голод

      Тело нашли на утро второго дня.       Когда прозвенел колокол, Чимин был на озере. Он мыл ноги в воде и отдирал влажную кровавую кожицу со своих мозолей. Ботинки были ему малы, из-за этого на пальцах обламывались ногти и мясо сдиралось в кровь. За работой он этого не чувствовал, болело только утром и вечером, когда приходилось надевать и снимать обувь. В большом тазу рядом с берегом лежала выстиранная одежда. К обеду поднялся сильный ветер и изрезал поверхность озера крошечными волнами. Деревья вокруг тяжело раскачивались и шумели густой листвой. Чайки летали вокруг и без конца галдели. Они ныряли в воду за рыбой, но поднимались всегда с пустыми клювами. Чимин без интереса следил за ними, пока его штаны намокали, а пульсирующие больные пальцы немели от холода.       Озеро было красивым. Оно изгибалось причудливым углом вокруг холма, и разглядеть его целиком можно было лишь с вершины, оттуда, где поодаль от деревни стоял дом Чимина. В спокойные дни его гладкая поверхность причудливо отражала растянувшиеся вдоль берега деревья. В некоторых местах можно было увидеть целые пещеры, заросшие корнями деревьев, и корни эти лозами тянулись к песку и воде. Неподалеку от обиталищ бобров время от времени падали деревья. Старые дремучие сосны со стволами толще, чем смог бы обхватить человек, стачивались ими до сердцевины. В дождь озеро темнело и оживало, соседний берег покрывался влажной пеленой. По утрам сквозь деревья просачивался густой туман и стекал из леса на поверхность воды, по которой плыл, пока не рассеивался вместе с утренней прохладой.       Быть здесь было приятнее, чем в любом другом месте. Озеро не внушало опасность. Оно ни от кого не зависело, ему никто не приказывал, оно никуда не уходило и ни откуда не приходило. Оно просто было, и Чимин был тоже, не вместе с ним, но рядом.       В деревне, когда он вернулся, было неспокойно. Господин и госпожа Чхве громко перешептывались, пока он развешивал одежду на заднем дворе, и из их разговора он узнал о том, что нашли чье-то тело. Нет, не так. Они сказали «чьи-то останки». Чьи именно, он не расслышал, но вспомнил о руке, что была закопана на его заднем дворе.       Вечером все жители собрались на похороны. Чимин тоже решил пойти. Ему было любопытно, чей кусок он нашел у дверей своего дома. Кладбище располагалось на небольшой полянке чуть поодаль от церкви и примыкало к ней через протоптанную тропинку. За ним хорошо ухаживали, хоть туда и редко кто приходил. Возможно, в первые дни после смерти близкие и родственники навещали могилу, тогда ее можно было отличить благодаря клочку свежевскопанной земли, но затем, со временем, забывалось даже то, какой именно крест из тридцати семи одинаковых принадлежал твоему родственнику. Единственное, чем они различались, это эпитафии. Обычно их давали посмертно члены семьи, но чаще об этом заботилась церковь.       Когда-то господин Хон оказал Чимину большую услугу, позволив похоронить на этом кладбище отца и подарить его кресту эпитафию, даже несмотря на то, что отец не был верующим. На похоронах никого не было, кроме Чимина, господина Хона и пары мальчишек, которым его отец иногда рассказывал истории, вычитанные из книжек. Да слепой могильщик ожидал, пока можно будет закопать яму. Отца в деревне не любили, особенно с тех пор, как родился Чимин, а в последние месяцы его не называли никак иначе, чем «сумасшедший» и «одержимый». Конечно же, он не сходил с ума. Он был лучшим человеком, светлым и добрым, просто это место пережевало его и выплюнуло, оставив только кости.       Чимин понял, что означало слово «останки», когда заколачивали гроб. От тела почти ничего не осталось, только обглоданные руки, ноги, да ребра с позвоночником. Узнаваемой была только куртка, накинутая сверху и едва прикрывавшая ужас настигшей смерти. Куртка эта принадлежала Сончону, местному пьянице, ее легко было узнать, потому как он всегда ходил в одной одежде. В любом другом случае куртку бы забрали, чтобы ее смогли доносить дети, но не на этот раз: в разных местах она была изорвана, изгваздана в земле и бог знает в чем еще. Ее небрежно положили в гроб, словно ярлык, по которому можно было дать телу имя. Лицо больше ничего не могло сказать об этом человеке, потому что от него также мало что осталось.       