голод

      — Если позволишь, твои стихи произвели на меня глубокое впечатление. Неоднозначное, конечно, но оно и к лучшему: поэзия не может приносить только лишь радость или только лишь грусть, ты со мной согласен? Я чувствую некоторое… оцепенение после прочтения, погружаюсь в нелегкие думы о твоих образах. И в то же время я немного смущен тем, насколько другим человеком ты предстаешь передо мной через изображенные тобою мрачные пейзажи.       — Что же, образ автора-стихотворца слишком разнится с образом твоего друга? — поинтересовался Юнги.       Полуденная песня птиц сопровождала их спокойную беседу. Листва играла солнечными бликами над их головами и пускала на землю густую тень, в которой воздух был прохладен и свеж. Дорога лежала по вытоптанной тропинке неподалеку от поместья, где чащоба пока не была столь густой и непроходимой, как в других частях леса.       — Не совсем так, — задумчиво отвечал Намджун. — Скорее я открываю для себя нечто, чего никогда бы не смог даже подумать о тебе. Темный же ты человек, однако.       Юнги позволил себе скупую улыбку.       — Когда солнце встает, звезд не видно.       Вскоре стало возможным различить в отдалении голоса и смех. Деревья становились все реже, и наконец тропинка вывела их к травянистой равнине, на которой расположилось семейное поместье Минов. Дом окружала высокая ограда с коваными вратами, густые зеленые ели возвышались вокруг нее. Около стен из серого камня раскинулись цветастые сады, где не покладая рук трудилась прислуга. Впрочем, некоторые из них взяли перерыв, чтобы понаблюдать за младшим господином, чей смех разносился по округе, перемешанный со смехом Чон Хосока. Они оба пытались найти себя в искусстве резьбы по дереву, и если у талантливого Чонгука, как всегда, выходило нечто необыкновенно красивое, то Хосоку явно предстояло еще учиться и учиться, чтобы достичь успехов. Впрочем, верный своей натуре, он не унывал и с удовольствием смеялся над собой тоже. Завидев их, Хосок поднялся со ступеней и махнул им рукой. Юнги часто ловил себя на мысли, что он, вероятно, родился с душой путешественника, а не дворянина, ибо везде был, как дома.       — Юнги, Намджун! — позвал он. Столь редкое в этих краях солнце, казалось, светило не так ярко, как его широкая улыбка. — Надеюсь, вы закончили с обсуждением неотложных дел и можете присоединиться к нам. Чонгук сделал нечто поразительное! Покажи им! — обратился он к Чонгуку, что смущенно потирал нос испачканными в черной крошке пальцами.       Тот поднял раскрытую ладонь и положил на нее деревянную фигурку лебедя. Мгновенно бросалось в глаза, что она была не доделана, некоторые края требовали шлифовки, а линии — более углубленной и тщательной прорезки, тем не менее лебедь выглядел изящным и обладал формой, не отличимой от оригинального образца.       — Не слишком хорошо вышло, — улыбнулся Чонгук. Он поднял глаза на Юнги, и в момент, когда их взгляды встретились, лицо Чонгука просияло. — Но я еще буду работать над этим. Мы с Хоби впервые взялись за резьбу по дереву.       — Для первого раза работа удивительно хороша, — с улыбкой оценил Намджун и получил в ответ почтительный поклон.       — Каков лгун, — ахнул Хосок. — Знали бы вы, господа, что он говорил мне минутами ранее, как унижал меня и смеялся надо мной.       — Причина очевидна, — сухо подметил Юнги, глядя на фигурку Хосока — неопределенной формы огрызок дерева, что лежал на ступенях. — Тебе стоит остерегаться соперничества с моим братом.       — Как и любому из нас, — справедливо подметил Намджун. — Что ж, на этом, пожалуй, мне стоит откланяться, чтобы не нарушать правила приличия.       — Если ты сделаешь это сейчас, то госпожа будет недовольна, — сказал Юнги. — Останься хотя бы до обеда. Раз дело между нами уже решено и ответ получен, почему бы не отдать должное отдыху? К тому же, дорога отсюда длинная и утомительная. Наша прогулка длилась гораздо меньше, чем ты провел в пути.       