Let me live my life

      Совесть не мучает Эдварда от слова совсем, и в первую очередь потому, что он прекрасно знает — Шрам сам заварил всю эту кашу, так что передать его в руки военных было единственным правильным решением. Пускай Лайла смотрит волком и слёзы застывают в огромных глазах Розы. Это не ошибка, это всего лишь достойная плата за свободу.       В конце концов, так он обещал, стоя перед Роем Мустангом и этим, чёрт его дери, высокомерным фанатичным полковником.       Фрэнк Арчер тот ещё ублюдок, но надо отдать должное, без него Эдварду не удалось бы выцарапать жалкое разрешение отправиться в разведку. Если бы не он, изловить Шрама ему не удалось. Рой не отпустил бы, он знает, но не догадывается о мотивах. Или, может быть, не хочет догадываться. Не желает отпустить ценного государственного алхимика? Воображает себя заботливым папашей? Эдвард уверен, что ему не нужно этого знать.       В конце концов, и Арчер, с этой его мерзкой напускной фамильярностью — не более, чем актёр всего этого погорелого театра.       Так что, нет ничего постыдного в том, что преступник, будораживший умы всего центрального штаба, достанется беспринципному, помешанному на армии садисту.       Тот имеет полное моральное право мстить, хотя мальчишка еле сдерживал отвращением от одной только мысли, что именно может взбрести в эту больную голову. Шрама ему ничуть не жаль, у них свои счёты, а пятнать собственные руки нет ни малейшего желания. Для этого есть другие, без того грязные, запятнанные — у него брат, попавший в плен гомункулов, ни к чему мучить себя вопросами чужой, без того не значащей ничего судьбой.       Эдвард Элрик вздыхает про себя, когда захлопывается дверь комнаты для допросов, расположенной в подвале. Он предупреждал этого придурка, что, убивая государственных алхимиков, он вырастит себе самого страшного врага, которого только можно будет представить. Вырастит и даст в руки оружие, позволит разрушить это безумное колесо Сансары, зацикленное на мести безликим.       Любому понятно ведь — за Шрама, отчаявшегося представителя народа, пережившего геноцид, некому будет отомстить. Фрэнку Арчеру, определённо, не о чем переживать, как и старшему Элрику. В этом они — приходит шальная мысль и тут же заставляет истерично усмехнуться про себя — похожи, как две капли воды.       — Тебя скорее всего приговорили бы к смерти, но ты не заслуживаешь даже её, — он слышит, но молчит. Мнётся у незапертой двери, не решаясь войти.       Хочется до ужаса узнать, из чистого мальчикового любопытства, что скрывается за ней. Тотчас нахлынувшая ностальгия заставляет вспомнить дни беззаботного детства, когда они с Альфонсом вместе обследовали отцовские книги по алхимии — там и основы, непонятно для чего оставленные (вряд ли Хоэнхайм намеренно позаботился о том, что сыновья заинтересуются столь сложной наукой), и запрещённые, полные чернухи тома, вплоть до теории человеческого преобразования, вкривь и вкось исписанные красными чернилами.       Нельзя, запрещено — как будто бы чёртов Хоэнхайм намеренно заботился о том, что его сыновья, на которых ему, видимо, всегда было наплевать, действительно послушают драгоценных советов херового отца!       Эдвард, ведомый любопытством, испытывающий отчаянное желание узнать, насколько готов опуститься человек, дабы свершить свой справедливый суд, толкает дверь от себя — она оказывается тяжелее, чем он думал изначально, так что стоит приложить усилия и сказать спасибо изнуряющим тренировкам — заглядывает внутрь.       Золотистые глаза щурятся опасливо, но полковник на него не обращает внимания даже: подмечает, правда, тихий скрип и тотчас приглашающе ведёт ладонью — садись, в его хищном взгляде, полюбуйся шоу.       Смотреть на мучения очередного преступника, крупно насолившему государству, это равноценный обмен. Не отвертишься, Эдвард Элрик, это ты отдал его в руки армии, так что получай теперь.       Ты же этого хотел?       