голод

      Когда Чимин был маленьким, он часто оставался в доме один. Его отец много путешествовал в соседний город, где мог задерживаться на один день или на два, но, возвращаясь, он всегда привозил с собой подарок. Книжку, какой-нибудь необыкновенный блестящий камень, фигурки из дерева или высеченные на тонких дощечках красивые рисунки. Чимин не знал, откуда он брал столько необыкновенных вещиц, которых в деревне не было или которые доставались кому-то другому, кто имел деньги. С возрастом он начал догадываться, что отец, быть может, делал их самостоятельно.       Дни без отца проходили интересно. Чимин чувствовал себя свободным и самостоятельным, он мог не работать или поработать совсем чуть-чуть, а потом листать картинки в книжках или пытаться читать в них слова, написанные так тесно друг к другу, что приходилось прилагать немало усилий, а глаза быстро уставали; он мог выйти погулять в поле за домом, где наблюдал за жирными цветастыми шмелями, копающимися в цветках, или за бабочками, скрывающимися в траве; около леса можно было половить лягушек — это было весело, потому что их там было целое множество, и если одна скрывалась или терялась, то найти другую не составляло никакого труда.       Единственное место, куда ему ходить не разрешалось, было озером, хотя именно там Чимину нравилось больше всего. Но чтобы спуститься к нему, необходимо было пройти через деревню, а в деревне было опасно: по дорогам постоянно ездили тяжелые телеги, возничие и грузчики которых были всегда пьяны, они могли грубо обругать или, что хуже, задавить большими колесами.       Деревенские дети, с которыми Чимин мог бы поиграть, на самом деле, по словам отца, не любили те же игры, которые нравились ему самому. Чимин был озадачен; но ему казалось, что он мог бы научиться играть в те игры, которые любили другие мальчики и девочки, живущие ниже по холму. Однажды он сбежал из дома и попробовал понаблюдать за ними. Вместо того, чтобы говорить с лягушками, они связывали их лапки или засовывали им что-нибудь в глотку, а бывало и так, что клали на них тяжелые камни. Некоторые ловили лягушек, чтобы потом их съесть. Вместо того, чтобы наблюдать за бабочками, дети отрывали им крылья. Они любили разрушать гнезда и напускать друг на друга пчел или ос. Однажды Чимин услышал, что один из мальчиков умер от остановки сердца — так сильно покусали его осы. Дети дразнили собак кусками мяса, колотили друг друга, срывали одежду с девочек, потому что так делали взрослые. Чимин всегда, когда смотрел на них, испытывал страх, и с каждым разом все больший.       Так было до тех пор, пока они не заметили его, прячущегося в кустах, откуда он мог смотреть на одну из их забав — вместо того, чтобы шить одежду, как им сказали родители, они царапали друг у друга на коже те редкие буквы, которые знали. Чимин думал, что мог бы помочь им, — он хорошо умел шить, отец научил его, и с тех пор он сам зашивал всю одежду в доме, — но боялся. Шелест листьев услышали дети. Один из них, подумав, что там лиса, нырнул в кусты и схватил Чимина, не успевшего убежать, за волосы. Мальчики и девочки принялись с интересом разглядывать его, и тогда Чимин впервые испытал смущение и страх одновременно. Они слились в огромный ураган, как огонь с ветром. Он боялся не понравиться, боялся показаться трусишкой, боялся того, что ослушался отца, и того, какие у этого могли быть последствия. Он ясно ощутил, как неправильно поступал все это время, бегая в деревню к этим детям, даже зная, что они ужасны, даже видя их раз за разом и понимая, насколько жутким было все то, что они делали. И все же где-то внутри себя он жаждал того, чтобы они приняли его. Он хотел поиграть с ними, научить их чему-нибудь, показать свои игры тоже.       Дети начали над ним смеяться. Они дергали его за одежду и называли «смешным» и «мелким».       — Сынги! — кричала одна из них. — Волосы! Оторви его волосы!       