А еще у тела не было руки. Чимин взволнованно стискивал пальцы за спиной и глядел на труп. На его заднем дворе хранилась рука Сончона. Сончона, чья жена, сгорбившись, стояла над могильной ямой и чей ребенок с любопытством оглядывался по сторонам.       «Посмотрите, он же съеден».       «Это была целая стая волков!»       «Это так отвратительно».       «Он это заслужил».       «Ему оторвали руку».       Люди перешептывались громче, чем господин Хон зачитывал молитвы из своей толстой книги, которая называлась библией. Они зажимали рты, морщились, отворачивались и удивлялись, что тело в таком состоянии решили похоронить. До него было трудно даже дотронуться. Но охотники часто имели дело с трупами и мясом животных, и человек вряд ли чем-то для них отличался. Тем более Сончон. Его так часто видели в грязи со свиньями, что самого начали считать за свинью.       Среди всего этого хаоса Чимин разглядел долговязую худую фигуру Сынги. Он стоял неподалеку от могилы и темным гневливым взглядом вперился в Чимина, словно за что-то его осуждая, бросая ему вызов. Будто бы они снова оказались в далеком детстве.       Похороны прошли быстро. Люди в тревоге спешили разойтись по домам. Смерть никого не удивляла, но то, что в деревне появилось два мертвеца за неделю, вызвало в них страх.Чимин тоже хотел уйти. Похороны никогда не вызывали в нем сильных чувств. Горе рано или поздно оборачивалось в отчаянный сумасшедший праздник, будто ритуал поклонения гневливому богу.       — Чимин!       Голос господина Хона поймал его на кладбищенской тропинке. Чимин отошел в сторону, но люди, проходя мимо, все равно задевали его плечами. Это было похоже на обвинения, не произносимые вслух. «Ведьма виновата», «наверняка этот мальчик его проклял», «отец научил его ведьмовству», «черная была семейка» — он часто слышал это и уже привык. Со временем слова затихли, и на их место пришли толчки, оскорбления, крики. Ему не продавали одежду, изредка удавалось выпросить еду, даже если он давал деньги. Из рук никто не принимал вещей. В таверне ему не разрешали дотрагиваться до стаканов, которые он подавал на стол, потому что об этом господина Чхве просили люди. Чимин знал, что они просто боялись его, но их страх быстро сменился ненавистью, которая была гораздо сильнее.       Господин Хон остановился в пяти шагах от него. Одной рукой он обнимал свою книгу.       — Ты ничего не хочешь рассказать мне? — он просил мягко, но неуверенно.       Чимин снова подумал о руке. О том, как она выглядела в темноте и какой была на ощупь, когда он заворачивал ее в запыленную тряпку.       — Нет, — ответил он, слегка удивленный вопросом. — Разве что-то произошло?       Губы господина Хона сжались. Он был недоволен, но все еще выглядел неуверенным.       — Ты ходил недавно в лес?       — Ходил, — послушно сказал Чимин.       — Ты же знаешь, что в лесу сейчас опасно. Сначала Юнсок, теперь Сончон, и обоих… загрыз зверь.       — Разве Юнсок не утонул? — перебил Чимин, хоть и чувствовал, что это было не так. Следы на берегу озера. Волчьи и человеческие.       — Нет, — с сочувствием произнес господин Хон. — Юнсок был у реки, и течение выбросило его тело в озеро. Сончона нашли сегодня утром. Ох, ты и сам видел, его нельзя было даже узнать, — он покачал головой, выглядя несчастным. — Его одежда лежала неподалеку. Совсем близко к деревне.       Ручей, что протекал в лесу, считался границей между деревней и местами по-настоящему опасными. Дикие звери никогда не пересекали его, а из людей дальше заходили только охотники. Если волки появлялись на другом берегу, значит, дело было серьезным.       — Ты не видел в лесу ничего странного?       Чимин взглянул на господина Хона. Его эмоции явно читались на лице: напряжение, тревога, недовольство. Ему что-то было нужно, но Чимин не понимал что. Он не мог знать про руку. Возможно, как и все, он подозревал. Но не знал.       — Я ничего не видел.       — Хорошо. Тогда я оставлю тебя. Береги себя.       Господин Хон поспешно направился к церкви. Полы его темного одеяния стали серыми от дорожной пыли, которая вздымалась с каждым его шагом. Темно-зеленая трава извивалась в разные стороны и клонилась к земле под натиском холодного ветра. На кладбище стало тихо и пусто, только могильщик забивал гвозди в деревянный крест, воздвигнутый на могиле.       Хон, как и многие, подозревал его в ведьмовстве, но, несмотря на свои страхи перед ересью, он не был злым человеком и проявлял милосердную снисходительность. Как тогда, когда разрешил похоронить отца на кладбище. Но он никогда не проявлял заботу. Ничего не говорил, когда мужчины хотели отрезать ему волосы, не отрицал обвинения. Он предпочитал забывать о том, что такой человек, как Чимин, жил в его деревне, в доме выше по холму. Не был заботой и разговор на кладбище. Господин Хон хотел что-то узнать, что-то про лес и зверя, обитающего там. «Ты ничего не хочешь рассказать мне?» Может быть, он думал, что Чимин наущал волков на жителей деревни. Или что Чимин съедал их сам.       Вечерами Чимин сидел около окна и смотрел на кучку земли во дворе. Он думал о том, что станет с этой рукой со временем. Наверняка она уже гнила и ее поедали черви.       Охотники продолжали исследовать лес. Каждый вечер перед тем, как отправиться туда, они собирались за столом у дальней стены харчевни и тихо о чем-то разговаривали. Их трудно было не заметить: среди других посетителей они выделялись своими крепкими фигурами и высоким ростом, жесткими лицами, в которых усталость, присущая другим жителям, уступала место жестокости и решительности. Некоторые люди решались завести с ними разговор и спрашивали о лесе и телах. Тогда все в таверне притихали, и Ян низким грубым голосом рассказывал отвратительные истории о том, как были найдены Юнсок и Сончон. Кровавые подробности, знакомые ему как очевидцу, всем остальным внушали страх и неприязнь. Они отворачивались с перекошенными злыми лицами и больше не притрагивались к тому, что лежало у них на тарелках.       — А руку вы нашли? — вызывающе спросил кто-то.       — Нет, — медленно ответил Ян, глядя в ту сторону темным, тяжелым взглядом. — Руку поганый, судя по всему, утащил с собой. Как добычу, потом сожрать.       Чимин слушал разговоры, намывая в коридоре полы. Там редко кто появлялся, и это было удобно. Ян как-то странно смотрел на него всякий раз, стоило Чимину оказаться поблизости. Наверняка они с господином Хоном много разговаривали, и Ян тоже предполагал, что Чимин мог что-то делать в лесу. Что-то странное. Ведьмовское.       Ян был главным охотником. Он также занимался перегоном скота и помогал расставлять сети, но в охоте не знал равных, и все в деревне признавали это. Юнсок находился в его подчинении, и поэтому в дело со зверем он вступил решительно и быстро. Если бы первым загрызли Сончона, Ян не пошевелил бы и пальцем. Это был мужчина, который внушал опасность. Он постоянно имел дело со смертью, что укрепило жесткость и серьезность его нрава, и только смельчаки могли вступать с ним в спор. Любые разговоры, которые он начинал, не предвещали ничего хорошего. И все же, несмотря на пугающий вид, многие считали его защитником здешних мест.       Поэтому Сынги так кичился семьей, в которой вырос; сам он делать ничего не умел. Стараясь подражать отцу, занять однажды его место, он рос просто жестоким, нежели умелым и бесстрашным охотником. Ян, судя по всему, не считал отцовство чем-то важным.       С того момента, как в лесу обнаружили Сончона, охотники не преуспели. Трупов больше не было, исчезновений тоже. Ни волков, ни любых других зверей у полосы реки не встречалось. Понемногу люди успокоились, и их обыкновенное состояние скуки возвращалось вместо тревоги. Охотники же становились с каждым днем все мрачнее.       Чимин не разделял общего настроения. Чтению он предпочитал сидеть у окна и смотреть на кучку земли на заднем дворе. Лишь проснувшись однажды утром и обнаружив на лестнице своего дома чью-то ногу, он понял, что все это время ждал. Ждал чего-то. Может быть, эту самую ногу.       