Сделка была честной, повторяет про себя мальчишка, вальяжно откинувшись на деревянном, мерзко скрипящем стуле. Фрэнк Арчер, со всеми замашками маньяка закатывающий рукава, больше всего напоминает ему отца — возможно, если бы Хоэнхайм не ушёл, именно так приглашал бы сына посмотреть на собственные труды. Это до того отвратительно и одновременно смешно, что Эд еле заметно хмыкает.       Главное — не смотреть в глаза, отливающие алым. В них не место страху, народ Ишвара — гордый, а ещё окончательно подавленный, и такая пытка, способная сломить волю нормального, здорового человека, ни по чём убийце, вкусившему отмщение.       — Что ты чувствовал, — цедит полковник, и бледное лицо его кажется почти жёлтым в тусклом свете лампы, — Когда убивал его? Понравилось? Он заслужил?       — Заслужил, — Шрам, Элрик видит, не пытается себя защитить. Когда их взгляды встречаются, и нет времени прикрыть потяжелевшие враз веки, в нём не читается злости или обиды.       Шрам будто бы понимает, и готов принять такой конец — лучше бы он, чёрт подери, умер от потери крови, но не попал в руки военных. Такая смерть унизительна вдвойне, особенно если это смерть от руки съехавшего с катушек офицера.       Любому из них, Эдвард знает, было бы достаточно его, Шрама, расстрелять на заднем дворе и не пачкать форму. Мало ли на свете ещё таких, как он, нарушителей закона?       Эдвард намеренно отдаёт его Арчеру — Арчеру это нужно куда больше, чем другим. Арчеру нужна кровь, и Эд выполняет несогласованную часть их маленькой сделки. Тот, отвлекаясь порой на то, чтобы проверить лезвия, смазать маслом старые, покрытые налётом ржавчины пыточные механизмы, дёргает уголком губ благодарно. Элрик не испытывает при этом совершенно ничего, кроме презрения — к ним обоим. И Кимбли, признаться, ему никогда не нравился.       Они все тут заслуживают того, чтобы стискивать до скрежета зубы, больше инстинктивно пытаясь высвободить руки из плотных тисков.       И сам Эдвард заслуживает место в первом ряду театра абсурда. Он, в каком-то смысле, участвует в постановке — остаётся лишь ожидать развязки и надеяться, что это не будет продолжаться вечность. Он слишком спешит.       — Не тебе решать, чего он заслуживал, — веет холодом. Это не актёрская игра, не мерзенькие улыбочки и пальцы, сцепленные в замок. Арчер такой на самом деле — яростный и даже, можно сказать, страстный. Влюблённый в оружие, в мелкие иголки, раскалённые на огне, входящие в самую плоть под ногтевой пластиной, как нож входит в тёплое коровье масло.       На самом Эдвард считает неуместным думать в этот момент о покойной матери, с любовью нарезающую утренние тосты для них с Алом.       Это равноценный обмен — наблюдать за плотно стиснутыми зубами гордого ишварца с обезображенным лицом, за каплей пота, стекающей по его выбритому виску. Кровь под его мощными пальцами густая и похожа на гранатовый сок — на красное вино из фонтана в разрушенном теперь Лиоре.       Но сок, так хорошо знакомый на вкус, не пахнет окисленным металлом, не запекается на потрескавшейся смуглой коже тёмной коркой.       Истина кажется Эдварду близкой и далёкой в этот момент как никогда прежде — это прячется за детскими воспоминаниями, в которых он невольно тонет, словно ища спасение, и чувствует себя совсем-совсем ребёнком. Только дети, он думает, хмурясь непроизвольно, боятся чужой боли.       Ни Шрам, ни Арчер этого в себе не сумели уберечь — он третий лишний в комнате для допросов, где сам воздух пропитался напряжением, предсмертной судорогой и запахом упорно сглатываемой рвоты.       При всей стойкости, данной самому человеку, невозможно оставаться невозмутимым, когда острое лезвие вспарывает связки на пальцах. Эдварду начинает казаться, что Зольф Кимбли само благородство по сравнению с мучителями из отдела расследований — он, по крайней мере, взрывал быстро и не использовал молотки для мяса, чтобы размалывать в живую обнажённые фаланги.       И хорошо, чёрт возьми, что ни Лайла, ни Роза не знают, как именно военные расправляются с преступниками.       