Цветные картинки

Жизнь в доме у болот шла спокойно и неторопливо. Всходило из-за горы и, мерно прокатываясь по небу, уходило за другую гору солнце, зрелое, затянутое влажной дымкой; зеленела ряской и гнилью болотная ширь; ветер шумел в распускающихся локвах у дома, трепал занавески в открытых окнах; накатывали и откатывали, как волны, деревенские и залетные городские, ища даочжановых заботливых рук. Сяо Синчэнь увлекся садоводством: склонялся над посадками, подоткнув белые рукава, и длинные пряди волос, скользя, падали с плеч в землю. Сюэ Ян, присев рядом на корточки и сунув в рот травинку, следил за ним неотрывно, жмурясь то ли от света, то ли от удовольствия. И забывал о трупной твердости тела под ладонями, о том, какова на ощупь горячая кровь, хлещущая из сонной артерии в истоптанный песок. Ветер, солнце и Сяо Синчэнь с его мягким голосом и плавными движениями — в мире существовало, казалось, только это. Хотелось часами лежать в траве под посвистывание, постанывание птиц, украдкой следя за тихой даочжановой возней. — Подержи вот здесь, — просил Сяо Синчэнь. И, стоило Сюэ Яну поднести руку, оплетал ее перепачканными пальцами и прикладывал к нужному месту у саженца. И поднимал голову к Сюэ Яну, обрушивая на его радужку свою тонкую кожу с голубыми венными прожилками, свои темные, как тучи над туманным пейзажем, брови и трещинки на губах. Хотелось схватить его за волосы и укусить, повалить в траву, протолкнуть язык в улыбчивый рот, уткнуться лицом в запах, тепло, живое биение крови. Сюэ Ян облизывал губы, которые сами собой растягивались в улыбке, и лениво спрашивал о свойствах растения, следя за тем, как трепещет на ветру выбившаяся из даочжановой прически прядь волос, такая взволнованная на контрасте с безмятежным лицом. Даочжан шел на сближение медленно, но неизбежно, и так же неизбежно ждал, склонив голову к плечу, Сюэ Ян — как хищник в засаде. ...Книги, раздобытые мальчонкой, хоть и обнаружили некоторое количество способов плетения ци, но помогли мало, мудрецы древности не впервые демонстрировали прискорбное отсутствие фантазии. То ли дело старейшина Илина — с ним стоило бы посоветоваться. Но он был бог знает где и не всегда расположен к диалогу. К тому же рядом с ним постоянно дежурил, как цербер, кислый господин Лань, должный Сюэ Яну руку (господ Ланей Сюэ Ян делил на кислого, сладкого и с идиотской бородкой). Приходилось работать по наитию. Вечерами, когда двор и болото накрывали долгие закатные тени, когда низко гудел на ветру сгустившийся, зазеленевший лес, а небо расчерчивали высокие облака — фиолетовые, алые, оранжевые, Сюэ Ян садился у костра, разводил огонь и тратил час-другой на свою пряжу. Он чувствовал себя героиней сказки, что терпеливо прядет для жениха волшебное одеяние, — и усмехался, пока огонь обдавал его лицо жаром. Нити тёмной энергии скручивались в жгуты, сплетались туго и гладко, ложились в узоры, превращались в полотно. Древесина страдальчески скрипела в нежных объятиях рыжего пламени. С неба на Сюэ Яна смотрели звезды, проливались тихим бессмертным светом. На земле стояла тьма, и только огонь да слабое свечение из оконца, за которым скрывался даочжан, освещали мир. Обостренные до предела чувства говорили о скорой грозе, о том, что соседи пахали днем землю. Темные волокна протягивались и переплетались вокруг. Иногда в густых сумерках у огня появлялся даочжан, вырывая Сюэ Яна из медитации, поводил носом и хмурился. — Я чую тёмную ци, — говорил он. — Почему я не удивлен? Вся деревня ей пропиталась, как половая тряпка, — усмехался