Она выглядела мерзко, с синеватыми прожилками вен под дряблой серой кожей, и явно принадлежала когда-то женщине. Стопа опухла, ее покрывали грязь и засохшая кровь из множества царапин, словно владелица ноги бежала по камням или чему-то острому. Стайка мух слетелась на вонь и витала вокруг в ожидании, когда можно будет снова облепить мертвую плоть.       Старых тряпок дома не осталось, поэтому Чимин подцепил ногу лопатой и зарыл ее во дворе, около руки. Он сидел рядом с двумя кучками земли и чувствовал, как внутри него оживало что-то горячее и требовательное. Оно было с ним и раньше, уже давно, а может быть, всегда, но просыпалось очень редко. Некое удовлетворение. Сытость. Облегчение. Оно совсем не походило на спокойствие, скорее на огонь, который согревал изнутри, оттуда, где обычно было холодно и пусто.       «Это приятно, — думал Чимин, глядя на червя, тельце которого влажно извивалось в недавно вскопанной земле. — Это приятно, и это странно. Почему?»       Ему не нравились ноги и руки. Мертвые тела вызывали в нем глухое отвращение, но гораздо меньшее, чем он испытывал к живым людям. А эти обглоданные конечности не были камнем, разбивающим его окна; они не были угрозой на двери, кровавым посланием. Возможно, их можно было сравнить с монетами, которые прихожане церкви изредка бросали в серебряную чашу господина Хона? Чимин внутренне трепетал, когда думал о цветах, которые отец засушивал для него в книгах. Эти цветы давно рассыпались в пыль, и все же воспоминание о них, собранных для него, было приятным. Но слишком тоскливым и болезненным, чтобы предаваться ему.       Ноги и руки мертвецов тоже сгниют и разложатся, но они не были цветами, даже если кто-то принес их для него.       В таверне господин Чхве, разозленный, бросил в него мокрую тряпку и приказал вылизать все от угла до угла.       — После сходишь в церковь и принесешь мне настойку от пастора, — сказал он, когда Чимин на коленях оттирал с пола чью-то блевотину. — Отдашь из своего кармана. Зря я, что ли, тебе плачу?       Он был непривычно сердит и расстроен. Чимин предположил, что все дело было в госпоже Чхве. Она уже давно не принимала настойки, которые изготавливал для нее господин Хон. Если они снова понадобились, это означало, что ее боли вернулись, а от них она впадала в беспамятство и, иногда, в сумасшествие.       Вновь собрался небольшой дождь, когда Чимин отправился в церковь. Дети, что играли на улице, пристали к нему и с громким смехом попытались стянуть его холщовую суму. Они не были злыми, всего лишь маленькими и неразумными, но в их глазах виднелась дикость, с которой голодные собаки боролись за еду. Напугать их было легко. Слушая деревенские пересуды, они думали, что Чимин мог превратить их в жаб, и это казалось им самой веселой вещью на свете.       Прежде чем Чимин сумел сказать что-то, дети перестали смеяться. Они с напуганными лицами отступили от него и разбежались в разные стороны.       — Добрый день, Чимин.       По спине пробежал колючий холод. В нос ударил кислый запах блевотины, которую он оттирал утром. За его спиной стоял Господин в дорогой одежде и смотрел на него холодными внимательными глазами.       — Куда ты идешь? Разве ты не должен сейчас работать?       — В церковь, — ответил Чимин. Язык в его рту опух, словно слизень, и с трудом ворочался. Он бросил быстрый взгляд на Господина и увидел, как тот сощурился.       — В церковь, — повторил он неприятным, скрипучим голосом.       Белая рука вдруг оказалась совсем рядом, и Чимин ощутил охватившее все тело напряжение. Он широко раскрытыми глазами смотрел на костлявые пальцы, сжимавшие его плечо, и невольно представлял ямы, на дне которых лежали человеческие останки.       — Ты знаешь, что я могу забрать тебя. Никто не причинит тебе вреда.       Обещания звучали сухо, как ложь.       — Ты понравишься людям. Им приглянутся твои рыжие волосы.       Мертвая рука Господина дотронулась до его волос. Чимин сжался.       — Я слышал, их хотели обрезать. Идиоты. Такое сокровище. За тебя отдадут много золота, Чимин. Ты стоишь очень дорого.       Сладковатый запах парфюма забивал ноздри и кружил голову. На такую вонь обыкновенно слетались мухи, так пахло от трупов. От рук и ног, отделенных от тела. Раздалось оглушительное жужжание, словно целое облако насекомых забилось ему в уши. Белые пятна вспыхивали и исчезали, они казались ослепительно яркими на темной мокрой земле.       Рука перебирала его волосы, пальцы извивались в них. Чимин ощутил, как задрожали его губы. Горло вздулось, как животы утопленников, не пропуская наружу ни звука.       — Я провожу тебя до церкви. Пастор, этот богобоязненный дурак, живет в своих фантазиях и во всем видит знаки свыше. Быть может, мне удастся его переубедить.       Чимин почувствовал, как его подтолкнули в спину. Он попытался уйти от прикосновения, и ноги послушно зашагали вперед. Очень быстро его страх развеялся, обнажив скрытые за ним злость и отвращение. Вскоре он уже не чувствовал ничего, кроме ярости, в которой тонул, словно в самой глубокой реке. Руки дрожали, крепко сжатые в кулаки. Ненависть питала его, как дождевая вода сухую землю, и он раздувался от нее, не в силах удержать в себе всю силу этого чувства.       Господин Хон удивленно рассматривал их своими бегающими беспокойными глазами, когда они явились в церковь вместе. На мгновение черты его лица перекосились в выражении, похожем на жалость и смущение одновременно; затем он пригласил Господина к разговору. Чимин сидел на деревянной скамье и рассматривал их, не похожих друг на друга, но одинаково ему противных. Когда Господин внимательно взглянул на него с другого конца зала, Чимин поймал себя на странном желании: ему хотелось, чтобы рука, обглоданная волчьими зубами, была рукой Господина.       Чимин понимал, что они говорили о нем. Не знал только почему. Господин Хон редко даже смотрел на него, и тогда, на кладбище, был первый раз, когда господин Хон заговорил с ним сам. Он верил, что Чимин что-то делал в лесу, но как это было связано с…       «Никто не причинит тебе вреда».       От неожиданной догадки сердце Чимина дрогнуло. Он поднял глаза и увидел, что они смотрели на него. Их взгляды были острыми, как будто они узнали обо всем. Узнали, как он чувствовал себя, закапывая конечности на своем заднем дворе.       — Я сожалею, — произнес Господин и прикоснулся к нему в последний раз. — Ты продавался бы очень хорошо.       Дверь церкви закрылась, и по залу разлетелось эхо; затем тишина объяла каждый угол церкви. Чимин редко бывал внутри. Он не посещал обедни и молитвы, не верил в Бога и не нуждался в советах пастора. Церковь напоминала ему умирающее животное в лесу, полном охотников, и он не верил, что найдет здесь помощь или спасение, в которое так праведно верил господин Хон.       — Чем я могу тебе помочь, Чимин?       Голос господина Хона был полон неуместного сочувствия, от которого все нутро Чимина содрогнулось и ощетинилось.       — Мне нужна настойка для госпожи Чхве, — ответил он.       — Неужели вновь начались приступы? — спросил господин Хон. — Подожди меня здесь.       Однако вместо того, чтобы ждать, Чимин, стоило только фигуре пастора скрыться в дверях небольшой комнатушки, сорвался с места и выбежал на улицу. Охваченный страхом, отчаянием и злостью, он бежал так быстро, как только мог, поскальзываясь на грязи и в болотистых лужах. Люди провожали его хмурыми взглядами, каждый из которых был подобен стреле, пущенной в тело молодого зверя. «Он как его отец», «колдун», «мы могли бы содрать с него кожу», «или сжечь его на костре» — голоса говорили в его голове, он не слышал своих мыслей и своих чувств, только их. Это были брошенные камни, это были хлесткие удары возничего, подгоняющие вперед.       Он прибежал домой и упал на колени на своем заднем дворе. От холода и волнения его тело крупно подрагивало. Он уткнулся лицом в землю, но не мог закрыть глаза. Паника держала их широко открытыми, заставляла глазные яблоки крутиться из стороны в сторону. Запах сырости и гнили ударил в нос. Чимин старался глубоко дышать, хотел успокоиться, но никак не мог. Ничто из того, чем он был, не желало ему подчиняться.       