Мальчишка, что стоял над ним, посмотрел ему прямо в глаза. Этот хмурый, темный взгляд преследовал Чимина еще долгое время. Взгляд животного, трусливого, но жестокого, которое боялось потерять свое место в стае. Таким был Сынги, и почему-то с первого, того самого взгляда Сынги его возненавидел.       Чимин убежал от них, вернулся домой и расплакался, как маленький. Ему было стыдно, но стыд был ничем по сравнению с той обидой и болью, которые мучили его, пока не приехал отец и не утешил его. На следующий день его наказали, но всякое наказание было лучше, чем возвращение в деревню.       Тогда все стало как прежде: Чимин играл в свои игры и не показывался в деревне. Какое-то время. Его неуемное любопытство со временем завлекло его обратно, но больше никогда он не совершал прежней ошибки и не показывался детям на глаза. Страх не давал ему сделать это. Поэтому он бегал к озеру по окраинам, там, где людей почти никогда не бывало, лишь стада паслись под присмотром взрослых, которые совсем не обращали на него внимания. Без отца он почти всегда становился невидимкой — люди не смотрели на него, когда он проходил мимо. Но когда наставало время спускаться в деревню и они с отцом покидали вершину холма, Чимин всегда крепко держал его за руку. Они шли по дороге, и все встречные оглядывались на них. Люди хорошо говорили с отцом, как будто были его далекими друзьями, но Чимин не мог не заметить того, как они смотрели на него. Это были неприветливые взгляды, словно они желали, чтобы отец как можно скорее ушел. Когда отца не стало, они начали смотреть так на Чимина.       Кроме озера он любил лес. Люди считали ту часть леса, что находилась ближе к вершине, непроходимой и дикой, поэтому охотились не так далеко от деревни. Но Чимин и его отец часто заходили вглубь чащи, до самого ручья, на который смотрели издалека. Отец присаживался рядом с ним, указывал на поросшие мхом камни возле берега и очерчивал пальцем поблескивающую ниточку воды, что бежала меж деревьев. «Это граница, — говорил он, — которую переходить нельзя ни в коем случае. С той стороны живут опасные звери. Там нет красивых цветов, только высокие деревья и непроходимые дороги. И много жгучей крапивы». Чимин тогда рассмеялся — он жутко боялся крапивы.       Однажды — это было до того, как отец сошел с ума, или после, Чимин не помнил, — отец поднял его с кровати и повел прямо в лес. Они долго шли по хорошо известной им обоим дорожке. Было раннее утро, Чимин знал, потому что только-только пробуждался ото сна, был гол, а ноги сильно покалывало от еловых иголок. Небо было красное от зари. Отец вел его за руку, улыбался ему, и Чимин улыбался в ответ, хотя и ощущал нечто странное: почему они шли в лес так рано и столь неожиданно? Почему отец был здесь, ведь он давно уехал? Вчера, казалось, его не было рядом.       — Я кое-что покажу тебе, — сказал отец, опускаясь на колени. Он начал рыть руками землю.       — Это сокровище? — с любопытством отозвался Чимин и присел тоже, чтобы помочь.       — Да.       Отец не взглянул на него, но улыбнулся.       Они копали некоторое время, пока земля не стала влажной от недавно прошедшего дождя и не окрасила их руки в черный. Вскоре на дне показалось что-то белое.       — Смотри, отец! — воскликнул Чимин и торопливо вцепился в это нечто. Оно оказалось мягким на ощупь, слишком мягким, чтобы быть сундуком или мешком с монетами — чтобы вообще быть каким-либо драгоценным предметом. Чимин вытащил это из земли и замер. То оказалась серая рука, а по ней ползали червяки.       Сокровище.       Боль поразила ногу, и Чимин очнулся с дыханием, застрявшим где-то внутри. В первые мгновения он увидел что-то, чему не смог бы дать описания, хотя все перед глазами было ясным и четким — стена и большое окно, прикрытое темными шторами.       