голод

      Порыв влажного воздуха облизал лицо прохладой, и Чимин, вздохнув, открыл глаза. Светлая серость дня, озаряющая комнату, подсказала ему, что раннее утро уже было позади. Час, вероятно, близился к обеду. Через приоткрытую дверь балкона струи ветра змейками просачивались внутрь и колыхали прозрачную занавесь на окнах. Постель была мягкой и теплой, согретой его здоровым телом. Чимину казалось, что он мог бы вечность лежать, не двигаясь, ощущая тишину и уют комнаты, которую он теперь называл своей, однако желание скорее встать и встретить новый день оказалось сильнее. Поэтому со вздохом он приподнялся на матрасе и свесил ноги вниз. Ветерок тут же защекотал пятки, и он поспешил натянуть ботинки.       В поместье, как и всегда, было тихо. Половицы слегка скрипели под его шагами. Цветные картины с застывшими предметами, которые должны были украшать коридоры, на самом деле лишь усиливали чувство одиночества. Кроме Чимина, некому было их оценить, а он, несмотря на любовь к необыкновенным вещам, со смирением понимал, что не имел в себе столько чувственного, столько прекрасного, чтобы до конца осознать красоту изображенного. Юнги смог бы. Он понял бы каждую картину так же, как понимал книги, как понимал музыку. Но картины были ему столь же безынтересны, сколь безынтересны были и музыка, и чтение. Юнги был привязан к дому, но, казалось, совсем не из-за того, что ему было приятно жить в нем. Поместье походило скорее на обиталище. Он родился здесь многие годы назад — еще тогда, когда Чимина на свете не было.       Столовая и кухня пустовали, что, впрочем, не было удивительным. Юнги редко заходил туда, за исключением случаев, когда составлял компанию Чимину во время ужинов. Следы крови на полу Чимин тщательно вытер, а скатерть, покрытую пятнами и пылью, вовсе убрал, не желая даже вспоминать тот ужас, который охватил его, когда он впервые взглянул на тарелки, полные мяса. Теперь стол был чист, полированное дерево покрывали блики серого дня.       В гостиной Юнги тоже не было. Чимин подумал о том, что он мог бы еще не вернуться, чем бы он ни был занят. Обычно Юнги не спал — по вечерам он исчезал, может быть, запираясь в других комнатах поместья, может быть, уходя в лес. Чимин ни разу не видел его после полуночи, даже если просыпался. Иногда он лежал в постели и надеялся услышать звуки пианино, такие идеальные, какими они могли быть под пальцами Юнги, и все же единственное, что наполняло поместье по ночам — тишина.       Это не сильно отличалось жизни на холме. В его маленьком домике единственным шумом всегда был скрип деревянных створок и стук дождя. Даже эхо деревенской жизни не долетало до него там, где ветер шелестел травой и полевыми цветами.       Чимин чувствовал, что скучает по дому. Тот был старым, жизнь в нем казалась ужасной, но он рос в этих стенах, и отец когда-то был там вместе с ним. Этот дом, книги в нем, одежда и даже немного посуды — все это было памятью об отце, а память об отце оставалась единственной драгоценностью его бедной, одинокой жизни без друзей и близких. Но Чимин знал, что не осмелится вернуться. Они хотели сжечь его, а он… он хотел жить. Так, как сейчас. Просыпаться в удобной кровати, есть свежее мясо, согреваться огнем в холодные влажные дни. Но главное — быть с человеком, который любил его. Отец ушел, но Юнги был рядом. Словно сбылась мечта, в которой он себе никогда не признавался. Это ощущалось приятно, гармонично, и чувство любви успокоило что-то внутри него, позволило наконец взглянуть на мир иначе, не как на бессмысленное и жестокое мучение, а как на моменты, полные спокойного счастья.       Конечно, было множество вещей, которые Чимин не понимал, которые отказывался понимать. Вещей, о которых Юнги никогда не рассказывал ему, несмотря на предельную откровенность натуры. Если бы Чимин спросил, то Юнги наверняка ответил бы. Возможно, он просто не хотел знать. Сказка могла разрушиться легко, и он боялся этого так же, как и моментов, когда из приятных фантазий вокруг книжных историй его выдергивали вылизывать полы таверны, покрытые плевками злобных пьяниц.       Чимин нашел Юнги на крыльце. Он сидел на ступенях, сгорбившись и застыв, словно статуя. Его окаменелая спина согнулась, как от тяжести, испортив гордую осанку. Чимин не сдержал удивленного вздоха, когда увидел его. Он подошел ближе и опустился на ступени рядом.       — Ох, Юнги, — вырвалось у него, нежное и расстроенное, когда он увидел лицо Юнги, покрытое красными пятнами. Его белые волосы слиплись и засохли, вокруг рта растеклась кровь, как если бы он ел, уткнувшись в еду всем лицом. Руки, одежда — все было испачкано, покрыто коричневатой коркой. Взгляд Юнги был опущен и устремлен в никуда. Глаза его казались пустыми.       Чимин мягко тронул его плечо, но Юнги даже не шевельнулся. Тогда он опустил руку ниже и оплел длинные пальцы своими. Страх клокотал где-то в желудке, но сочувствие было столь сильным, что спирало дыхание. Чимин ничего не мог поделать с тем, как он чувствовал Юнги — словно некоторую часть самого себя. Неизведанную, загадочную, скрытую доселе в потемках его души, и все же часть, которая всегда была с ним и неожиданно, с появлением Юнги, дала о себе знать.       — Идем, — сказал Чимин и поднялся, потянув Юнги за собой.       Тот наконец поднял глаза. Обыкновенно коричневая радужка сменилась чернотой грозовых туч. Было ли это злостью, мрачностью, настороженностью? Чимин не мог знать, но изо всех сил хотел подарить Юнги уют и спокойствие, в каких пребывал сам.       — Мы умоем тебя. Твое лицо будет болеть, если не убрать всю эту кровь. Она даже на твоих глазах.       Юнги всегда был чист и опрятен перед ним. Видеть его таким… грязным, это пробуждало странные чувства. Некоторую интимность, более глубокую, чем если бы он разделся догола. Доверие. Опасение перед хищником, только что утолившим голод. Под его зубами легко хрустели кости, и Чимин мог представить этот звук так хорошо, словно сам клацал челюстями. И жевал, жевал, жевал.       Он направился к озеру через лес. Юнги послушно шел следом, его пальцы сначала были расслаблены, но затем крепко сжались, и от этого сердце Чимина забилось быстрее, разнося по телу тепло. Ему было все равно, что ладонь Юнги была грязной, наплевать было даже на запах. Он чувствовал, что мог бы полюбить все это. Отбросить ужас в сторону казалось так просто с тех пор, как Юнги произнес заветные слова.       На озере Чимин помог ему снять одежду, а затем, недолго поколебавшись, сбросил свою, оставив рубашки и штаны тряпьем лежать в росистой траве за песчаной полосой. Воздух был неподвижен, и ровную гладь озера покрывал рисунок серых облаков, испещренный по краям отражением высоких деревьев. Широкие кольца распустились на поверхности, когда они вошли в воду. Берега были теплыми, как перед грозой, и не было ничего приятнее ощущения того, как эта теплота омывала их тела. Взяв руки Юнги в свои, Чимин начал старательно отмывать кровь с его ладоней. В полупрозрачной воде затанцевали темные струи.       — Ты был в деревне? — спросил Чимин, подняв глаза. Юнги пристально смотрел на него, и его лицо было пустым и красивым, как и всегда.       — Нет, в городе.       Вот почему его не было так долго. Город находился не близко, но для огромного волка не составило бы трудностей за ночь преодолеть такое расстояние. Чимин и сам хотел бы однажды побывать там, среди многоэтажных домов и людей, не похожих на тех, кого он знал всю свою жизнь. Но он бы никогда не осмелился попросить Юнги об этом. Чимин и без того требовал много заботы: пусть и терпеливо, но он искал внимания, он нуждался в пище, редко находился на одном месте, в то время как Юнги, казалось, предпочитал тишину и одиночество, а заботиться умел лишь о самом себе.       — Почему ты больше не ходишь в деревню? — негромко поинтересовался Чимин. Волк часто хотел есть. Через день или через два. Он не мог питаться остывшим мясом или падалью, поэтому никогда не приносил с собой ничего. Кроме того, что хотел однажды предложить Чимину.       Подавив тошноту, Чимин зачерпнул воды и стал оттирать следы крови и грязи с его шеи. Кожа на ней была мягкая, белая и теплая, где-то в глубине ее стучали отзвуки сердца, трогательные и завораживающие.       — Я пришел туда за тобой, — ответил Юнги, и его голосовые связки задрожали на поверхности шеи. — Больше мне там ничего не нужно. Вы живете на маленькой территории и потому защищаете ее со свирепостью зверей. Ваши охотники хорошо знают леса и могли бы ранить меня, если бы я оставался там дольше. Кроме того, отдаленными поселениями часто интересуется инквизиция — церковь уверена, что именно в таких местах собираются ведьмы, бесы и прочая нечисть. Одно лишь слово, и отцы церкви были бы здесь на следующий день.       Никогда прежде Чимин не видел никого, принадлежащего к церкви, кроме господина Хона, но достаточно часто он слышал о другой церкви, сильной и могущественной, похожей на целое королевство. Много он не знал, лишь то, что рассказывал ему отец о жизни в городах да некоторые слухи деревенских. В голове его рисовались пугающе большие картины, но лишенные какого-либо наполнения — он даже не знал, что должен представлять, потому что видел лишь маленькую церквушку господина Хона.       