Перед глазами были две черные ямы, свежая земля поблескивала от влаги в сером свете дождливого дня. Огромное желание внезапно возгорелось в нем, и он подумал: лучше быть там, чем здесь. Что-то оттуда, за чертой, хотело его, и, насколько бы ужасным это что-то ни было, Чимин возжелал в тот самый момент оказаться рядом с ним. Ноги, руки… цветы, неважно!       По тяжелому, бугристому полотну неба пронесся громовой рокот. Чимин испуганно вздрогнул. Его разум прояснился, однако от этого страх стал только сильнее. Желание оказаться как можно дальше стало чистым, как вода на берегу озера в редкие ясные дни. Он в последний раз взглянул на две кучки земли, затем скинул с себя сумку и поднялся на дрожащие ноги. Они были слабыми, как и все тело, но он заставил себя бежать, забывая о боли, пульсирующей в стопах. Через поле он мчался к лесу, который с каждым шагом казался все менее пугающим, все более манящим.       Границу леса он преодолел почти что с облегчением. Оно опустилось на него тяжелым теплым одеялом. Он ощутил свое тело и то, насколько горячим оно было. В голове беспрестанно стучало сердце, она готова была лопнуть от жара и тяжести этих отзвуков. Горячо, горячо. В стопах, в груди и в голове было очень горячо, но не так, как если лечь на угли, а как если бы угли были где-то внутри.       Взгляд затуманился, было слишком много мух. Чувствуя облегчение и слабость, он упал. Вспыхнула боль, и больше ничего.       Затем вокруг послышались голоса. Перемешанная, отрывистая речь звучала отдаленным эхом и просачивалась в сознание, как струйка темных чернил в стакан с водой. Чимин приоткрыл глаза, ничего не видя перед собой, и приподнял голову. Земля словно перевернулась вместе с ним. Сделав оборот, она остановилась, а он смог найти себя в пространстве. Его щека лежала на земле. В носу была пыль. Из приоткрытого рта текла слюна, а челюсти заболели, когда он попытался их сомкнуть. Перед лицом лежала рука с грязными ногтями. В первое мгновение он подумал: «Еще одна», но затем, когда пальцы на ней дрогнули, он понял, что эта рука принадлежала ему.       Голоса становились все отчетливее, но Чимин не мог заставить себя обратить на них внимание. Он глядел на темные корни деревьев и пытался пошевелить своим слабым телом. Подтянув ноги к груди, он тихо завыл от боли. От кончиков пальцев по всей стопе пронеслась жаркая молния и с каждой секундой стала набирать силы, пульсировать. Это казалось невыносимым. Он хотел подняться и уйти отсюда, где бы он ни находился. Голоса витали в воздухе вместе со стрекотом насекомых, только более понятные. «Направо», «тут сверни», «я вчера ходил этой дорогой», «дождь», «все размыло», «Ян сказал». Слова были знакомы. Они не пугали, но некий инстинкт подсказал Чимину, что следовало уходить от них подальше.       Он закрыл рот, чтобы только не закричать, когда встал на ноги. Он не чувствовал их, только болезненный жар, поднимающийся по икрам. По щекам потекли горячие слезы. Он медленно потащил свое тело вглубь леса. Через тридцать шагов боль стала уже знакомой и привычной. Голоса отдалялись, но Чимин понимал, что далеко уйти охотники не могли. Они хорошо знали лес по эту сторону холма, даже ту часть, что находилась за ручьем. Чем быстрее он преодолеет границу, тем будет лучше.       Через некоторое время все вокруг стало красным. Чимин поднял голову и заметил, что ребристые облака покрылись бурым закатным налетом. Где-то далеко, на горизонте, сквозь тонкий слой туч и столбы деревьев можно было разглядеть тусклый красный диск — солнце. Значит, был поздний вечер. Время охоты.       Путь к ручью был медленным и казался бесконечным. Чимин знал, в какую сторону надо идти, чтобы оказаться на нужном месте, но все никак не мог добраться. Когда он уже подумал, что заблудился, то вышел к знакомым каменным валунам, которые покрывал мох, а оттуда приблизился к берегу. Никаких голосов не было слышно, лишь спокойно журчала вода и пение птиц раздавалось отовсюду.       