destruam et aedificabo

Черта города не изобиловала яркостью или светом. Наоборот, она серой скомканной массой ложилась на плечи, придавливая к земле и заставляя ощущать себя невыносимо тяжелым и маленьким, что даже Джорно, обычно горделивый, с идеальной осанкой, шел чуть сгорбившись. Он косился на Дио и думал: так же ли ему тяжело смотреть на тот мир, который он разрушил? Также ли его плечи падают под тяжестью серости и смерти, которой пропитался город? Или ему все равно и он лишь симулирует какие-то попытки улыбки, дабы Джорно ему поверил? Джованна вздохнул. Его отца было невозможно считать. Он был слишком хорош в искусстве сокрытия правды за своим, столь напыщенным, видом. Джорно завернул за угол, оказавшись в небольшом, скрытым от чужих глаз, дворе. Меж домов гулял ветер, а сам он оказался последним прибежищем для множества людей. Или тех, кто когда-то был людьми. Их тела уже начали гнить, источая зловоние, о чем поспешил напомнить мужчина, демонстративно заткнув нос. Юноша же, будто не замечая этого, двинулся вглубь, под апельсиновое дерево, что даже сейчас, когда вокруг все играло бледностью, согревало сердце теплыми оранжевыми плодами, свисающими с его ветвей. Но у корней его была прислонена табличка. Простая картонка, пошарпанная и помятая, но удивительным образом никем за долгое время не тронутая. На ней лишь коротко, рваным почерком Мисты было вычерчено “Наранча Гирга. Мы будем всегда тебя помнить”. Джованна прикусил губу чуть ли не до крови. То “всегда” большинства продлилось едва ли месяц. На его лице застыла глубокая печаль и боль, но, одернув себя, он улыбнулся одними лишь уголками губ. Наранча не хотел бы, чтобы на его могиле стояли с лицами, полными уныния. — Привет, Наранча, — Джорно сжался, чувствуя, как листья, что зазвенели от поднявшегося ветра, поздоровалась в ответ. В этот раз Дио стоял рядом, заглядывая через плечо сына, рассматривая наспех сложенную могилу. — Хм, смотрю, вы каждому могилу обустроили, — усмехнулся он, — Был ли в этом смысл, конечно, раз все равно никого не осталось? Джорно дернулся и сморщился. Солнце грело Неаполь своими лучами. Оно подсвечивало вычурно выкрашенные дома, даря нужное тепло зеленым лозам, кои росли на небольшом винограднике, принадлежавшем Буччеллати. Они проводили там довольно много времени: Бруно любил свежий воздух, а все остальные, словно дети, тянулись за ним. Джорно тогда ощущал себя едва-едва родившимся младенцем, которого судьба бросила к трем жутким, глумливым братьям и отчиму, чье поведение было чуть ли не хуже своих отпрысков. В какие-то моменты он даже терял надежду найти с ними общий язык, столь колюче они были настроены к нему, хоть Джованна и не понимал, почему. Он сидел на садовых качелях, задумчиво читая какой-то легкий приключенческий роман, когда краем глаза заметил низкую фигуру, ковыляющую с тетрадью на перевес. Вид Гирги был какой-то помятый, уставший и безжизненный, что контрастировало с его неизменно позитивным настроением. Джованна прокашлялся, закрыл книгу, заломив уголок страницы и быстро нагнал юношу. — Чего тебе, новенький? — буркнул мальчишка, насупившись, — Ссальник в другой стороне, если вдруг ты заблудился. Джорно остановился на секунду, обдумывая, что такое “ссальник” и почему Гирга его посылает, но вместо этого выпрямился, как по струнке. — Мне не надо туда. Просто ты выглядел каким-то недовольным, и я думал узнать, не нужна ли тебе помощь. — Ишь, альтруист! Помощь предлагает, — усмехнулся Наранча, но тут же помрачнел, — Фуго опять пытался вбить в меня чертово умножение! Я ему — не понимаю, а он злится, хмурится и говорит, что надо лишь только подумать немного головой! Я аж смотрю, руки у него трясутся, ну и сбежал, пока он вилкой меня в щеку не ткнул. Он после этого ходит мрачнее тучи и извиняется, а я себя еще в итоге виноватым чувствую за то, что не понимаю я, как цифры его работают, у меня, вон, калькулятор для этого есть! Мальчишка, словно растрепанный воробушек раскачивался из стороны в сторону, а его длинные черные волосы лишь больше растрепались. По его глазам было видно, что сейчас он чувствует себя виноватым за то, что в очередной раз