Сюэ Ян, невинный, как свежий локвовый цветок. — Думаешь, я тайно жарю тут гуля и решил с тобой не поделиться? И в сказках девицы, что плели одежды героям, нуждались в молчании. Слова разрушали колдовство. Даочжан качал головой, умолкал и, казалось, весь превращался во взгляд: вместо глаз на Сюэ Яна будто смотрело все его тонкое тело, взрезающее ночь белизной. Бог знает, что он думал. Голова даочжана оставалась для Сюэ Яна слепым — ничего смешного — пятном. Даочжан — чуткий, внимательный к мифотворческим законам даочжан — не задавал вопросов. * * * Время шло. Изыскивая минуты уединенности за домом, Сюэ Ян плел свою пряжу. Здесь он чувствовал себя на своём месте: у грубо сколоченных старых стен, бастионом застывших на границе топи — на стыке миров, между теплом и светом даочжана и долгой, протяжной тьмой, пропахшей волглой гнилью и отчуждением. Работа забирала силы, но несла воодушевление. А в минуты отдыха можно было ловить даочжана за талию и целовать в шею, прикусывать мочку уха — он только вздыхал и смеялся, вздрагивал плечами, а однажды, запрокинув голову и приоткрыв рот, даже выронил корзинку с травами, которые нёс сушить. Сюэ Ян долго праздновал этот выплеснувшийся из соломенного плена базилик. Как-то в серых сумерках из брюха тучи, вспоротого горой, хлынул протяжный зыбкий дождь, накрыл деревню водной пеной. Они возвращались от Хо Чжи, которая после эпизода в лесу заболевала от всего подряд, и к моменту, когда оказались дома, были насквозь мокрые, пропитавшиеся хмарью и запахом болот. В комнате было сумрачно. По крыше и стенам отчаянно тарабанил дождь, пытаясь добраться до чего-нибудь живого, но здесь, дома, живое было защищено надежно. — А я-то надеялся, что проклятие вечной мокрости, которое обрушилось на меня прошлой осенью, истощилось, — усмехаясь, Сюэ Ян сдернул верхнее ханьфу и бросил на стул тяжелой мокрой тряпкой. — Признавайся, это ты, изуверина. Опять на меня за что-то обозлился и нагнал туч. Даочжан фыркнул, улыбнулся, выжимая волосы у окна. Из-за его спины в дом заглядывала тусклая зелень болота, подернутая водной пеной, но коснуться его не могла. В сумеречном свете Сяо Синчэнь казался особенно красивым, свежий и бледный — прохладный цветок, речная белая лилия. Одежда липла к его гибкому, стройному телу, подчёркивала выступы и впадинки, и Сюэ Ян, содрогаясь от холода, содрогнулся и от другого. И облизал мокрые губы. Он точно знал, чего хочет. И не нашел ни единой причины медлить. На носках он шагнул к даочжану, подкрадываясь, кружа. Обхватил за талию, и когда даочжан улыбнулся и начал: "Ты ужасно...", прильнул к его так удачно приоткрывшемуся рту. Губы даочжана были холодными и мокрыми, а дыхание горячим, он вздохнул и подался ближе, обнял за плечи. Сюэ Ян уже знал, что Сяо Синчэнь любит целоваться, может долго и томительно облизывать и покусывать губы, становясь серьёзным и дымчато-плавным. Вот только у Сюэ Яна с терпением было не очень. Он зашипел, кусая даочжанов рот, впился в длинную шею, облизал, поймал губами изумленное "ах", когда они впечатались, кажется, в стену: пространство вдруг перестало существовать. Существовал только даочжан, его тонкое и твердое тело, легкий и быстрый бой сердца под ребрами, его развороченный ворот, влажные истерзанные губы и руки — ужасные руки, одна из которых впечаталась в сюэянову талию, проникая под пояс, а другая нежно и внимательно исследовала плечо и спину. Даочжан пах дождем, кожа была влажной и прохладной в мокром проеме воротника, и было восхитительно слизывать этот запах с