голод

      Чимин ощущал, как его рука становилась все слабее, движения замедлялись, хотя он упорно давил и давил смесь листьев и воды ступкой. Это требовало больших и долгих усилий, однако, казалось, ни времени, ни сил у него больше не осталось. Пот стекал по вискам, все его лицо было мокрым — но не от слез, он не пролил ни слезинки, каждую из них прогнал страх, охвативший его душу.       На кровати хрипел отец. Его кашель сопровождали влажные, булькающие звуки пузырящейся в горле крови. Слушая их, Чимин все больше и больше впадал в отчаяние, представляя, с каким страданием давалось отцу само дыхание. Его рука стучала пестом о ступу, но мысли кружились над кроватью, где отец истекал кровью. Мысли эти были полны ужаса, странны и необъятны — одновременно размышляя о том, как залечить раны, он также представлял себе будущее, в котором в одиночестве стоит возле свежевырытой могилы. Надежда и безнадега в нем боролись друг с другом, подменяя хорошие картины плохими и наоборот.       Закончив с мазью, он схватил кувшин с водой, тряпки, наполненную зеленой жижей ступку и метнулся к кровати. Раны отца выглядели неприятно, отвращали взгляд, и Чимин очень хотел отвернуться, но не мог. Прежде он не раз наблюдал за тем, как снимали шкуру со зверей и разделывали мясные туши в праздник охоты, но вид разорванного тела человека совершенно отличался от вида животного. Люди со столь тяжелыми ранами выглядели хрупкими, беспомощными, способными так легко умереть. И его отец выглядел, словно умирал.       Ткань, которую он слабой рукой прижимал к себе, стала алой, блестящей и тяжелой. Чимин убрал ее в сторону и мокрой тряпкой повторно почистил длинный, глубокий порез на животе, кровь из которого безостановочно сочилась. Маленький нитяной шарик и иголка лежали на старой деревянной тумбе рядом с кроватью, и дрожащими руками Чимин едва сумел вдеть кончик нитки в игольное ушко. Он потерянным, полным страха взглядом уставился на рану, на мгновение растерявшись. Ах, он прекрасно шил книги, но никогда не шил плоть. В конце концов ему пришлось соединить края раны и воткнуть иглу, кончик которой блеснул в кровавом нутре. Отец болезненно дышал и стонал — такие звуки, вероятно, могли бы подниматься из могил, в которых ворочались неупокоенные мертвецы.       Неаккуратно и неумело, но так быстро, как только смог, Чимин соединил нитью разрез, и крови стало гораздо меньше. Он вытер ее и нанес сверху мазь, которая всегда легко и быстро заживляла все его мелкие порезы, однако же ему оставалось лишь молиться, чтобы она подействовала на столь серьезную рану.       Неожиданно отец схватил его за руку, и Чимин с несчастным звуком, вырвавшимся из горла, подпрыгнул на месте, выронив при этом все что держал в руках. Веки отца, тяжелые, почти полностью прикрывали его глаза, и из маленьких щелей виднелись одни лишь покрасневшие белки. Тем не менее, отец сохранял последние остатки сознания, пусть эти остатки и не были рассудительными, здоровыми — нет, это было безумие страха, который он переживал до сих пор.       — Я видел зверя, — через силу прошептал отец, намертво вцепившись в тонкую руку Чимина. — Огромный зверь был в лесу.       — Что за зверь? — голосом, едва громче слабого дуновения ветра, произнес Чимин.       — Белый… голодный. Он хотел есть.       — Папа… тебе нужно отдохнуть.       В ту ночь Чимин не сомкнул глаз. С гулко колотящимся сердцем он сидел возле постели и смотрел на одеяло, там где под ним был отцовский живот с большой раной. Он смотрел и смотрел, а потом моргнул, и темнота сменилась светом. Солнце поднималось из-за холмов, рассеиваясь в пелене облаков. Отец продолжал дышать, но выглядел бледным и мертвым, поэтому с беспокойством, давящим любую усталость, Чимин отправился вниз, к церкви, чтобы найти господина Хона, который умел врачевать лучше всех в деревне. Выйдя из дома, он даже не взглянул на лес, откуда ночью вернулся отец, с каким-то затаенным страхом избегая мыслей о диких животных, которые в его сознании обращались в жутких монстров.       