Он опустил взгляд, и сердце в его груди замерло. Перед ним сидел человек. Этот человек держал в руках его ногу и облизывал ее. Его темные глаза смотрели прямо на Чимина, и в них поблескивала искра света — от камина, в котором горели дрова. Язык ловко скользил по ступне; щекотал и причинял колкую боль одновременно.       У человека были белые волосы, торчащие в разные стороны. В них виднелись еловые иголки, обрывки гнилой листвы и много грязи, словно он извалялся в земле и пыли. Глаза имели странную форму. Чимин знал, что такие глаза могли быть у кошек или лисиц, но не у человека. Однако в свете камина можно было разглядеть, как переливалась его темно-коричневая радужка, такая же, как и у самого Чимина, когда он разглядывал ее в своем отражении на воде.       Длинные бледные пальцы сжались вокруг лодыжки, и Чимин вздрогнул от боли. Он видел этого человека на берегу, видел, как осыпалась его шерсть, видел его огромную страшную морду, испачканную в крови, и видел труп охотника. Горло Чимина сжалось от подступающего страха. Человек — или зверь — смотрел на него и продолжал вылизывать ногу. Она была горячая, но дыхание человека и касания его языка казались обжигающими. Слюны было много, она поблескивала меж пальцев и капала ковер.       Чимин вцепился в то, что оказалось под рукой, — в старую обивку кресла, где он сидел.       — Не убивай меня, — без голоса взмолился он.       Человек широко лизнул от пятки до самых кончиков пальцев. Глазами он внимательно наблюдал за Чимином, словно бы ожидая, что тот скажет, но Чимин больше не смог выдавить и слова. Его зубы стучали друг о друга. Человек его пугал, но, к собственному его ужасу, страх растворялся, как утренний туман. Человек не собирался убивать его, потому что все, кто хотел убить, смотрели по-другому. У Господина был другой взгляд. У Яна был другой взгляд. У господина и госпожи Чхве были другие взгляды. У тех, кто его ненавидел, взгляд был другим. И Господин Хон тоже смотрел иначе.       Человек мягко опустил его ногу на низкий стул, обитый пыльным бархатом.       — Сиди, — сказал он. Его голос был обычным, человеческим. Не низким и не высоким. Невыразительным. У Чимина дрожь пробежала по спине, но он не знал, почему. От страха? Или от того, насколько впечатляющим вдруг предстал перед ним этот человек, хотя ни единого, что было бы в нем необыкновенно, Чимин найти не сумел?       Его тонкая фигура небольшого роста имела резкость, словно нарисованная черным карандашом на белоснежном листе бумаги. Кожа, волосы — весь он был грязно-белый, как простыни, висящие в саду госпожи Чхве, как руки и ноги, закопанные на заднем дворе, но в то же время он был и ослепительный, будто луна среди ночной темноты. Его длинные руки с большими ладонями свисали по бокам, пальцы на голых ступнях тонули в тяжелом ворсе старинного ковра. На его легкой одежде, надетой криво и неаккуратно, зияли дыры, прожранные молью. Такой ткани Чимин никогда прежде не видел — она казалась дорогой, но очень и очень старой. Сказать, сколько человеку было лет, не представлялось возможным. Он не выглядел старым или молодым.       — Ты голоден, — произнес незнакомец, не то спрашивая, не то утверждая. Пламя камина освещало его лицо, на котором плясали глубокие тени. Никакого выражения оно не имело.       Чимин дернул головой, не найдя в себе сил даже открыть рот. В горле пересохло, а слова, казалось, могли оцарапать изнутри.       Человек, приняв этот жест за согласие, медленно развернулся на пятках и мягкой поступью направился к выходу. Его походка была необъяснимо странной — никто так не ходил, будто руки и ноги ему не принадлежали. Выцветшие половицы скрипели, но тихо, еще тише, чем трещали пожираемые огнем поленья. Осанка незнакомца казалась величественно ровной, это было заметно, потому как в деревне все были высокими и горбатыми от тяжелой работы.       — Иди за мной, — человек, взявшись за ручку двери, обернулся к нему.       