Инквизиция охотилась за страшными существами, за еретиками, в которых вселялись бесы, за алхимиками, которые создавали магию, за оборотнями и упырями. За ведьмами, такими, как Чимин. И пусть на самом деле он не был ведьмой, он понимал, что инквизиция сожгла бы его на костре гораздо раньше, чем это сделали бы господин Хон, Ян и прочие жители деревни.       — Разве в городе, где ты охотишься, нет инквизиции? — спросил Чимин. Короткие волосы на затылке Юнги укололи его пальцы, и он несмело огладил их, затем скользнул выше. Юнги прикрыл глаза и расправил плечи. Стал еще красивее, белый призрак среди зеркальных вод и зеленого леса.       — В городе множество людей, и нечисть может легко затеряться. Поэтому церковь слаба. Зато там есть полиция, и она сильна.       — Что такое полиция?       Юнги приоткрыл глаза. Несмотря на томность его тела и выражения, глаза оставались все такими же ясными.       — Полиция — это один из видов власти в городе. Есть корона, это высший вид власти. Она организует Тайный Совет, суд и полицию. Полиция отвечает за порядок — чтобы люди, совершившие преступления, отвечали перед короной. Преступления могут быть самые разные: кража, вандализм, взяточничество и даже пьянство.       — Пьянство? — изумился Чимин. — За это… казнят?       — Нет, но могут на некоторое время арестовать. Посадить в клетку. Или оштрафовать — забрать деньги.       Чимин понятливо промычал, удивленный городскими порядками. Как же все было строго! Но очень интересно. Юнги вновь рассказывал ему нечто новое о мире, и Чимин с искренним любопытством ловил каждое его слово.       — Чимин.       Он поднял глаза и столкнулся с серьезным взглядом Юнги.       — Город — это плохое место. Люди там такие же, как и те, что живут в твоей деревне. Все в них существует лишь затем, чтобы обмануть твои глаза, очаровать тебя, вызвать твое доверие. Они скрывают жестокость, но от этого она в них становится лишь острее и умнее. У собак есть ошейник, сдерживающий их. Город — это ошейник для людей. А тот, кто держит поводок, лишь их выдумка.       Чимин слушал, затаив дыхание. Он мало что понимал, лишь то, что Юнги не любил город, и все же, казалось, это было важно. Это была часть Юнги. Он не просто рассказывал — он передавал свое отношение.       — Ты в безопасности, только когда ты один, здесь. Со мной.       Он опустил голову, и Чимин почувствовал прикосновение его холодного носа к своему плечу. Их тела — обнаженные тела — вдруг оказались прижатыми друг к другу, и смущение заставило Чимина покрыться гусиной кожей. Эта близость казалась неожиданной, и все же не было в ней ничего странного, кроме того, что она была ему совершенно не знакома.       Нос сменился губами, едва теплыми, затем горячим дыханием, а потом тупые зубы Юнги начали сжимать кожу возле его шеи. Мягко, но ощутимо. Он часто делал так — с руками или ногами Чимина, и Чимин привык считать это неким способом проявить ласку, заботу. Это было приятно и в то же время будоражило кровь, лишая всякого спокойствия.       — Хорошо, — сказал Чимин, чувствуя, как биение его сердца, тяжелого от чувств, отзывается во всем теле. — Я верю тебе. Твои волосы в крови. Давай вымоем их.       Он хорошенько растер пряди волос Юнги между пальцами, очищая их от засохшей крови, и заставил Юнги опуститься в воду. После того, как они оба вымылись, Чимин выстирал их одежду, позволяя Юнги разглядывать его голое тело, не сокрытое мутной водой. Смущение быстро и легко оставило его, однако, полоская кровавую рубашку, он думал о том, каково было бы предстать в том же виде перед Господином или перед другими людьми в том месте, куда Господин так желал увести его. Эти мысли омрачили его настроение и наполнили его легкой злостью.       Чимин вновь задумался. Хотелось ли ему, чтобы Господин умер?       Да, он так сильно хотел этого. И даже теперь, оказавшись вдали от этого омерзительного человека и его прикосновений, Чимин желал ему смерти. Уничтожило бы это память о кислом старческом запахе, смешанном со сладким парфюмом? Память о грязных намерениях, об унизительном отношении? Нет. Но тогда Чимин мог бы не переживать все снова и снова в своей голове. Сама мысль о том, что Господина больше не будет в живых… успокаивала его. И это спокойствие нельзя было обрести никаким иным способом.       