Было еще столь рано, что в деревне проснулись лишь животные в загонах, да несколько людей из тех, кому нужно было много чего приготовить для своей работы. Вокруг закрытой пекарни витал сладкий запах хлеба, от которого Чимин ощутил грубую пустоту в желудке и какую-то тупую злость от того, что существовало нечто столь вкусное и желанное, как хлеб, когда его отец так сильно страдал. Ему пришлось долго стучать в маленькую хибарку возле церкви, где жил господин Хон, но после рассказа о произошедшем пастор поспешил одеться и взял свою сумку с лекарствами.       Когда они вернулись в дом на вершине холма, господин Хон взглянул на рану отца и тут же стал белым, как полотно. Из того, что он тогда сделал, он ничего не объяснил Чимину, а Чимин ничего не спрашивал, слепо доверяя кому-то старшему, кто мог бы позаботиться о его дорогом отце.       — Он ничего не рассказывал тебе о том, что случилось? — спросил господин Хон, покидая их дом.       — Он сказал про зверя в лесу, — ответил Чимин. — Белого и голодного.       Взгляд пастора был странным, но тогда Чимин этого не заметил. Он лишь гораздо позже понял, что все вокруг считали отца сумасшедшим, что никто не верил рассказам о белых волках, о чудовищах с кровавыми пастями, полными острых зубов. Чимин и сам не верил, но он любил своего отца и заботился о нем до тех самых пор, пока тот не умер тихо в своей постели, словно пойманный кошмарным сновидением.              Клочья рваных облаков застыли в небе, окрашенные в алое и розовое золото. На востоке расстелилась сумеречная дымка, в которой медленно терялась бледная голубизна дня. Солнце красным гигантом садилось за вздымающиеся, словно волны, покрытые туманом холмы далеко на западе. Озеро выглядывало из-за деревьев изогнутой линией, поверхность его усеивали сверкающие оранжевые брызги, похожие на россыпь драгоценных камней.       Впервые за долгое время Чимин увидел настоящий закат. Последний был столь давно, что сама идея солнца казалась невозможной выдумкой, очередной сказкой, в которую он изо всех сил пытался верить. Тепло непривычно согревало кожу, но совершенно не согревало душу. Она погибла, и возродить ее не сможет даже столь желанное солнце. Внутрь него ничто не могло проникнуть, ничто не могло распугать тот жужжащий и ползучий рой, который осел на сердце и высасывал всю кровь.       Слабый ветер колыхал деревья и траву, листва шелестела, словно отзываясь на ласку. Природа негромко переговаривалась между собой на неясном языке, и Чимин чувствовал себя как никогда оторванным от нее. Люди давно перестали быть частью земли, и, как бы ни хотелось, они никогда не сумеют вернуться к ней обратно — лишь после смерти, если она будет к ним благосклонна и позволит останкам напитать почву.       Самое близкое от человека к природе Чимин видел в Юнги. Было страшно наблюдать за его деформирующимися костями, растущими клыками, за тем, как жесткая шерсть прорывалась сквозь его кожу. Он корчился от боли, кричал так, словно был в агонии. Его голос из человеческого становился чудовищно изуродованным, звериным, а затем превращался в рычание и вой. От хруста в его теле Чимин вздрагивал и чувствовал, как холод бежал от затылка к самым пальцам ног. Зверь, в которого он обращался, был необыкновенен: одновременно и самое красивое, и самое уродливое создание, какое только могло появиться на свете. На него хотелось смотреть беспрерывно и от него хотелось отвернуться в страхе и отвращении. Он был как зеркало и отражал мерзкие вещи.       С отвисшей челюстью и синим языком, свернувшимся во рту, зверь прошел мимо него. Теплая шерсть скользнула по боку Чимина. Изо рта волка на землю капала густая слюна, как будто он уже предвкушал утоление голода.       Закат означал конец дня, самые оживленные часы в деревне. Люди собирали палатки на рынке, убирали товар, расходились по домам. Лавки закрывались, животных с полей вновь возвращали в загоны. Кто-то направлялся в церковь, посвятить время вечерней молитве, кто-то расходился по кабакам, двери которых открывались настежь, распространяя по улицам грубый шум пьянства, голоса, давно стремящиеся лишь забить, забить свой голод на корню, избавиться от постоянной жажды чего-то неведомого их жалкому сознанию. Приближение ночи подталкивало забыть о человеческом, стать диким, лишиться нужды, которая неизбежна, когда ты жив.       