Чимин осторожно поставил на пол свои больные ноги. Он чувствовал слабость и онемение, однако все оказалось не так плохо, как он ожидал. Медленным шагом он направился к незнакомцу, и тот вцепился в его руку, чем до ужаса испугал Чимина.       Они покинули комнату и оказались в кромешной темноте. Человек сразу же пошел вперед, и Чимин, глотая болезненный скулеж, потащился следом. Он ничего перед собой не видел, лишь ощущал длинные пальцы на своем запястье. Даже белизна чужой кожи не могла сиять в такой густой черноте, в какую был погружен дом.       — Куда ты ведешь меня? — слабым голосом спросил Чимин. Боль, что казалась терпимой, с каждым моментом становилась все более невыносимой, и ему думалось, что он в любой момент мог вновь потерять сознание.       — На ужин, — раздалось в ответ.       Чимин прикусил язык, чтобы не издать отчаянных звуков.       Человек тащил его неизвестно куда, словно родился и жил во тьме. «Слушайся, если не хочешь удариться обо что-то», — сказал он, и Чимин, наконец, сдался и позволил волочить себя по гладкому полу. Он чувствовал влагу на ногах и не знал, кровь ли это была, или гной, или слюна, но с каждым шагом стопу, и особенно пальцы, опаляла жгучая боль. Запнувшись, Чимин все же врезался во что-то твердое и тяжелое. Он не сдержал крика от агонии, которую испытал, и слезы невольно хлынули из его глаз. Зверь не медлил и секунды, продолжая тащить его за собой, даже когда услышал его вопль. Чимин свободной рукой схватил его за плечо и взмолился:       — Пожалуйста… пожалуйста, подожди, мне больно.       Он готов был упасть и никогда больше не подниматься, такая слабость охватила все его тело. Зверь к нему не прислушался, и Чимину пришлось переставлять ноги и дальше. Где-то пол покрывали осколки, где-то на пути лежали мелкие предметы. Он шел по всему этому и не сдерживал более рыдания от мученической боли.       Вскоре неподалеку забрезжил свет. В глубокой темноте он казался миражом, чудесным бликом, но чем ближе они подходили к нему, тем отчетливее можно было различить тусклый, подрагивающий на стене огонь. Они приближались к нему, и фигура зверя обретала, наконец, очертания. Чимин мог различить их связанные взаимной хваткой руки.        Высокие резные двери были приглашающе распахнуты. Зверь ввел его в комнату, которая, вероятно, была больше, чем весь его дом. Все окна в ней были завешены темными бархатными шторами. Стены украшали колонны и поблескивающие золотистые узоры, на них висели большие картины, темные, со смазанными изображениями. Крупные вазы с цветными росписями стояли по углам, а над ними витиеватые узоры расходились до самого потолка. Посреди комнаты стоял стол с длинной скатертью, которую покрывали черные пятна. На столе стояло несколько подсвечников и широких блюд, в которых лежали обгрызенные части человеческих тел. Вокруг них гудели мухи.       — Я не смогу это съесть, — в ужасе прошептал Чимин, большими влажными глазами уставясь на содержимое тарелок. Он поднял взгляд на зверя. Слова с трудом покидали рот, жесткий язык царапал небо. Он был так голоден. — Я не смогу.       Лицо зверя помрачнело. Это было неуловимое изменение, но столь же очевидное, как смена дня и ночи. Злым он не выглядел. Было похоже, будто он пытался понять.       — Ты забрал все, что я принес к твоему дому.       — Да, забрал. Но я не ел. Я не могу это съесть.       Голос дрожал от слез, от комка, что встал поперек горла. Запах крови, что стекала из тарелок, казался въедливым, от него чесался нос и еще больше сушило во рту.       — Тогда что тебе надо? — в одно мгновение лицо зверя скривилось от ярости и раздражения. Он словно не говорил — рычал, отчего Чимин весь сжался, обхватив себя руками. — Что ты хочешь? Ты не голоден? Нет?       — Я…       — Тогда жри! — рявкнул зверь.       