Цветные картинки

Вода была холодной, в ней ещё струился покусывающий пальцы талый лёд. Но стоило извлечь руку из тела ручья, как кисть омывало лимонно-медовым теплом весны. Было безветрено, и мир казался наполненным тишиной, поплескивающей по камням, на которую вязью, как письмо на бумагу, ложился хрипловатый скучающий голос за левым плечом. Пахло первыми травами, водой и чем-то горьковато-мятным — Сюэ Яном, который за неимением нормальных конфет в больших количествах поглощал мятные леденцы синчэнева экспериментального производства. Синчэнь повернул кисть ладонью вверх и обратил лицо туда, где, ясное, еще прохладное, светило солнце. За время, проведённое в темноте, он научился безошибочно находить свет — по прикосновению к коже и струящемуся току ци внутри и вовне. — Чего ты там, чудовище? — спросил ленивый голос за левым плечом. — Ты меня вообще слушаешь? — Прости, я отвлекся, — улыбнулся Синчэнь, оборачиваясь. — Я, между прочим, ради тебя стараюсь и читаю всякую белиберду про чертополох колючий, — усмехнулся Сюэ Ян. — Как вообще со мной это случилось, какой колючий чертополох судьбы укусил меня за жопу, прости, за мою упругую ягодицу, ума не приложу. Синчэнь рассмеялся, а Сюэ Ян, помолчав, спросил: — Тебя развлекают ощущения? Голос прозвучал как обычно, но Синчэнь уже научился различать за этой непринужденной интонацией скрытое напряженное любопытство, густой до болезненности интерес. — Наверное, можно и так сказать, — пожал он плечами. С каждым годом, что он проводил в темноте, оставшиеся у него чувства становились все острее: все ярче отражались в сознании запахи и звуки, все восприимчивей делалась кожа. Что-то перестраивалось в нем, ища возможности компенсировать потерянное. И ощущения порой... развлекали. Раньше в оцепенелую завороженность (Сун Цзычэнь говорил: "Поэтический ступор") он впадал только от созерцания — закатов, росной травы, протестующе ярких, бросающих вызов смерти осенних листьев на фоне уходящего в серь неба. Теперь его тело могло откликнуться так же ярко на ощущение быстрого, кристально холодного течения воды между пальцев. Или — на звучание голоса. Сколько нюансов, как много всеобъемлющей красоты можно было найти в паре ничего не значащих слов. Правда, в восприятие теперь всегда примешивался горьковатый привкус вины и скорби по тем, с кем уже нельзя было разделить радость. Но тем острее оно было, оттененное: за что и зачем ему эта невозможная возможность, надолго ли она и как отблагодарить за нее мир? Дохнуло в ухо мятой, и Синчэнь вздрогнул. — Я ж могу и подсобить, — рассмеялся лукавый голос, — ощущениям-то. Как же тихо Сюэ Ян умел подбираться — как кошка. Синчэнь усмехнулся и легко плеснул на голос водой. Сюэ Ян охнул и зашипел. — О, какой подлый шаг... — протянул он вкрадчиво через мгновение. — Ты же понимаешь, что не можешь намочить человека и надеяться уйти ненамоченным. Берегись, даочжан. * * * Минут через десять Сюэ Ян, основательно промокший, упал на траву, звякнув Цзянцзаем. — Жуткий ты человек, — смеясь, сказал он. — Не уверен, что даочжанам разрешено быть такими кошмарными. Пользуешься тем, что у тебя две руки, это разве честно? — У всех две руки, — улыбнулся Синчэнь, убирая Шуанхуа в ножны и садясь рядом. — Придётся тебе учитывать это в бою. — А благородство? — Я бы не стал на него надеяться. — Что я слышу, даочжан, ты ли это? — притворно изумился Сюэ Ян. — Какая муха тебя укусила? Синчэнь фыркнул. — Чертополох колючий? Сюэ Ян низко и счастливо расхохотался в траве. Не стоило ему лежать там — волосы и одежда промокли, земля оставалась холодной, а духовные силы, еще недавно напоминавшие догорающие во внутреннем пожаре руины, восстанавливались медленно. Иногда Синчэнь думал, что искажение ци Сюэ Ян не заработал только потому, что всегда был на его пороге и как будто адаптировался к его дуновению, даже научился черпать с той стороны поддержку, наполнять обтрепанные паруса ветром хаоса и разрушения. Не раздумывая, Синчэнь потянулся на звук и одним движением переложил Сюэ Яна себе на колени. Смеяться тот мгновенно перестал и замер, как дикое животное в руках человека, таращась Синчэню в подбородок, — этот взгляд в его темной интенсивности ощущался почти так же хорошо, как