Холодные и твердые объятия Юнги прогнали злость, и Чимин не мог оторваться от его близости, пока они возвращались домой.       Когда они оказались в поместье, начался дождь. Сначала небольшой, но всего за минуту он превратился в стену ливня, а над деревьями раскатисто загрохотало. Раньше Чимин боялся гроз — он всегда встречал их в одиночестве, в пустом домике, и дрожал под одеялом, не осмеливаясь даже выглянуть в окно, как если бы сердитый бог мог увидеть его и послать в него нечто страшное, то, от чего все небо содрогалось в гулком звуке. Отец рассказывал ему, что из дома в такие часы выходить было очень опасно, но, по его словам, ни молния, ни гром не причинят ему вреда, если он будет находиться в укрытии родных стен. С возрастом Чимин увидел молнию, привык к грому, поскольку грозы, иногда далекие, иногда бурные и короткие, а иногда слабые и долгие, были частым явлением.       Теперь же, когда он сидел в гостиной на мягкой мебели возле окна, одиночество прежних дней возвращалось к нему, как болезнь. Стекло испещряли маленькие прозрачные капли, дикие цветы в саду, одуванчики, клеверы, заросли тысячелистника, скрытые в траве маргаритки и душица — все они содрогались от тяжелых ударов дождя. Печаль, ностальгия сжимали сердце.       Его домик на холме, наверное, стал еще более одинок, чем был когда-либо. Чимин представлял себе косые шкафы, единственный стул за шатающимся столом, старую металлическую кровать с днищем, выложенным досками, и комковатой подстилкой, жесткую подушку. Нить для белья, протянутую через всю комнату, и протекающую крышу, с которой звонко и противно капало в таз. Старую тумбу, в которой были спрятаны все книги, и особенно рукописные, принадлежащие отцу.       Отец. Книги, оставшиеся после его смерти, были единственной настоящей памятью о нем.       Чимин опустил голову и огладил страницу томика, что лежал открытым на его коленях. Все книги Юнги были красивыми, почти новыми, но они мало что значили. Чимин хотел вернуть свои книги. Но разве он мог просить об этом? Ведь Юнги так хотел, чтобы он оставался здесь, в поместье, и не мечтал о других местах. Если бы Чимин ушел, это разозлило бы его. А каким был Юнги, когда злился? Разве Чимин видел когда-нибудь его настоящий гнев? Сама мысль об этом наполняла его страхом и сожалением.       Вздохнув, он отложил книгу и прилег на маленькую подушку, что лежала под его спиной. Ее поверхность покрывали золотистые узоры, которые слегка царапали его лицо, но Чимину было все равно. Он прикрыл глаза и, убаюканный грозовым ворчанием, задремал.       Во сне он видел церквушку господина Хона. По-видимому, было воскресенье, так как зал наполняли люди. Чимину было семь, и, оглядываясь вокруг, он мог видеть множество знакомых лиц, выделяющихся из темной толпы: старик Ганву из псарни, госпожа Ли из пекарни со всеми ее тремя детьми, пьяница Сончон в углу, нервно дергающий себя за лацканы пиджака, Юнсок и его жена Чжонан, Ян со своим сыном, несколько знакомых рыбаков и охотников. За окнами шел ливень, но его звуки заглушал гомон голосов. Отец дернул Чимина за руку, призывая не вертеться и не смотреть людям в лица, раздражая их, и Чимин послушно повиновался.       Меж рядами бегал Кихен, воспитанник господина Хона, и звенел маленьким колокольчиком, призывая к тишине. Где-то впереди появился господин Хон, но Чимин мог видеть лишь его облысевшую макушку из-за широких плеч мужчин, сидевших впереди.       После того, как господин Хон окончил свою речь, его место занял другой человек. Они сменялись, женщины и мужчины, и каждый говорил о чем-то. Чимин пытался их слушать, но ничего не понимал.       Женщина кричала, что ее мужа съел большой зверь, и призывала отправить письмо инквизиторам. Всей деревней они принялись составлять письмо, перо дрожало в руке господина Хона. Голоса в толпе указывали, что следовало написать, и, когда очередь дошла до Чимина, он, к своему собственному удивлению, сказал, что зверь — это животное от дьявола, оно ест руки и ноги. Люди вокруг одобрительно загудели, и Чимин почувствовал себя смущенным и польщенным, хотя и очень недовольным — он знал, что волк был хорошим, и надеялся однажды убежать с ним в лес.       