Чимин заплакал. Слабые ноги согнулись, он опустился на колени и вжался лбом в пол. Сердце дико стучало о грудную клетку, грохотом отдаваясь в ушах, он не мог сдержать слезы, не мог остановить свои пальцы, мертвой хваткой впивающиеся в кожу. Он не мог вернуться в деревню, он потерялся в лесу и остался с монстром, который заставлял его есть человеческое мясо. Желудок крутило от голода, но ни кусочка от этого мяса он не сумел бы проглотить, даже если бы умирал без еды.       Сквозь гулкие удары своего сердца он услышал шаги. На его спину легла ладонь, скользнула вверх по позвоночнику и замерла на шее. Чимин сотрясался от рыданий. Он не знал, что делать и как спастись. Хотелось, чтобы все оказалось страшным сном, но где-то глубоко внутри он хорошо знал, что этот кошмар был лучшим и, возможно, единственным, что мог дать ему бог, или судьба, или он сам. Такой путь он выбрал, когда зарыл руку на своем заднем дворе, когда пожелал оказаться за гранью, не ведая, что ожидало его там.       — Чего ты хочешь?       Но Чимин не знал, чего он хотел. Снова стать ребенком? Оказаться рядом с отцом? Самым сильным его голодом было желание вернуть невозможное, снова почувствовать то необыкновенное спокойствие, которое давала ему бескорыстная забота, подаренная отцом много-много лет назад. Призрак этой заботы ощущался явственно, как потерянный зуб или отрезанный палец.       — Что ты ешь? Я дам тебе то, что ты хочешь.       — Животных, — выдавил из себя Чимин вместе со всхлипом. — Мы едим животных.       Пальцы запутались в его волосах и слегка надавили на голову, отчего по позвоночнику прошла дрожь.       — Какое животное ты хочешь?       — Я… я не знаю. Мы с отцом раньше ловили зайцев.       Чимин приподнял голову, когда тяжесть чужой руки исчезла. Зверь поднялся на ноги и, не говоря ни слова, покинул комнату. Чимин вновь остался в одиночестве.       Он долго сидел на полу, уткнувшись в руки и роняя слезы от боли, которая была больше где-то внутри, чем снаружи. По сравнению с чудовищем, сидевшим в его груди, царапины и разодранные мозоли его почти не беспокоили. Это было как торнадо, бушующее внутри, и жаркое солнечное пекло снаружи. Вскоре слезы кончились, и там, где была буря, осталось лишь вылизанное ею поле. Он сидел на полу, вытянув ноги, сгорбившись и размышляя о прошлом. Оно играло яркими красками, но чем чаще он пробуждал воспоминания, тем сильнее они блекли, истончались, как рукописные книжные листы. Они приносили все меньше и меньше успокоения.       Чимин не знал, сколько времени провел вот так, сидя в бесстрастном, опустошенном оцепенении. Снаружи началась гроза, отдаленное громовое эхо разнеслось по дому. Вместе с грозой появился и зверь. Он вошел в мокрой и грязной одежде, его белые волосы потемнели от сырости и прилипли ко лбу. Влажная кожа поблескивала в отсветах молнии, которые, казалось, проникали в зал отовсюду.       Он подошел к Чимину и презрительно бросил ему трех мертвых зайцев.       Чимин с ужасом почувствовал благодарность внутри себя. Он подтащил зайцев ближе.       — Как тебя зовут? — спросил он, мало надеясь на ответ. В конце концов, пусть у монстра и был человеческий облик, это не означало, что он также имел и человеческое имя. Возможно, будучи зверем, он его забыл.       — Юнги.       Чимин пригляделся к нему. С волос капала вода. Несмотря на холод, он держался расслабленно, спокойно. На лице не было румянца, губы были скорее бесцветными, чем красными или даже розовыми. Из всего, что было в нем, живыми казались только глаза — необычной формы, светло-карие, с темной радужкой.       — Спасибо, Юнги, — утирая слезы, поблагодарил Чимин. — Ты… — он поджал губы, изгоняя из голоса страх и дрожь, — ты голоден? Хочешь жареного мяса?       — Я всегда голоден, — бесцветно ответил зверь. — Но это, — он бросил взгляд отвращения на мертвых зайцев, которых Чимин сжимал в руках, — не утолит голод.       Резь в желудке становилась невыносимой. Чимин воспользовался этим, чтобы, наконец, поесть и сбежать от странного неприятного чувства, будто он не оправдал ожиданий.