свет. В отличие от света, он обжигал. Сюэ Ян все ещё вызывал у Синчэня множество противоречивых чувств. Он был опасным, вспыльчивым, чудовищно ревнивым и потрясающе жестоким — тёмная вода, горький урок. Он же был смешным и колким, изобретательным, обладал острой поэтической наблюдательностью и упрямой, твердолобой волей к жизни: сквозь любой мрак он жил как ни в чем ни бывало, с нахальной улыбкой смахивая кровь с разбитой о мирозданческие стены головы. При этом где-то в тщательно скрываемой глубине этой темной воды сквозили потоки отчаяния такого горького и нужды такой страстной, что Синчэнь вздрагивал от ужаса, сожаления и непонятного волнения каждый раз, когда перед ним открывалась на мгновение эта бездна. Она будто обращалась к чему-то в самом центре синчэнева существа — душа говорила с душой на неслышном языке. Зима была долгой, снег сменялся топью, и в сердце Синчэня мешались стылая горечь и такой необходимый жаровенный покой, сомнения и надежда. Иногда Сюэ Ян вспыхивал, безжалостно и равнодушно высмеивал чужие страдания, врал, и у Синчэня сжималось сердце. Что если это и есть единственная правда, а все остальное — его новые нелепые попытки увидеть свет в слепой темноте? А иногда в редкие вечерние минуты, когда Сюэ Ян думал, что Синчэнь спит, и не прятался за завесой шуток и нарочитой самоуверенности, он прижимался к его руке щекой, как нелюбимый ребенок в поисках ласки, как умирающее от холода животное к источнику спасительного тепла, и Синчэнь не шевелился, следил за неизменностью ритма дыхания, оберегая гордость этого странного темного существа. И сердце сжималось уже от сожаления и непонятной надежды. * * * Весна была мокрой, за окном то и дело шумел дождь, захлестывал под крышу крыльца, тарабанил о подгнившее дерево. После исчезновения Мэй Юн Синчэнь счёл своим долгом подробнее изучить лекарское дело и заменить её для деревни, отрезанной от ближайшего городка болотом и горным перевалом. Не без сопротивления Сюэ Ян согласился читать вслух медицинские книги, одолженные в монастыре. Покорно, голосом, полным нарочитой скуки, он бормотал что-то о свойствах растений, позевывая, только иногда забываясь и позволяя услышать свою увлеченность. Он был необычайно любознателен и умудрялся во всем находить смешное. — Хвощ полевой изгоняет... — хихикал он, и его сапоги поскрипывали один о другой, водруженные на перила крыльца. — Какое странное слово — хвощ. На главу Цзян похоже. Так вот, изгоняет из тела застойную воду и очищает кровь, кто бы мог ожидать этого от хвоща, даочжан. Резко, как пчелиный укус, обжигало сожаление: как иначе все, наверное, могло бы сложиться, если бы кто-то помог Сюэ Яну в детстве, если бы тот, к примеру, оказался под присмотром наставницы Баошань, как сам Синчэнь. Он даже позволил себе фантазию о том, как они вместе взрослели бы на свободе, среди длинных надгорных галерей и шумных водопадов, и не случилось бы всего того, о чем он никогда не сможет — и не захочет — забыть. Это были, конечно, слабовольные мысли. Он не бежал от правды. Еще в детстве мудрые учили его не защищаться от нее, стоять, опустив руки, и смотреть ей в лицо смиренно, постигая все ее уроки, какой бы страшной она ни была. Синчэнь смотрел, и за неимением глаз ее лицо было единственным, что он видел. Оно было черным. Во снах кровь мешалась с туманом, стук посоха продырявливал пространство, как звезды темноту безлунной ночи. Во снах голоса молчали, но словами, именами говорил металл, и Синчэнь выныривал из удушающей бело-красной воды во всеобъемлющую черноту, что пахла ветром с болот и домом. Он дышал, будто снова привыкая к движению воздуха в теле, и слушал далекое встявкивание какой-то птицы. Днем Синчэнь навещал больных. Сюэ Ян то предпочитал оставаться дома, то со скуки увязывался следом и наблюдал за действиями Синчэня из-за спины. Люди инстинктивно опасались его, кружащего во дворе, как сова в поисках мышей, фыркающего ехидно, облизывающего алые губы от сладкого сока мятных конфет — Синчэнь помнил, как это выглядит, — и тревожно шептались по углам. Синчэнь вздыхал и уводил сову от чужих нор, подхватив под локоть, соблазняя ужином. Сюэ Ян всегда будет опасен. Это его природа. Но что-то заставляло Синчэня верить в