После этого что-то произошло. Чимин этого не видел, но почувствовал. Он сидел рядом с могилой своего отца и чувствовал себя странно пусто, как если бы отца похоронили только что, хоть он и знал, что тот умер много лет назад. Старый могильщик курил и мычал что-то себе под нос неподалеку. Обернувшись, Чимин увидел, как он лопатой пытался засунуть чью-то руку обратно в землю. Могильщик, заметив, что он смотрел, сказал грубым скрипучим голосом: «Они всегда вылезают, чертовы мертвецы. И кто их достает оттуда?» Тогда Чимин смущенно опустил голову, почувствовав стыд. Он не помнил, закапывал ли туда руки и ноги, не помнил, пытался ли достать их, но чувствовал себя так, словно в словах могильщика была правда, обращенная именно к нему.       Девочка, которую он видел раньше вместе с Сынги, очень красивая девочка, жевала землю. Брала ее пальцами и клала в рот, как сладкие хлебные крошки.       — Не смотри на нее, — приказал Сынги и пнул его в бок, отчего Чимин повалился на дорогу. Они были на улице, неподалеку от таверны и совсем рядом с маленькой обувной мастерской. Под пальцами хлюпала грязь, штаны совершенно промокли. Где-то неподалеку очередная повозка застряла в земле, и мужчины кричали, пытаясь выволочь ее на ровную колею.       Сынги был старше и сильнее, его отец был уважаемым охотником, а сам он уже мог собственноручно снять шкуру с лося. Раньше Чимин боялся его, но на этот раз лишь разозлился. Он вскочил на ноги и изо всех сил толкнул Сынги так, что тот плюхнулся прямо в лужу. Уличные собаки вдруг залаяли и стали бегать вокруг, а Сынги все лежал неподвижно, бледный и мертвый. Чимин испугался и проснулся.       Вокруг было тихо, гроза уже закончилась. Тусклый розовый свет струился через окно и падал на светлый ковер гостиной. Все вокруг казалось слишком четким, но ненастоящим, как если бы Чимин все еще находился во сне. Однако его голова потяжелела, а сердце в груди билось, словно сумасшедшее, и он знал, что сейчас пребывал в реальности. Но он не мог заставить свое тело пошевелиться. Оно лежало, скрюченное и слабое, застывшее, как если бы одно лишь движение могло причинить боль. Глаза Чимина наполнились слезами, губы задрожали, и из горла вырвался влажный звук плача.       Он пытался вспомнить историю о рыцаре и Прекрасной Даме, которую читал однажды, но даже книжные образы, счастливые и правильные, не могли побороть овладевшее им несчастье. И вечерний свет, и красивые книги, и мягкость мебели — все было ему не мило и не в радость. Лежать ли среди леса с больными ногами, стирать ли грязные простыни, наслаждаться ли спокойствием и тишиной старого поместья — страдание его души, казалось, существовало отдельно от всего, что он делал, и где бы он ни был. Его нельзя было одолеть, нельзя было избавиться от него. Оно просто существовало внутри него, как неотъемлемая часть, и пока он был жив, страдание жило тоже.       Когда рука утерла слезы с его щек, Чимин открыл глаза и увидел перед собой бесстрастное лицо Юнги.       — Что случилось? — спросил Юнги, облизывая пальцы. Веки его затрепетали, когда соленая влага попала на его язык.       — Мне больно, — сказал Чимин, глядя на него с надеждой, как на врача, способного исцелять одним лишь желанием.       — Где?       — Здесь.       Чимин приложил руку к груди. Юнги проследил за этим движением, а затем посмотрел ему в глаза. Выражение его не дрогнуло, когда он произнес:       — Пока у тебя есть сердце, боль не пройдет. Ты бы хотел, чтобы я забрал твое сердце?       Как же Чимину хотелось ответить: да! Забирай! Пожалуйста, возьми его себе. Но он лишь сжался и заплакал сильнее.       — Нет, — простонал он. Его сердце — это самое большое доказательство того, что его отец и мать когда-то существовали. Живое свидетельство, что любовь не придумана сказочниками. Но ему хотелось больше. Еще, еще больше, а не эти крупицы, домыслы, мечты. Он потянулся к руке Юнги и сжал его длинные пальцы. — Не уходи сегодня.       — Ты не голоден?       — Я голоден. Я очень, очень голоден. Поэтому ты мне нужен.       Юнги, казалось, расцвел после этих слов. В его глазах появился блеск, заинтересованный и восторженный, свободная рука легла Чимину на шею, а белое красивое лицо приблизилось так, что их носы соприкасались. Юнги прикрыл глаза.       — Ты пахнешь горем.       — Да, — шепотом сказал Чимин и снова заплакал. — Да, так и есть.              Когда наступило утро, Чимин открыл глаза и понял, что он снова один. Но в этот раз чувство не причинило ему боли, не оставило его грустным.       