Чимин знал эту нужду, и знал то, что никогда не утолит ее. Однако она настолько сильно завладела им, одурманила его сознание, что он не чувствовал ничего, кроме желания, сравнимого лишь с всепоглощающим голодом, который распускается внутри, подобно огромному цветку пустоты с бездонной сердцевиной.       Он вошел в деревню, освещаемый красным солнцем, светом как никогда чистым и теплым. По дороге он скинул с ног ботинки, снял куртку и стянул рубашку, желая впитать кожей то далекое ощущение детства — беззаботное счастье среди природы. Теперь эти воспоминания были далеки, они выцвели, как чернила, высохли, как страницы древней книги, и рассыпались в прах, от них не осталось ничего кроме бесцветных картин, похороненных в глубине сознания. Ничто теперь не могло связать его с былыми чувствами, с каждым шагом он наполнялся чем-то новым — кровь бурлила в венах, во рту скапливалась слюна, сердце билось в груди безумно, словно вырываясь наружу — словно перед ним, голодающим, положили тарелку с едой и вот-вот разрешат съесть.       Чимин едва мог видеть что-либо перед собой, они почти забыл, куда идет. В какой-то момент его зрение стало удивительно ясным, и он увидел широкую улицу деревни, на которой стояли люди, и все они смотрели на него с лицами, выражения которых были настолько уродливыми, что казались неестественными.       Кто-то закричал:       — Монстр!       Огромный белый зверь тут же бросился вперед и разорвал зубами этот голос. Верх больше не принадлежал низу, и единственное, что их соединяло — длинная полоса кишок, протянувшаяся между двумя половинами, лежащими на грязной земле.       Слух Чимина заполнили крики, но он не мог оторвать взгляда от крови, от того, как она блестела на морде зверя, как смешивалась с мутной водой в большой луже. Он хотел опуститься на колени и…       Кто-то толкнул его, убегая, и он почувствовал, как слезы покатились по лицу. Он не до конца понимал, почему плакал — в нем не было ни грусти, ни сожалений, ни тоски, ни ностальгии. Разве что, может быть… желание. Одно желание — он хотел любви.       Голоса, полные боли и ужаса, продолжали раздаваться отовсюду. Хлюпанье грязи, детский плач, рычание, много разного шума, сливающегося в единый плотный и стройный звук мести и ненависти. Чимин огляделся вокруг. Трупы мужчин и женщин усеивали дорогу. Людей можно было увидеть впереди, в переулках, кто-то убегал к лесу, а кто-то — к озеру, но большинство хлынуло в церковь в надежде найти защиту на священной земле. Медленно шагая, Чимин направился туда так же, как направлялся каждый день в таверну — той же дорогой, теми же домами, но теперь уже мимо мертвых тел. У госпожи Ли, которую он нашел возле пекарни, была раздавлена грудная клетка. Когда он проходил рядом, она следила за ним глазами — будто наблюдала с того света. Он ничего не почувствовал, когда увидел ее. На этот раз ее взгляд был лишен отвращения, и она не могла отвернуться — жалкое зрелище.       Колокольня и железный крест вздымались над крышами домов, и Чимин шел, словно влекомый этим образом — металл ярко и кроваво сверкал в свете заходящего солнца, подобно звезде предзнаменования.       В какой-то момент зверь оказался рядом с ним. В зубах он нес что-то крупное, и вглядевшись, Чимин понял, что это была голова, и лицо ее показалось ему знакомым. Мгновением позже он осознал, что это голова Господина. Широко раскрытые глаза, испещренное морщинами худое лицо, белая кожа, покрытая ранами. Дрожащими руками Чимин достал голову из больших челюстей, но не смог держать ее ни секунды — с хлюпом она упала ему под ноги, и он в страхе отшатнулся. Однако затем что-то в нем переменилось — страх был лишь секундным, как неожиданно вернувшаяся, давно забытая привычка, и немного погодя он уже не чувствовал ничего, кроме разочарования и презрения. И кошмар его жизни выглядел так? Его ужасу можно было оторвать голову и бросить в грязь?       Чимин поднял ногу и изо всех сил опустил ее на голову. Он соскользнул и едва не повалился на землю, но зверь, рыкнув, не дал ему упасть. Тогда Чимин крепче вцепился в его жесткую шерсть, и стал топтать голову до тех пор, пока она не обратилась в неясный, перемешанный сгусток костей, плоти и мозга. С ревом боли он вытащил из своей ноги осколки черепа и, хромая, держась за волка, направился к церкви.       