обещание, данное на болотах. Может быть, то, как Сюэ Ян замирал под прикосновением, на пару секунд переставая дышать. * * * Что-то разбудило Синчэня среди ночи. Комната пахла сухими травами и жаровенной духотой, теплом, которое Сюэ Ян каждый день выжимал из огня, как сок, и приносил в дом. Хотелось встать, прислушаться к тишине, покрытой тонкими трещинками шорохов и поскрипываний. Знакомое с детства чувство: часто на горе наставницы Синчэнь пробирался из ученических спален на улицу и подолгу смотрел на звезды, дрожащие над спящей землей, таинственные — будто небо смотрело на него тоже, и его черные глаза внимательно поблескивали. Потом, на утренних тренировках, он много зевал и сам над собой смеялся. Он накинул ханьфу, босые ноги омыло холодом пола. Где-то в углу, под алтарем Гуаньинь, скреблась мышь — маленькое беспокойное соседство, с которым приходилось делиться крохами хлеба и зерна. Стараясь не разбудить чутко спящего Сюэ Яна, Синчэнь подошел к окну. Скрипнула старая ставня. Ночь за окном хлынула в ноздри тревожной апрельской свежестью, предвкушающим вздохом. Духовным взглядом Синчэнь угадывал перед собой долгое темное пространство, почти лишенное жизни, но наполненное свистящей ветреной пустотой, сырой и промозглой: дожди и туманы весны, вгрызаясь в землю, тянули из нее травы. Над болотом, Синчэнь знал, густо и тихо висели звезды — тот же изучающий, невозмутимый взгляд. Он напоминал Синчэню о смерти. Когда он добрался до монастыря, где они с Сун Цзычэнем как-то провели несколько дней за тренировками и разговорами, наставник Инь Шэн взял его руки в свои — сухие старческие ладони были теплы, испещренные морщинистой вязью прожитых лет, — и сказал одно: "Невозможно". Синчэнь и сам думал бы так, если бы возможность вернуться из мертвых не доказывал ему каждый его вздох. О Сюэ Яне он не упомянул. Это могло быть опасно и обязательно вылилось бы в разговор, который не хотелось вести. Даже самому себе Синчэнь объяснял их с Сюэ Яном связь не без труда — она не желала укладываться в границы слов. Сюэ Яном, казалось, выражал себя тот огромный мир, ради которого Синчэнь спустился когда-то из-за облаков, — с его несправедливостью и бессмысленной жестокостью, с его свободой, неодолимой иронией и упрямой волей к жизни. Мир, который его мучил, и испытывал на прочность, и ясно продемонстрировал, что прочности в нем недостаточно. Мир, который он любил. Было в Сюэ Яне что-то, что обрушивало в Синчэне какие-то стены, и они падали больно, но необходимо, позволяя ему стать шире и глубже, уловить какую-то сложную истину о механизмах мироздания. Из размышлений его вырвал еле слышный жалобный звук. Синчэнь обернулся, осторожно прикрыл окно. Пару мгновений в комнате было тихо, а потом то ли вздох, то ли всхлип прозвучал снова. Покачав головой, Синчэнь подошел и опустился на сюэянову кровать. — Ну что ты... — зашептал он, склонясь над Сюэ Яном и сжав его плечи. — Проснись. А-Ян, проснись. Сюэ Ян вскрикнул, как от резкой боли, вскинулся, хватаясь за Синчэня единственной рукой, и тот приподнял его и обнял, прижал к себе. Сюэ Ян тяжело задышал ему в шею. У него было тонкое и сильное тело дикой кошки, с сухим переплетением мышц, и сейчас все оно впилось, будто влилось в Синчэня, как расплавленный металл. Сюэ Ян крупно дрожал и казался неестественно холодным, его сердце быстро билось под ладонью, что опустилась ему на лопатку. На секунду Синчэню показалось, будто он держит это сердце в руке. — Все хорошо, — прошептал он, уткнувшись Сюэ Яну в волосы. — Тише, все хорошо. Тот что-то неразборчиво прохрипел, будто сон еще душил его. А потом, прошелестев: "Даочжан..." — с той душераздирающей молитвенной интонацией, что позволял себе, когда думал, что его не слышат, — прижался губами к синчэневой шее за ухом. Синчэнь вздрогнул, с головы до пят пробитый ярким ощущением. Сюэ Ян замер, не дыша. Он все еще дрожал, но кожа становилась все горячей, дыхание обжигало шею и сердце, волосы лезли в нос и едва уловимо пахли мятой. Надо было отпустить его. Не было ни единого повода продолжать объятие. Был повод прервать его — недвусмысленный, он ощущался бедром. Синчэнь зарылся пальцами в спутанные сюэяновы волосы и растерянно подумал, не впервые: "Неужели я