Юнги был очень добр и остался с ним на всю ночь. Они долго говорили, до тех пор, пока свет дня не погас, а затем включили лампу, и Юнги прочитал ему несколько глав из отложенной ранее книги. Все время Чимин сидел рядом, не желая терять тепло чужого тела. Юнги же, к его удивлению, проявил необыкновенную чувственность, ни разу не отпустив его руки, позволяя их ногам переплестись, а телам сойтись в долгих объятиях. Это было волнительно и жарко, и Юнги был жаден до близости, как никогда раньше. Когда Чимин уже не мог держать глаза открытыми, когда они разорвали столь тесную связь, он продолжал ясно ощущать то, как Юнги облизывал его лодыжки и щекотал языком ступни.       Ночь была прекрасна, и холодное утро нисколько не расстраивало. Единственное, что казалось неудобным — это пустой желудок. Чимин нехотя поднялся с мягкого дивана, сунул ноги в ботинки и потянулся всем телом. В прачечной комнате одежда все еще сохла на веревках, поэтому Чимин наскоро умылся и, взяв с собой корзину, решил отправиться в лес и собрать немного грибов, ягод и трав для чая.       Вчерашним вечером небо после грозы немного расчистилось, достаточно, чтобы пропустить редкий солнечный свет, но к утру оно вновь было укутано кучерявыми облаками. Они слегка серебрились от своей чистоты, но все равно плотным слоем покрывали дневную лазурь. Как было бы чудесно увидеть настоящую, естественную голубизну!       И все же дождь оставил после себя приятную свежесть и прохладу. Земля и трава испускали запах, насыщенный и густой. Ботинки слегка хлюпали от влаги, но это было даже приятно. Чимин напевал песню и шел своей обыкновенной тропинкой, оглядываясь по сторонам и слушая пение птиц.       Во время прогулки, наклоняясь от куста к кусту и разглядывая цветы, спрятанные порослью дикой травы, Чимин раздумывал о Юнги. Неужели он снова отправился в город? Он никогда не рассказывал о своих путях пропитания. Единственные места, о которых он когда-либо упоминал, это деревня на той сторона холма и город. Каково было охотиться в городе? Превращался ли он в человека, чтобы обмануть горожан так же, как горожане могли обмануть кого угодно, и увести в лес? Или, может быть, он нападал на них в своем волчьем обличье?       Было множество вопросов, которые Чимин никогда не задавал Юнги, которые никогда не задавал даже самому себе. Чувствовал бы он себя лучше, если бы, наконец, утолил свое сокрытое любопытство? Он боялся, что Юнги ответит ему честно и с такой готовностью, словно собственное насыщение было любимой его темой.       Вернется ли он снова в крови, снова грязный и одинокий, такой далекий от мира людей и в то же время необыкновенно человечный? В прошлый раз Чимин ждал его весь вечер и всю ночь. Теперь же… Юнги наверняка будет лишь к вечеру. Это значило, что до тех пор некому присмотреть за Чимином, некому запретить…       Ах, нет, это была плохая идея. Чимин знал это. Он сжал ручку своей корзины, в которой на больших листьях лежали горка смородины и несколько цветов ромашки.       Но ведь он не собирался возвращаться в деревню. Он хотел лишь добраться до своего дома, забрать оставленные вещи и вновь вернуться в поместье. Юнги не позволил бы ему, сказал бы, что это опасно. И это действительно было опасно.       Чимин закусил губу и задумчиво пожевал ее. Он глядел на знакомую тропинку и знал, что она может привести его к ручью. Если бы он направился вверх по течению, то сумел бы найти дорогу, которая приведет его к поляне, близь которой стоял его дом.       — Я не должен, — сам себе сказал Чимин, но голос его звучал без должной уверенности. Он пытался убедить себя, но не мог, ведь уже принял решение.       В его жизни было так мало важных вещей. И все они остались там, дома. Он не мог оставить их позади, ибо что его ждет без них в будущем? Сердце будет болеть еще сильнее, если он позволит пропасть тому, что хранит в себе светлую память о его отце.       Не дав себе времени на дальнейшие размышления, Чимин поспешил вперед. Он знал, что если не поторопится, то дорога может отнять у него гораздо больше времени, чем он имел. Юнги мог бы вернуться раньше, мог бы возвращаться в эту самую минуту. Но пока его не было, Чимин желал исполнить задуманное.       Он едва не бежал по тропинке, вдруг обнаружив в себе множество сил, которые словно бы копились все то время, что он провел в неторопливом ритме уединенной жизни. Волнение жарким сгустком задрожало в его груди, подстегивая двигаться вперед. Он поступал неправильно, опрометчиво, и все же это было так похоже на детство: когда он в отсутствие отца сбегал в деревню, чтобы понаблюдать за тамошней жизнью, за другими людьми. Тогда он тоже испытывал предвкушение и страх, но они были светлым отражением его любопытства. Этот же побег пугал и смущал его, несмотря на уверенность в том, что рано или поздно сделать это было необходимо.       