Намджун поклонился.       — Буду рад принять приглашение, друг.       — Намджун, ты остаешься? — оживленно воскликнул Чонгук. В глазах его заблестели искорки восторга, когда Намджун кивнул с улыбкой. Всем хорошо было известно, да и Чонгук никогда не держал в тайне, что он восхищался Намджуном, его большими способностями и, несмотря на присущую его высокому статусу известность, его скромной натурой. — Я сообщу матери!       Чонгук вскочил со ступеней и понесся в дом, едва не сбивая по пути служанку, что выходила в тот момент из дверей. Та охнула, впрочем, не слишком удивленная — в этом доме все знали энергичный нрав младшего господина. Когда Чонгук скрылся, служанка учтиво поклонилась и передала приглашение от госпожи Мин присоединиться к общему чтению.       Во время обеда госпожа Мин, женщина в возрасте со строгим лицом, любезно попросила Намджуна остаться у них на ночь — вечером обещались приехать еще несколько знакомых отца из города, так что ужин предстоял интересный, полный бесед и всевозможных игр.       — Прежде чем вы откажетесь, вам должно знать, что тем самым вы способны обидеть мое гостеприимство, — произнесла она, улыбаясь уголками губ. Несмотря на некоторую строгость эмоций, в общении она проявляла себя доброй и вежливой женщиной, что, увы, не каждый мог оценить по достоинству. — Вы можете не думать обо мне, но подумайте хотя бы о Юнги — кроме вас и Хосока никто больше не наведывается к нему в эту глушь.       — Я неустанно благодарю за это Бога, — бесцветно произнес Юнги, не поднимая взгляда.       Намджун рассмеялся, ловким движением промокнув губы салфеткой.       — Госпожа Мин, вы вряд ли мне поверите, но для меня один из самых больших интересов бывать в вашем поместье. Оно прекрасно ухожено и, к тому же, обладает особенной, неповторимой атмосферой. Здесь, в приятном обществе, среди чистого леса, мне становится очень спокойно. Я был бы рад бывать у вас чаще. Поэтому я даю согласие, надеясь, что не потревожу вас.       В это время одна из служанок разливала по бокалам напитки. Юнги, в раздумьях отрешившийся от реальности, вздрогнул, когда ощутил нечто холодное и влажное на своих брюках. За столом повисла громкая тишина. Он обернулся и увидел, как служанка, выпучив свои маленькие глаза, рукой зажимала губы. Ее испуг казался столь великим, как если бы она увидела перед собой не меньше, чем страшное чудовище из глубин ада, и оттого Юнги разозлился еще сильнее.       Он поднялся столь резко, что стул позади него опрокинулся на пол. Некоторые из присутствующих вздрогнули, удивленно глядя на него, но сам Юнги этого не заметил. То, что он обыкновенно сдерживал внутри себя, вдруг просочилось наружу. Это было темное и тяжелое чувство, и оно чернило рассудок, как копоть стекло. Когда Юнги ему поддался, внутри все словно бы перевернулось. И, наконец, встало на свои места.       Эта служанка, все в ней было отвратительно. Ее пухлое напудренное лицо, ее запах, ее тело, одежда, которую она носила, ее сальные волосы, само ее существование было противно, и Юнги истово возжелал, чтобы она исчезла, чтобы это свиноподобное существо никогда не оскверняло земную природу. Его руки хотели сжать женскую шею столь сильно, чтобы пальцами ощущался каждый болезненный хрип, выходящий из ее легких. Ему казалось, что это будет так легко — придушить ее, и так приятно, что по рукам расходилась слабая судорога, словно он уже исполнил задуманное.       Служанка принялась извиняться, она кланялась и слезно молила о пощаде, как наверное, не молила бы и у небесных врат. Ее голос вырвал Юнги из темных фантазий, и вместо того, чтобы изо всех сил вдавить пальцы в ее мясистое лицо, он дрожащим от гнева голосом произнес:       — Вон из этого дома.       Замолкнув, служанка подняла на него влажно поблескивающие глаза.       — Господин…       — Ты не услышала?! — заорал он. Голос резко и отчетливо разнесся по обеденному залу и столь же быстро утих. Юнги пропустил, когда его мать строго окликнула его. — Убирайся отсюда.       