пульсирующих жизнью вен. Сюэ Ян дернул за узелок даочжанова ханьфу, развязал. Сяо Синчэнь дышал сорванно и все не улыбался, серьезный, будто в битве, натянутый как струна. И вот тяжелая от воды балахида полетела на пол. Тонкая одежда, что оставалась, не могла скрыть ни изящество, ни силу, ни желание. Ноги дрожали, когда Сюэ Ян опустился на колени, почти смеясь прочувствованной религиозности этого жеста. — Что ты делаешь?.. — пробормотал даочжан, склонив к нему серьезное, прислушивающееся лицо, и темные волосы потекли к Сюэ Яну слипшимися прядями. В ответ Сюэ Ян распустил завязки даочжановых штанов и вжался лицом ему в пах. Темные завитки волос обрамляли аккуратную плоть, розовую и нежную, уже наливающуюся жизнью. Сюэ Ян прижался к ней щекой и прикрыл глаза. Даочжан вздрогнул, судорожно вздохнул. — Твои ресницы, — прошептал он. — Такие длинные. Сюэ Ян нервно хмыкнул. Доставлять удовольствие ресницами не приходило ему в голову. Но он был готов использовать к радости даочжана все, что осталось от его тела. Его вело, голова кружилась, и он чувствовал себя оглушительно свободным, будто летел в пропасть, способным на все. Прикрыв глаза, он повел носом по члену даочжана, принюхался к головке. Сяо Синчэнь задышал чаще и положил прохладную руку ему на щеку — хотел видеть. Пусть смотрит. Гордость и стыд остались где-то в другой вселенной, там, где даочжан никогда не стоял перед ним, воскресший, позволяя касаться себя в таких местах. Сюэ Ян одновременно чувствовал себя жрецом во время богослужения и бесстыжей бордельной шлюхой. Он поцеловал головку, широко облизал, и даочжан застонал, его ласковая ладонь задрожала на щеке Сюэ Яна. Член дернулся и стал совсем твердым. — Красиво... — пробормотал Сюэ Ян, дурея от этой картины. И решительно взял в рот, стараясь сразу заглотить поглубже. Все поплыло перед глазами от изумленно-восторженного, болезненного звука, который сорвался с даочжановых губ. Рука на щеке дернулась, переместилась в волосы и мягко сжала. Где-то над домом треснул и рассыпался на щепки-раскаты гром. Становилось жарко. Плоть даочжана была солоноватой и твердой, Сюэ Ян задохнулся, ища нужный ритм, пропустил в горло больше, чем мог выдержать, и глаза налились слезами. Даочжан дрожал и громко, судорожно дышал, постанывал, запрокидывая голову в сгущающийся сумрак, обнажая шею. Сюэ Ян глянул на него снизу вверх сквозь мутную пелену слез: скульптурные скулы потемнели, зацелованные губы раскрылись, и Сюэ Ян жадно подумал, что смотрел бы на это вечно. Он повидал тех, кто делал такие вещи за деньги, и тех, кого вынудили. И привык считать этих людей напрочь лишенными гордости. И у него ее больше не было, он ее отдал, он отдал бы и больше. Тело горело, стянутое тяжелым хлопком, собственное возбуждение тяжело упиралось в ткань штанов и при каждом движении терлось об их шершавость. На внутренней стороне бедра, совсем близко к волоскам в паху, у Сяо Синчэня была родинка — и Сюэ Яна тряхнуло от этого зрелища. Он видел ее раньше. Даочжан коснулся пальцами его влажного лица, будто хотел посмотреть, и, задыхаясь, прошептал: — А-Ян... Что же ты делаешь. Как же хорошо... И толкнулся в рот сам. Сюэ Ян нервно хмыкнул, гадая, что быстрее у него разорвётся, сердце или член, неосторожно выпустил изо рта темное и блестящее и с причмокиванием словил губами снова. Даожчан дернулся и протяжно застонал, проходясь кончиками пальцев по сюэяновой щеке, касаясь слипшихся влажных ресниц, сбивчиво зашептал "я больше не могу", и "невозможно", и "пожалуйста". И вдруг Сюэ Яну