Чимин сел на один из камней и стал мыть лицо и руки. Он был весь черный от грязи, которая легкой пылью оседала на дно. Затем он подтянул к себе правую ногу и осторожно закатал штанину. Взявшись за ботинок, он глухо застонал сквозь плотно сомкнутые губы. Осторожность не помогала, всякое движение причиняло боль. Когда обувь оказалась на песке, он в ужасе уставился на свои пальцы, покрытые гноем и кровью, стертые до мяса, с ободранными и отслаивающимися ногтями. Ком встал в его горле, слезы собрались к глазам и затмили взор. Хныкая, он осторожно опустил ногу в ледяную воду и держал ее так до тех пор, пока боль не стала угасать.       Он смотрел на небо и плакал, думая об отце, желая, чтобы тот оказался рядом. Отец постоянно говорил ему: «Я тебя люблю». А потом он умер, и все изменилось. Никогда больше Чимин не чувствовал чего-то светлого, приятного. Оно оказалось в отцовской могиле. А взамен осталось то, что думали о нем люди из деревни, мерзкое, причиняющее какую-то неправильную боль.       Хлюпая носом, глотая слезы, он снял второй ботинок и ждал, пока левая нога онемеет от холода. Отец придумал бы, что ему делать. Отец защитил бы его от злых слов и взглядов. Не дал бы стричь его волосы, не дал бы топить в озере, не позволил бы натравливать на него диких птиц. А даже если бы и позволил, стерпеть все было бы гораздо легче. Ведь отец сказал бы ему: «Я люблю тебя». За это теплое чувство Чимин готов был вынести все.       Он сморгнул слезы и за их пеленой увидел на другом берегу… нечто.       Все внутри него тут же похолодело. Чимин за всю свою жизнь не раз видел волков вживую, когда они выходили из леса; одним из любимых трофеев всех охотников была шкура волка, они часто приносили в деревню трупы, чтобы похвастаться. Но это не было волком. Когда нашли Юнсока и Сончона, все говорили: «Это была целая стая волков», и Чимин, глядя на это создание, мог понять, почему. Он понимал, почему охотники говорили «зверь».       Зверь был огромен, его длинный хвост волочился по земле, большие острые уши подрагивали. Шерсть была грязно-белая, как весенний снег, а морда — ярко-красная. Он склонился над чем-то темным, распластанным на земле, чем-то, у чего было человеческое лицо, в котором Чимин узнал одного из охотников, которые сидели рядом с Яном за столом в таверне.       Зверь ел. Ломал большой лапой хрупкие ребра и вгрызался в то, что было за ними. С его зубов свисали красные ошметки, массивные челюсти со страшными зубами пережевывали внутренности, которые когда-то принадлежали охотнику.       Ужас сковал тело Чимина, лишь сердце гулко билось в груди. Он хотел сбежать, но не мог пошевелиться, не мог издать ни звука, только широко раскрытыми глазами смотрел на груду останков с человеческим лицом, на зверя, занятого пищей, и слушал громкое чавканье. Лес, казалось, затих лишь для того, чтобы показать ему все это.       Зверь прекратил жевать и повернул голову туда, где на другом берегу сидел Чимин. Его глаза были большими и имели странную форму, из разомкнутой пасти капала красная слюна. Затем он вернулся к еде. Чимин задрожал от страха. Его ноги давно онемели от холода, он не мог идти, потому что от них ничего почти не осталось, только одна сплошная боль. Он будет съеден. Снова захотелось плакать.       Что-то вдруг изменилось. Звуки леса ожили, чавканье прекратилось. Зверь опустил морду и присел на лапах, издал рычание и согнулся, как если бы был человеком и у него заболел живот. Его шерсть начала выпадать. Чимин, наблюдая это, обхватил себя руками и крепко сжал. Он не понимал, что происходило у него на глазах. Он сходил с ума?       На том месте, где раньше был громадный зверь, сидел человек с белыми волосами. У него было худое бледное тело, он облизывал свою руку, испачканную в крови, и смотрел на Чимина глазами странной формы. Затем этот человек медленно поднялся на ноги, перешагнул через останки охотника и вошел в воду. Он был гол, все его лицо покрывала кровь. Сердце в груди Чимина замерло. На мгновение все внутри него сотрясла оглушительная тишина, будто даже кровь в его жилах остановилась. А потом он зарыдал.