Он видел, как лицо служанки менялось: эта гримаса казалась живой, как картинка извивающихся в земле червей. Все черты ее словно устремились к одной точке, погребая в морщинах глаза, и губы, и нос. Рыдания вырвались из ее горла, и она, схватив свои юбки, выбежала из обеденной.       Злость, точащая когти о ребра, слегка утихла, стоило служанке исчезнуть. Юнги опустил взгляд и отрешенно оглядел мокрые брюки, что неприятно липли к ногам. Никчемная потеря — таких брюк у него были десятки.       — Мне нужно переодеться, — спокойно оповестил он, после чего направился в свою комнату. В след ему не донеслось ни слова.       Время до вечера в целом прошло спокойно. Юнги провел его в своей комнате, а затем на террасе, читая привезенную недавно из города книгу. Никто его не беспокоил, хотя в доме и пребывали гости. Хосок предпочитать не заботить его своим присутствием в моменты такого мрачного настроения, и его опасения были Юнги понятны. Он и сам желал как можно дольше оставаться в одиночестве после них, хотя и возвращал себе прежнюю ясность ума очень быстро. Намджун же, вероятно, был озадачен и неприятно удивлен произошедшей сценой, за что невозможно было его обвинить. Хоть, как Юнги считал, они и были друзьями, все же большие расстояния и нечастые встречи, пускай и при живой симпатии, оставляли между ними множество неизвестного, из которого несдержанное поведение Юнги, пожалуй, было самым страшным. Впрочем, самого Юнги это не слишком беспокоило — не настолько, чтобы отвлечь от чтения и спокойных размышлений.       Разве что Чонгук решился навестить его. В первый раз он зашел через час после обеда и поинтересовался, все ли в порядке. Юнги лишь кивнул. Второй визит пришелся на время прибытия гостей. Отец требовал его присутствия, дабы не оскорбить никого из присутствующих.       — Они наверняка втянут меня в их мудреные разговоры, а я не хочу, — признался Чонгук. — Мне спокойнее, если ты рядом.       Юнги только холодно взглянул на него, всем видом показывая, насколько ему было все равно. Чонгук, как и всегда, поклонился и ушел, не дожидаясь ответа.       Легко было угадать, когда приехали гости. Атмосфера в доме заметно изменилась: голоса стали громче, с переднего двора через открытое окно доносились визги лошадей, приветствия, разговоры, топот ног усилился. Юнги, сидевший в окружении цветов и растений, что облепили застекленные стенки террасы, мог хорошо слышать все это, потому как терраса находилась по соседству от гостевого зала, где и предпочитали собираться гости для игр и прочих увеселений. Раскрытая книга лежала на его коленях, но читать все никак не получалось. Толстый мотыль с завидным стремлением бился о стеклянную поверхность лампы, отчего тень металась по всей комнате. К тому же, слишком надоедливым казался шум, которым пропитался дом с наступлением вечера.       Юнги отложил книгу на столик, поднялся с кресла и направился в гостиную. Никто его не встретил, кроме разве что отца, чей взгляд упал на него столь же быстро, сколь быстро находят глаза коршуна добычу в виде мертвых тел. Вскоре его узнал один из отцовских друзей и, с жаром поприветствовав, завел разговор с самого очевидного:       — Я ознакомился недавно с вашим сборничком стихотворений, «Тенебра», если не ошибаюсь. Что ж, обязан сказать, я впечатлен. Ваш слог и вправду удивителен. Признаться, я чувствовал себя так, словно получил пощечину, — доверительно рассмеялся мужчина. — Это обилие согласных звуков… — он поглядел прямо на Юнги и, усмехнувшись, взмахнул рукой. — Хороший прием.       — Благодарю, — со всей незаинтересованностью отозвался Юнги, впрочем, сохраняя вежливую манеру. Разговор не вызывал у него любопытства, как и человек перед ним, который, похоже, ни во что не ставил его и оценивал его лишь мерилом фамилии. — Быть может, если вы знакомы с древнегерманской поэзией…       — Сожалею, не приходилось.       — Как жаль.       — А впрочем, ваша книга вышла под издательством Кима, не так ли? Вы, значит, сотрудничаете? Я видел здесь его знаменитого сына, да все никак не случилось поговорить…       Спокойствие, с которым Юнги явился в зал тем вечером, постепенно, с каждым словом незнакомца трещало по швам. Его невозмутимость была щедро набита отвращением, злостью, враждебностью, и, когда оболочка ее раскололась, через огромную расщелину эти чувства просочились наружу.       — Вы мерзкий человек, — сказал он. — Мне претит ваше общество, и я бы хотел оттереть от стен моего дома каждое грязное слово, которое вы произнесли сегодня.       Не кланяясь, Юнги удалился в соседнюю комнату. Он не знал, слышал ли их недолгий разговор кто-нибудь, хотя бы отец, имевший привычку с подозрительностью присматривать за его поведением, однако это его и не беспокоило. Ничто не было важнее этого приятного чувства, когда он имел возможность говорить правду.       Он явился в столовую, где его мать и несколько служанок разливали чай для гостей. На стол было обильно накрыто, блюда полнились от еды, чтобы удовлетворить желудок каждого. Мать подняла на него взгляд, не отрываясь от дела.       — Разве ты не должен общаться с гостями?       — Ты бы этого хотела?       — Тебе необходима хорошая беседа. Целыми днями сидишь взаперти, либо читаешь. Не говоришь ни с кем из нас. — Мать бросила на него многозначительный взгляд. — Чонгук жаждет твоего внимания. Он младшенький, а ты для него пример.       — У Чонгука и без меня достаточно внимания, — ответил Юнги. — Он же отцовская обезьяна.       — Прекрати завидовать. — Мать подошла ближе и передала ему чашку с жасминовым чаем. — Все совсем не так, как тебе думается. Нет кого-то из вас, кого отец любил бы больше.       Юнги кивнул.       — Есть лишь тот, кто будет ему больше полезен. И это не я.       Мать поджала губы. Для нее это тоже было очевидным, тем не менее данную несправедливость она пыталась сгладить. Только вот нечем было сглаживать. Да и зачем? Юнги понимал, что его семья не хотела гневить его, вот и все. Но если он будет в гневе, они наконец смогут проявить свое подлинное отношение к нему и запереть его в четырех стенах, чтобы не позорить семью, ведь Юнги — разочарование, и кроме того он еще и не умел себя вести.       Неожиданно по коридорам дома разнеслись звуки скрипки. Юнги видел, как лицо матери смягчилось.       — Вероятно, они снова заставили Чонгука выступать, — произнесла она. — Ты не хотел бы сыграть на пианино? Это произвело бы хорошее впечатление. Все поражаются тому, как Чонгук хорош, но и ты мог бы показать себя.       — Нет, — поморщился Юнги. Пианино было первой и единственной его любовью, и показывать эту любовь чужакам казалось ему кощунством. Чонгук же, талантливый во всем, мог своими умениями без стыда и смущения хвастать.       Он поставил нетронутый чай на стол.       — Куда ты идешь? — окликнула мать.       — Я хочу побыть один.       У Юнги возникла мысль выйти во двор, чтобы подышать свежим воздухом и полюбоваться на столь яркие в этих краях звезды, но неожиданно к нему подлетела служанка и, кланяясь, позвала к дверям — по ее словам, в дом стучалась незнакомая женщина и требовала разрешения войти. Нахмурившись, Юнги отправился следом.       — Кто вы? — спросил он, оглядывая незнакомку с ног до головы. Она была низкого роста, в основном потому, что сильно горбилась. По тонкой коже раскинулись непрерывной сетью морщины, облысевшую голову покрывали коричневые старческие пятна. Большие глаза ее пучились, словно желали выпасть из глазниц, губ как будто бы совсем не было, и потому казалось, что она улыбалась желтыми кривыми зубами. Сухая рука со скрюченными длинными пальцами неожиданно метнулась и схватила Юнги за край пиджака.       — Я стара, — протянула она странным щелкающим голосом. — Уже поздно, я не в силах идти и ищу ночлег. Пусти меня переночевать, добрый господин, а я вознагражу тебя.       