Двери были закрыты, но хлипкое старое дерево слетело одним ударом мощной лапы. Церковь была переполнена, и первыми, кого Чимин увидел, стали охотники — некоторые с оружием, некоторые без. Во главе их стоял Ян, в тяжелом плаще, с заряженным арбалетом в руках. Чимин забыл, насколько грубым, чудовищным было его лицо, но теперь оно казалось ему поистине демоническим. Если зверь Юнги был более человеком, то человек Ян был более зверем.       Людей вокруг было столь много, но Чимин не мог никого узнать. Все лица походили на одно — чужое. Они кричали и отходили назад, когда волк, ступая по деревянным доскам, вошел внутрь. Его пасть была открыта, красная слюна капала вниз, язык свесился. Глаза казались необыкновенно большими и безумными.       Тут же сильный голос Яна разнесся по церкви, подобно грому:       — Стрелять!       Однако стоило спустить курок, и его тут же придавило к земле. Зверь прошелся по нему лапами, набрасываясь на его друзей, с которыми он охотился, на людей позади него, которых он долгие годы защищал. Люди стремились выбежать из церкви, но зверь был столь огромен, что валил их на землю лишь взмахом хвоста, раздирал их тела мгновенно когтями и зубами, рычал столь громко и яростно, что утробные звуки его ненависти заглушали симфонию воплей.       Увлеченный яркой картиной, Чимин не сразу заметил, что на него наставлено оружие. Арбалетная стрела указывала точно на него, и когда он поднял взгляд, то увидел Сынги. Напряженного, хмурого, но дрожащего от страха. Не успел Сынги открыть рот, как его голова исчезла во рту зверя. На пол же упало что-то, лишь отдаленно напоминающее человека.       Вскоре все было кончено. Стены, когда-то серые, теперь были покрыты кровавыми соцветиями, на которые яркими линиями опускался солнечный свет. Все вокруг усеивали изуродованные тела, среди которых вздымался красно-белый волк, утоляющий голод. Чимин прошел немного вперед, туда, где тела лежали друг на друге, и обнаружил возле алтаря господина Хона. Тот был мертв, а его живот — распорот, прямо как однажды у отца Чимина. Не думая, совершенно забыв обо всем, Чимин опустился на колени и засунул руки в рану. Он раздвинул плоть, тугую и тяжелую, и увидел склизкий блеск внутренностей, от которого словно свело горло. Царапая пальцами, Чимин отрывал от него по куску, поспешно засовывал в рот и сильно пережевывал. Мясо было жестким, отвратительным на вкус настолько, что он стонал и плакал, когда пытался проглотить его сопротивляющимся горлом. Однако он не мог остановиться. Хотел, но не знал как, не знал, возможно ли вообще.       Время исчезло из его сознания. Когда он на слабых, дрожащих ногах вышел из церкви, его стошнило. Он свалился в грязь и блевал до тех пор, пока не начал задыхаться, и все же его желудок был полон, отвратительно полон, и он был удовлетворен, потому что был голоден так долго.       Он увидел перед собой Юнги — тот присел рядом с ним, его стройное человеческое тело было покрыто кровью, глаза, трезвые и расчетливые, пристально смотрели на Чимина. Не в силах удержать себя, Чимин схватил его за волосы и вонзил зубы в его испачканный рот, прижался к нему так тесно, как только мог, чувствуя столь сильное возбуждение, словно сама природа внутри него желала воссоединиться с частью чего-то некогда утерянного. Юнги был таким прекрасным, таким отзывчивым — скользил по его телу своим, так влажно, так приятно.       — Я люблю тебя, — прошептал Чимин без голоса. — Умоляю, возьми меня.       Юнги зарычал, как рычал зверь, и вонзился зубами в его шею. Чимин ахнул и скорее почувствовал, чем осознал, как стягивал свои липкие от грязи штаны и вжимался в Юнги своим пахом, требуя большего, требуя тепла, связи, любви, боли. Они соприкоснулись — и дрожь наслаждения пронеслась по телу Чимина.       Юнги брал его сильно, больно, правильно, до белизны перед глазами, похожей на ослепительное сияние падающей звезды. В какой-то момент это был уже волк, и боль изменилась, страшное тепло проснулось в животе, и кровь потекла по бокам. Чавканье, чавканье. Чимин не желал смотреть вниз, ему безумно хотелось взглянуть на звезды.       Он открыл глаза и увидел последний луч заката. Всего лишь мгновенный блеск, короткий и яркий. А после — ночная тьма.