его люблю?" У судьбы было странное чувство юмора. Он отстранился. Сюэ Ян глубоко вздохнул и фыркнул, явно намереваясь отшучиваться. Но прежде чем он заговорил, Синчэнь коротко провел пальцами от его скулы к подбородку, узнавая, рассматривая. А потом коснулся губами раскрытых горячих губ. * * * Губы Сюэ Яна ощущались полными и нежными, как у девушки, нижняя была по-детски обкусана. Неслучайно, подумалось, он то и дело смеялся, демонстрируя скрытые за этой обманчиво уязвимой картиной острые, опасные клычки. Отводил непрошеные взгляды. Предупреждал. Но сейчас, когда Синчэнь целовал его, он был непривычно серьезен. На мгновение он перестал дышать, а потом рывком подался навстречу, толкнулся языком Синчэню в рот с жалобным, умоляющим всхлипом, который в последнюю очередь можно было ждать от этой насмешливой хищной птицы. Все, что было и будет, исчезло в этом звуке, растворилось, как капли дождя в реке. Сердце больно ударилось о ребра и сжалось от нежности. Тягучие влажные прикосновения обжигали губы. Синчэнь опрокинул Сюэ Яна на кровать — и тот упал на спину даже слишком покорно, дрожа, вцепившись в Синчэня судорожно, будто в последнюю опору над зияющей пропастью. Их губы разъединились, и Сюэ Ян прошептал, хрипло, быстро, будто мольбу, от которой зависела его жизнь: — Даочжан, даочжан, пожалуйста... — Тшшш... — нависнув над Сюэ Яном, ловя губами его сбитое дыхание, Синчэнь провел кончиками пальцев по его пылающей щеке, коснулся уголка глаза, где трепетали ресницы. Заметил, как заострилось это лицо с тех пор, когда он мог еще видеть, как резче проступили скулы. — Все хорошо. Сюэ Ян в ответ дернулся, беспомощно зашипел. Сквозь несколько слоев разделявшей их ткани ощущалась твердость его желания. Синчэнь обхватил коленями его тело и мягко сжал, беззвучно прося подождать, — и упал в поцелуй снова. Оказалось вдруг, что нет ничего восхитительней, чем целовать этот влажный рот, чутко прислушиваясь к звукам, что из него исходят, оглаживая грудь в проеме рубашки, задевая соски. Губы Сюэ Яна были мягкими и сладкими, их хотелось облизывать и посасывать вечно, исследовать трещинки, проникать в жар рта. Сколько в этом было властной красоты жизни, ее могучего непобедимого дыхания. Сюэ Ян задушенно стонал под Синчэнем, прижимался теснее, вздрагивал. Его рука то зарывалась в волосы, то опускалась к пояснице, оглаживая спину. Все его тело ощущалось как сплошной нерв, сердце безумно колотилось под ребрами. Вот он дернул синчэнево ханьфу так, что затрещала ткань, прижался ладонью к обнаженной груди над сердцем — и застонал в поцелуй, будто получал от этого простого прикосновения нестерпимое удовольствие. Синчэнь чувствовал отголоски его ци — темные, как ночь, обжигающие, они казались языками пламени над гибнущим в пожаре городом. Когда поцелуй прервался, Сюэ Ян скользнул губами под синчэнев подбородок и жадно впился в шею, прикусил кожу под ухом, а потом толкнулся языком, зализывая след, и Синчэнь вздрогнул, ахнул, потрясенный вспышкой незнакомого удовольствия, острого, как удар меча, и одновременно тягучего, как мед. И все стало как в бреду. Язык и губы вплавлялись в кожу Сюэ Яна, и сам Синчэнь тонул и растворялся в нем. Казалось, нет в мире ничего, кроме него — он заполнил сознание Синчэня до краев, не оставив места ни на что другое, и хотелось только добиться большего единения, полностью уничтожить границы между ними. ...Вот он нашел в себе силы приподняться, сдвинуть ткань сюэяновых штанов и обхватить твердое, горячее, нежное, и услышал хриплый вскрик, хлестнувший по коже, как прикосновение. А потом, склонившись над Сюэ Яном и проведя свободной рукой по его лицу, поймал горячую каплю, спешившую скрыться в волосах. ...Вот он вновь припал к губам Сюэ Яна, пока рука двигалась меж их тел, соединяя и лаская. И поймал его ладонь, что беспорядочно путешествовала по груди, и прижал к кровати, раскрываясь и прося раскрыться в ответ — как в поцелуе. И ци Сюэ Яна поддалась ему мгновенно, без ноты сомнения, вошла в него лавой и ветром, бушующим ночным пожаром, и ушей коснулся отчаянный рык, переходящий в стон, — а потом Сюэ Ян под ним вскинулся, прижимаясь, впечатываясь кожей, и зарыдал ему в рот, захлебываясь, и это было слишком много, и...