Деревья оставались позади, остролистные кусты царапали лодыжки. Лес казался таким большим и густым, что Чимин ощущал каждый свой шаг слишком крошечным. Иногда он сбавлял бег, чтобы недолго отдохнуть, но затем возвращал прежнюю скорость.       Дорога была нелегкой. Она поднималась в холм, и тропа вскоре исчезла, оставив чистый полог земли с редкими сосновыми деревьями. Землю усеивал ковер из жухлой травы, мертвых иголок и посиневших от коросты шишек, и с каждым шагом Чимин чувствовал, как легко ее поверхность продавливается вниз. Ботинки тем больше скользили, чем выше он поднимался. К счастью, холм был протяженным, но не крутым, и подъем составил гораздо меньше труда, чем ожидалось. Путь был длиннее, чем деревня, через которую он мог бы пройти по главной дороге.       Вскоре после того, как он достиг вершины, на которой ничего нельзя было разглядеть из-за густоты деревьев, он сумел добраться и до ручья. Это было приятно, почти так же, как вернуться наконец домой. Возле ручья он всегда чувствовал себя в безопасности — достаточно далеко от деревни, но все еще не пресекая границу. С детства отец водил его к ручью чаще, чем в деревню. Все потому, что здесь росли кусты со съедобными ягодами и растения, любящие влагу достаточно сильно, чтобы произрастать возле ручья и при этом переживать многочисленные дожди. Кое-где можно было обнаружить даже мяту — настоящее богатство, о котором в деревне мало кто знал.       Взяв в руки ботинки и закатав штаны до колен, Чимин вошел в холодную воду и со всей осторожностью преодолел широкий ручей. Дно покрывали крупные, скользкие от налета камни, от ходьбы по которым сильно болели ступни, и выйти на влажный песок было большим облегчением. Он недолго отдохнул, сидя на одном из камней и ожидая, пока его ноги чуть высохнут — он не хотел вновь натирать ступни до крови. Наоборот, он чувствовал необходимость позаботиться о своих ногах, ведь они так нравились Юнги.       Дальнейший путь показался ему гораздо проще. Страх поутих, но легкие опасения не давали ему покоя — о том, что охотники, возможно, могли быть где-то неподалеку, однако он не находил это стоящим внимания. Охотники совершали обход утром и вечером, но теперь, когда прошло уже несколько недель, а люди перестали исчезать, наверняка в подобных мерах предосторожности отпала необходимость.       Наконец, вдалеке показалась знакомая поляна. Сердце Чимина быстрее забилось в груди, и волнение забрало силы из его ног и рук. Он почувствовал себя легким и слегка неуклюжим, когда поковылял к просвету меж деревьями. Под ноги ему попадали шишки, но он совсем не замечал их, глядя лишь на отдаленную фигурку собственного дома, что стоял на той стороне поляны.       Но еще прежде, чем покинуть лес, Чимин ощутил нечто странное. Что-то было не так, и предчувствие плохого быстро овладело им. Оно подтолкнуло его в спину, заставив бежать, спотыкаясь, через высокую траву и густые заросли. Несколько бабочек и ос разлетелись в разные стороны, испугавшись его резких движений.       Что-то было не так.       Он бросил свою корзину на землю и перепрыгнул через хлипкий деревянный забор. Первое, что бросилось ему в глаза — это две ямы на заднем дворе. Пустые ямы. Те самые, куда он зарыл найденные на пороге руку и ногу. Теперь же ни рук, ни ног там не было. Паника ухватила Чимина за горло и сжала внутренности, в которых как будто бы что-то зашевелилось — какой-то толстый червь беспокойства. И лишь в самом затылке, за слоями страха, стучал сердитым набатом гнев.       Кто-то был здесь! На его территории! Кто-то забрал то, что принадлежало ему!       За этой мыслью последовало осознание — если кто-то был здесь, на его заднем дворе, значит, кто-то был и в его доме. Он метнулся со всей скоростью к своей двери и изумленно вздохнул, когда увидел вместо нее зияющую пустоту. Дверь была разрублена топором и, покосившись, едва держалась на петлях, распахнутая настежь. Старый замок и засовы лежали на ступенях. Чимин поспешил войти внутрь, и глаза его едва удержались в глазницах от погрома, который там творился.       