Ни одна из тёплых капель не долетает до Эда, и тут стоит отдать должное Арчеру — его работу можно назвать ювелирной, даже если это касается пыток. Рукава его белой рубашки, закатанные по локоть не заляпаны кровью, как и тяжело вздымающаяся грудь. Тяжёлые щипцы в его руках рвут то, что остаётся от запястий, и культи безжизненно виснут в оковах, жалко подёргиваются разодранные сухожилия, поблёскивают пучки нервных окончаний.       — Чистая работа, полковник, — колко подмечает Элрик и чувствует себя мерзавцем — над таким не шутят, но он и без нагрешил уже. Глупо было бы надеяться на рай, в который они с братом никогда не верили.       Арчер реагирует лишь шумным вздохом, дёргается едва заметно, будто голодная собака, почуявшая кусок мяса.       — Видел бы Мустанг, чем ты занимаешься, — ехидничает мужчина в ответ, звонко бьёт пленника по щеке, и Эд мысленно поражается тому, насколько тот стойко выносит происходящее с ним безумие, — Ты больной ублюдок, Стальной. Больной на всю голову.       — Не более, чем ты. Я ведь ничего и не делаю, на самом деле.       Это становится естественным — обращаться к старшему по званию без должного уважения, словно к товарищу, игнорируя вежливость. Эдвард уже не считает себя причастным к армии, а распинаться перед Арчером ему не хочется совершенно — ещё чего, начнёт упиваться сомнительной славой, не стоящей выеденного яйца.       Было бы глупо гордиться тем, что, служа в вооружённых силах, учишься идеально ровно распарывать кожу до сгиба локтя, свежевать мышцы и снимать с мускулатуры плёнку — любой хирург обзавидуется, Эд готов поспорить.       Лоскуты кожи слезают с сильного тела кожурой с банана, и Стальной убеждается в очередной раз, что внутри они все одинаковы — тела, налитые кровью. Ненависть по расовому признаку начинает казаться мальчишке ещё более абсурдной, чем до этого.       Он знает, что Арчеру, в общем-то, плевать на ишварцев, как таковых — из всех он ненавидит только Шрама, и потому так легко ведёт по плотно сжатым губам скальпелем, вырывает с корнем, и шмотки слизистой оболочки с хлюпаньем падают на металлическую столешницу.       С обрезанными устами, Шрам ещё больше похож на дикое божество, на гротескную маску, скалящую зубы — дикий зверь, сдерживаемый на месте тугим ошейником. Всё ещё в сознании, и непонятно вообще, сколько ещё боли он способен выдержать.       Про себя Эдвард уговаривает его сдаться, чтобы эти пытки закончились скорее. Единственное, чего он хочет сам, усидеть до конца — это тоже часть сделки, и он считает, что должен отвечать за совершённые поступки.       Не должен снимать с себя ответственность за происходящее и бежать, трусливо поджав хвост. Мысленно он всё ещё на поводке, армия не отпускает так просто.       В том, что глаза Шрама закрываются в смирении, когда его грудная клетка вспорота и напоминает раскинувшиеся в стороны крылья хищной птицы, нет ничего странного — при всей стойкости, нет в мире человека, выжившего бы после того, как худые бледные пальцы смыкаются на сердечной мышце, лишь по инерции выстукивающей ещё свой незамысловатый ритм.       Шрам всего лишь человек, и человек не может рассмеяться в лицо мучителю с выставленными напоказ лёгочными мешками. Фрэнк Арчер, помешанный на чужой боли, человек тоже — его алебастровая кожа не остаётся чистой, чужая кровь даже на его лице, застывшем в молчаливом триумфе. Он не улыбается, не смеётся, не вскрикивает радостно — его сердце, Эдвард думает, точно так же сжато в тисках, если оно вообще ещё способно чувствовать хоть что-то.       — Спасибо, — он шепчет одними губами, и бледные руки складывают трепетно, будто заслуженный трофей, вырезанное сердце в металлический операционный лоток.       Эдвард молча кивает — он человек тоже, и нет в мире человека, не содрогнувшегося от того, что он увидел здесь. И нет человека, который не возликовал бы мысленно от того, что враг, угрожавший ему и его близкому родственнику, мёртв.       Когда комната допросов остаётся позади, мальчишка глухо плачет, потому что имеет полное право пережить потрясение и терзаться по-детски в сомнениях о том, была ли эта чёртова сделка честной.