Юнги, не скрывая отвращения, одернул пиджак. Старуха смотрела на него большими глазами и улыбалась.       — Вы? Что вы можете дать мне? Уходите.       — Известность, — произнесла старуха. — Ваши стихи, господин, будут ценить, и вы прославитесь во всех землях. Уважение. Ваш отец, наконец, увидит в вас достойного наследника. Любовь. Люди перестанут ненавидеть вас за то, кто вы есть.       Юнги сощурился. В нем вскипал гнев.       — Ты ведьма, но ты ни черта обо мне не знаешь. Исчезни. Этот дом никогда не примет тебя.       — А иначе, — не слыша его совершенно, продолжила она, и лицо ее вдруг начало меняться, — вы обретете то, чего так жаждали, и это станет погибелью для всех, кого вы любите.       На пороге перед ним стояло чудовище. Это была уволенная им с утра женщина, она и многие из тех, кто был до нее. Это были люди, которых он видел единожды, но которым успел со сладостным удовольствием причинить боль. На мгновение он увидел даже морду его пса Холли. Щенок нравился Чонгуку, поэтому Юнги пришлось его утопить.       Он захлопнул дверь. По ту сторону раздался визгливый хохот, и Юнги вздрогнул. Он обернулся к служанке, что смотрела на него со страхом, и прикрикнул на нее:       — Чего стоишь? Тоже хочешь уйти?       — Нет, господин, — она низко поклонилась и торопливо скрылась с его глаз.       Юнги защелкнул замок на двери и поспешил покинуть прихожую. Он остановился среди тихих и пустых коридоров поместья, где никого не было, кроме светлых изображений на картинах, что взирали друг на друга с пустотой в маслянистых глазах. Обстановка дома неожиданно показалась враждебной и отталкивающей. Юнги вдруг понял, что все люди, находящиеся здесь, вероятно, хотели бы прогнать его отсюда так же, как он прогнал эту старуху, и служанку, и тех, кто был до них. Это осознание столь сильно ударило по нему, что, ощутив головокружение, он вцепился пальцами в ближайшую тумбу. Юнги с такой несокрушимой силой ненавидел их всех, всю свою семью и своих друзей, что ни один из них не смог бы полюбить его.       А он хотел любви. Ненависть делала его голодным.       Стоило лишь подумать об этом, как пустота в желудке разрослась подобно большому воздушному шару. Изнутри раздался требовательный рык. В горле пересохло. Ощущая слабость, в смешанных чувствах Юнги отправился в кухню, чтобы выпить воды. Голоса гостей становились все громче, послышался звон бокалов — отец закончил произносить тост, и на короткое время все стихло. Затем раздались звуки скрипки. Чонгук играл волшебно.       Его брат с легкостью научился играть, он быстрее читал ноты, лучше разбирался в языке, его стихи были более плавными и легкими, чем тяжелая поэзия Юнги. Он был активен и любопытен не только в творчестве, но и в спорте и торговле, которой занимался отец. Словно природа наделила его способностями двух сыновей, а не одного.       — Воды, — сиплым голосом бросил Юнги, и служанка, бывшая в кухне, поспешила исполнить его приказ.       Он рассеянно приложил руку к животу, ощущая нечто неописуемо странное внутри себя. Слабость продолжала растекаться по телу, руки и ноги немели, как при тяжелых болезнях, и в тот самый момент Юнги испугался. Он взмолился неизвестному Богу, шепча мысленно лишь «пожалуйста, пожалуйста» в страхе покинуть мир раньше положенного. Служанка подала ему стакан воды, но после первого же глотка Юнги ощутил столь мерзостный гнилой привкус, что выплюнул ее изо рта и сразу же затем повалился на колени, не в силах держаться на ногах. Мир на мгновение стал одноцветным и потерял свои черты. Когда же предметы вокруг обрели прежнюю четкость, пол под ним вдруг накренился.       Рядом разносились крики, но Юнги не мог их понять — женский голос безостановочно верещал. Он зажмурился и схватился за живот. Было так сильно больно, будто бы внутри все скручивалось тугим узлом и перемещалось. С ним происходило нечто, но Юнги не был способен это осмыслить. Разум постепенно покидал его, пока не осталось лишь одно желание — сожрать что-нибудь.