Его стол, стул, кровать — вся немногочисленная мебель была расколота и свалена кучей обломков в углу. Шкаф, лишившийся ножек и дверцы, был опрокинут, от задней стенки остались лишь куски. Содержимое его — пара глиняных горшков, стеклянный стакан, украшенный вручную и привезенный отцом из города, несколько деревянных отцовских поделок — было разбито, а узорчатая шкатулка, что принадлежала матери, вовсе исчезла. Пол усеивали осколки от бутылок, которых у Чимина никогда не было, а прямо посреди комнаты лежала горка грязных перьев из подушки. В этой горке он сумел разглядеть жирное коричневое тельце и тонкий крысиный хвост. Еще один труп крысы он нашел возле камина. Затем еще один, и еще, и еще. В своей жизни он повидал много крыс и никогда их не боялся, но теперь тошнота обожгла горло, а слезы — глаза от одной лишь мысли, что там, где он жил шестнадцать лет, теперь лежали мертвые грызуны, полные мертвых болезненных вшей.       Он чувствовал, как с каждым вдохом воздух все больше застревал в груди, но способность дышать совершенно покинула его, когда он увидел таз с водой, в котором плавали все его книги.       — О нет, — прошептал он, бросившись на колени и вскинув руки, совершенно растерянный и не понимающий, что делать. — Нет, нет, нет…       Со всей осторожностью, дрожащими руками он достал одну из книг. Некоторые страницы тут же разорвались, превратившись в разлагающиеся, липкие ошметки, а остальные необратимо слиплись. Одно лишь движение могло убить их окончательно, хотя пользы от таких книг быть не могло. Книжный блок стал бесполезен, просто куча мокрой бумаги, на которой даже не сохранилось букв. Открыть обложку было невозможно, чтобы книга не развалилась прямо в руках.       Зрение расплывалось из-за горьких слез, но Чимин упрямо смаргивал их и искал среди уничтоженных книг одну-единственную, ту, за которой вернулся. Она лежала в самом низу, и, когда он достал ее, обнаружилось, что в ней вовсе не сохранилось листов — они были разорваны еще до того, как книга попала в воду, и плавали на дне, похожие на пепел.       Тогда он закричал изо всех сил и сразу же задохнулся от боли в сердце. Она была не выдуманная, а ошеломляюще настоящая, как если бы его укололи в грудь большой иглой. И боль возвращалась всякий раз, как он пытался сделать вдох. Воздух не попадал ему в грудь, не проходил через его горло, и Чимин мог лишь издавать сдавленные, отрывистые звуки, задыхаясь, корчась от боли и ничего не видя перед собой. Эхо его мучений расходилось по дому, пустому и обезображенному.       Дневник отца, его бесценные рукописи, посвященные разным травам и полезным рецептам, — единственное наследство было уничтожено. Огромный труд, который Чимин должен был охранять, как реликвию, теперь был безвозвратно утрачен, и восстановить его не представлялось возможным без магии или чуда, которым так славился бог.       Дрожа и рыдая, как безутешный ребенок, Чимин свернулся на грязном, холодном полу. Люди так сильно презирали его и его отца, что пытались уничтожить любую память о них даже после того, как их обоих не стало. Это было так больно, так грустно, и ничто не могло победить эту трагическую и беспощадную истину ненависти, что царила среди людей. Чимин чувствовал себя маленьким, несущественным, ненастоящим, и все его прекрасные воспоминания, и все мечты, и фантазии из книг, и все надежды на будущее более снисходительное, чем прежде, — все это рассыпалось под его разочарованием, под тяжестью злобы и несправедливости мира, в котором он существовал.       — П-папа, — попытался произнести Чимин, но услышал лишь оборванные влажные звуки. Ему следовало извиниться, следовало попросить прощения. — Мн-не т-так жаль. П-п-прости м-меня.       Он не мог даже как следует ответить! Он был жалок, и несчастен, и сердце его так, так сильно болело.       Он плакал до тех пор, пока чернота беспамятства не затмила его зрение.              Что-то скрипнуло под ухом. Этот тонкий звук среди тишины вернул Чимина в сознание. Яркая оранжевая полоса рассекала пол рядом с его лицом, и в ее свете медленно извивались и поблескивали, будто звезды, крошечные пылинки. От линии этой исходило тепло. Запах стоял удушающе мерзкий.       Раздался еще один скрип. Это скрипели доски пола, когда кто-то бесшумно ступал по ним.       — Юнги? — без голоса позвал Чимин.       Голая ступня появилась перед ним, затем вторая. Свет неожиданно исчез, и, подняв глаза, Чимин увидел, что бледная фигура Юнги впитала его в себя. Его кожа сияла золотом, в солнечных лучах волосы ослепительно сверкали. Глаза больше не были карими, они почернели, и сквозь черноту можно было увидеть кровавые отблески. Однако он не был зол. Его рука мягко огладила лицо Чимина, пальцы скользнули по опухшим векам и губам.       — Юнги, — произнес Чимин, — ты голоден?       Красный стал таким густым и насыщенным.       — Всегда.