Let me live my life

      Кто возлюбил врага своего, в том вера настоящая.       Непоколебимая.       Шраму впору усмехнуться — давно начинает в том сомневаться, что Бог с ним рядом и дышит в плечо. Бог от него отворачивается — его ни в дыхании ветра, ни в глухом стоне дождя. Шрам, может, рассмеялся бы, если бы умел. Лицо, маска гротескная, изрисованная трещинами, сочится ненавистью.       Врага любить значит предать себя.       Его, впрочем, в мире нет давно уже. Всё расколото, всё земля загребла лапищами жадными — «моё» — говорит, и держит, ненасытная, когтистыми корнищами.       То, чего земля прибрать не успевает, тайком в кармашек выглаженных как следует белых брюк Кимбли складывает. Это, определённо в его духе — не заботиться о том, что белое особо маркое, и любая гадость липкая, измазанная в дёгте, находит место у него за пазухой.       Шраму думается всё же, что премерзкий, лживый в своей белоснежной чистоте пиджак с рубашкой под ней, не может просто по закону мироздания чистоту эту девственную сохранить — на Багровом сидя. Это он сам — дёготь, а прячется, прячется неизменно за одёжками, вот и сейчас они стоят друг напротив друга. Принц и нищий.       Принцы, между тем, лишь только в сказках, а в Аместрисе таковых отыскать не выйдет, армией пропахло всё — нищие живут за счёт чужой монеты.       Оба лгут. Лгуг бессовестно, неизменно: друг другу и себе — тоже.       Неясно, ожидает ли Кимбли убить его — лучшее из созданий, слепленное тонкими пальцами жестокого тирана — но Шрам готов поклясться, когда лебедем подстреленным, не от его руки совсем, Багровый падает навзничь, руки раскинуты — праведник, на кресте распятый — что не чувствует ничуть свободы. Не проросли из раны смертельной под подрагивающим пока ещё кадыком ростки его, Шрама, навсегда ушедшей жизни.       Шрам, признаться, почти боится и невольно холодеет, стоит подушечкам пальцев ледяных, с нежностью почти, поймать его напряжённое запястье. Стоит льду поднебесной в глазах опалить неугасаемое пламя самой преисподней:       — Прощай, — ни сожаления, ни злобы.       Он, чёрт возьми, ублюдок, Кимбли. Бездушная скотина и худшее, воистину, что случается с Ишваром и Централом тоже.       Возлюби врага своего       Но Шраму, если честно, глядящему — исподлобья, с неверием — на раскинутые руки, исчернённые кругами-светилами, до сих пор неясно:       Если Кимбли нарекает его врагом своим, если умирает, блаженно почти, с обожанием творца в потухшем взгляде, кто из них, отвернувшихся от Бога, настоящий верующий?