке, а после, когда утихнут волнения, избавиться от дома, устроить свою жизнь где-нибудь, скажем, ближе к северу. Где не так моросят дожди и солнце редкий гость. Они оба плохо переносят жару, а ещё хуже — политические волнения в Централе.       Зольф Кимбли не смеет проронить вслух, что впервые жалеет о чём-то в своей жизни — тяжело отпустить комнату, в которой они впервые ночевали вместе. Кухню, где Арчер каждый день варил кофе, и руки его пропахли корицей (впору чихнуть, если зарыться в ладони носом). Даже ванная, видавшая мерзкую перекись, щедро льющуюся на свежие ссадины, врезается в память плотно.       Неужели Арчеру, проведшему детство здесь, ничуть не жаль?       — Зольф, — он вздыхает наконец. Не мельтешит дальше, присаживаясь рядом — это не жест прощания, Кимбли понимает. Он всего лишь в очередной раз идёт навстречу, не задавая лишних вопросов. Кимбли ему благодарен, как никогда, — Мы не можем остаться здесь. Я беспокоюсь о тебе и нашем совместном будущем. Нам придётся уехать.       Да — про себя кивает Багровый — он это знает и без слов Арчера. То, что им удалось избежать смерти в Лиоре не иначе, как чудо. Впереди ждёт множество вопросов от высшего командования и плаха в лучшем случае: в худшем — тюрьма, теперь уже на двоих.       Да — соглашается он, но сжимает инстинктивно, словно по наитию, чужую руку, надеясь лишь, что ещё чуть-чуть да сохранится запах свежевыстиранных простыней на ней. Маленький керамической турки и ванилина, с котором всегда получались восхитительные пироги (странно, Кимбли думал всегда, еле сдерживая смех, что Арчер всё-таки готовит сам — как многое, оказывается, умеют делать одинокие мужчины)       — Не извиняйся, я ненавижу извинения, — глаза, отливающие желтизной, полны просьбы, почти мольбы — этот момент одинаково труден для них обоих, и это не то, что нужно сейчас, — Ты не виноват в том, что случилось. Я уверен, что всё получится как можно лучше.       Арчер улыбается. Это мало похоже на улыбку, но он старается, и это не выглядит натянутым совсем — он искренне ему, Зольфу, благодарен, потому тотчас тянется к губам и целует. Успокаивается. Всё-таки, собирать вещи куда легче, если так, нежели со злостью пинать любую горизонтальную поверхность.       Они целуются по крайней мере несколько минут, не в силах оторваться друг от друга.       — Мне тоже тяжело оставлять его, — признаётся Фрэнк, когда воздуха не хватает катастрофически и приходится отстраниться всё же. Губы у него, как и у Зольфа, припухшие чуть, покрасневшие, влажные от слюны, — Наш дом.       Когда он говорит «наш», что-то внутри Кимбли теплеет. Он сам поднимается с кровати, подхватывает саквояж с пола и помогает Арчеру сложить оставшиеся рубашки. Мамин сервиз остаётся на кухне — это из прошлого, оно не нужно, купят свой, едва устроятся на новом месте. Отцовский кабинет не тронут вовсе. Полковник Арчер считает теперь кощунством заставлять Кимбли носить старое пальто — успевает пробежаться по магазинам и купить другое.       Если им суждено сжечь за собой последние мосты — они сделают это безукоризненно.       — Мы не оставляем ничего, Фрэнк, — застёгивая не без труда плохо поддающуюся молнию, Зольф берёт прохладную ладонь в свою и касается губами пальцев, ловя еле слышный вздох военного, — Мы и есть наш дом.