показалось, будто сама суть его существа горит и переплавляется, омываемая чем-то невыносимо нужным, но таким, что пока не встретишь, не узнаешь, не поймешь, что именно этого всегда хотел, именно об этом всю жизнь мечтал, заменяешь это неведомое, невыразимое простыми вещами — конфетами, деньгами, властью, но все не то, всего недостаточно, и только одно это, оно единственное стоит того, чтобы прийти в этот дурацкий мир и чем-то тут заниматься. Наконец даочжан выгнулся, душа Сюэ Яна собой, и низко вскрикнул. Потом он бессильно осел на пол, хватаясь за плечи Сюэ Яна, и тот обнял его, поддерживая, уткнулся в сгиб его шеи, во влажный мрак волос. Даочжан тяжело дышал, содрогаясь. А потом принялся шарить по телу Сюэ Яна, оглаживая спину. Сюэ Ян зашипел. Ему было надо так мало. — Ты можешь делать со мной что хочешь, — сказал он, неверяще глядя, как даочжан, путаясь в слоях ткани, извлекает его изнывающий член, обхватывает, гладит длинными белыми пальцами. — Даочжан... Все будет как ты скажешь. То, что делала эта рука, было слишком остро, слишком хорошо, и сквозь шум в ушах Сюэ Ян едва услышал полупрозрачное: — Я тоже тебя люблю. * * * Сюэ Ян долго лежал на полу, в развороченной ткани одежд, оглушенный, и даочжан был рядом, положив голову ему на грудь. Его спутанные волосы падали в черноту сюэяновой рубахи, мешались с ней, как река, впадающая в море, обрамляли и подчеркивали белеющее в полумраке слепое лицо. За окном все так же лил дождь, опускалась ночь. Обнаженный пах обдавало холодом, но двигаться не хотелось. Что-то скреблось за алтарем Гуаньинь, и Сюэ Ян лениво напомнил себе поймать и убить тварь, как только его отпустит то тяжелое и мягкое, что растеклось по телу, как только даочжанова голова перестанет давить на сердце, ослабляя вечно дергающий и тянущий узел в груди. — Никогда не думал, что это так, — сказал даочжан тихо. — Хм? — переспросил Сюэ Ян. — Все намного ярче, чем я представлял. Сюэ Ян сжал руку на даочжановом плече. — Ты мой, — отрезал, обозначил он, глядя в шурщащий, погромыхивающий по крыше полумрак. Даочжан фыркнул: — Как скажешь. — Я схватил тебя и утащил в нору. — Технически в эту нору тащил тебя я, — заметил внимательный к деталям даочжан. Сюэ Ян усмехнулся: — Опять твоя раздражающая дотошность. Даочжан пошевелился, со вздохом приподнялся, утягивая за собой тьму волос, взрезанную белой змейкой повязки, и потянул Сюэ Яна за собой. — Встань, ты замерзнешь, — сказал он. — Не смей болеть, я и так целыми днями кого-то лечу. Опять похудел. — Ты будто толстый, — хмыкнул Сюэ Ян, но послушно поднялся. Они разделись и укутались в одеяла, обнаженные. Шероховатость ткани скользила по коже, царапали ребра края заплат. Даочжан пах туманом, теплым воздухом после дождя, гладкость его тела обвила Сюэ Яна, заключила в блаженный и болезненный кокон — нутро горело и ликовало, как конечность, отходящая от окоченения. — У этой деревни нет названия, — сказал вдруг даочжан, и его дыхание коснулось щеки. — Странно. Маленький мирок, будто изъятый из всеобщих законов. Гора на западе и гора на востоке. Болото и речушка. Свет тускл, но и тьма жидкая, как суп, который мы варили в городе И. Что-то промежуточное, зависшее в нигде. Серь. Отдых. Очищение. Сюэ Ян закатил глаза — взгляд переместился из темноты в темноту. — Назовем ее как захочешь. Несогласных я убью. Шучу, даочжан, шучу, — он рассмеялся, когда даочжановы пальцы впились в спину. — Не буду убивать. Просто наплюю на их мнение. Сюэ Ян чувствовал себя добрейшей, счастливейшей из сов, воцарившейся в мышином гнезде.