разозлил Фуго. — Если хочешь, я могу попробовать помочь. Я, конечно, не поступал в университет, но попытка не пытка, — Джованна улыбнулся уголками губ, больше из вежливости. Так, как он делал это всегда. Гирга смотрел на это с опаской. — На какой по счету ошибке ты проткнешь мне щеку? — Я обычно таким не занимаюсь, Наранча. — Я буду тебе должен что-то? Говори, — мальчишка, привыкший к тому, что просто так ничего не делают опасливо вжал шею в плечи. — Нет. Если вдруг получится, ты можешь даже не говорить, что занимался со мной. Я просто хочу подружиться, — Джорно протянул руку, не ожидая того, что ее пожмут с другой стороны. Но потная ладошка почти сразу сжала его руку. Они занимались всего пару раз. В тот день, спокойно и размеренно, с большим терпением, которые имели только личности вроде Джорно и Бруно, Наранча был научен искусству умножения в столбик. Джованна про себя отметил, что Гирга вовсе не глуп, просто школа улиц совершенно не плодотворно повлияла на его способности к концентрации. Естественно, Наранча не сказал никому, кто ему помог научиться, чтобы не расстраивать Фуго. Но с тех пор Джорно почувствовал, что его стали принимать в доме куда теплее. Ветер стих, давая Джорно вновь право на слово. — Конечно был, падре. Мы оставляли их здесь, веря, что когда все кончится, мы вернемся к ним, расскажем, что было и наконец-то по-человечески попрощаемся, — Джованна опустил взгляд. — К тому же, я все еще жив. И вот, я тут, стою рядом с ним. Дио усмехнулся. Его лицо перекосило от полного непонимания того, о чем говорит его сын. Ему чуждо сопереживание умершим, он едва ли когда-то скорбел. Возможно, когда-то давно мужчина чувствовал легкое покалывание, когда умирал Джонатан, но сейчас его сердце едва ли знает, как сжаться, пропуская боль от чьей-то потери дальше по телу. — Ты же понимаешь, что это глупо? Я знаю, что там, после смерти. Там пусто. Он никогда не увидит, что ты сейчас здесь. Он никогда этого не узнает. Я бы даже сказал, что ему все равно. Разжечь костер, приготовить крохи еды и выбрать того, кто сегодня на стреме. Для них это уже стало рутиной. Как и черный, в белую полоску, плед, когда-то принадлежавший Аббаккио, в который Бруно закутывается каждую ночь. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, как он скучает, не переставая надеяться, что все это лишь глупый сон. В тот день бремя дежурства пало на Наранчу. Чаще всего это был лучший вариант: мальчишка хоть и выглядел щуплым и маленьким, но вполне мог постоять за себя, да и голос его, высокий и громкий, легко мог разбудить остальных при малейшей опасности. В ту ночь они все заснули быстро: разговор за костром был легкий и непринужденный, полный шуток и веры в то, что все когда-нибудь кончится. Все знали, что проснутся утром и пойдут дальше искать новое прибежище, проведя еще один день в пути. Но проснулись они средь ночи от истошного крика Гирги. Казалось, их настигло не так много зомби. Казалось, от них легко можно отбиться, как в какой-нибудь видеоигре, где эта перестрелка не заняла бы и пяти минут. Но жизнь оказалась куда более жестокой. Когда дым перестрелки развеялся, а шум утих, их оставалось стоять лишь пятеро: Джорно стоял поодаль, прикрываемый Мистой, Триш едва выпустила из рук винтовку, Фуго все еще целился, ища тех, кто мог скрыться, и Бруно, стоявший позади всех. Наранча же лежал ничком. Его глаз был проткнут огромным болтом, а сам он, остался в неестественной позе, извернувшись лежа на прутьях, коими пытались сражаться безмозглые мертвецы. Он был мертв и все в этом были уверены. Он был мертв, но верить в это никто не хотел. Миста плакал, когда копал могилу. Остальные разошлись по углам, стараясь хоть как-то собраться с мыслями. Фуго собирал свои вещи. Они похоронили Наранчу молча. Уложили его в неглубокую яму, присыпали землей и водрузили табличку, сделанную из куска картонки, что собирались использовать для растопки. В тот день, Миста сидел над могилой до самого заката. Фуго ушел сразу, бросив короткое “прощайте”. Гвидо лишь на это фыркнул, сочтя Паннакотту слабаком, но в глубине души все понимали, что он просто не хотел больше видеть смертей тех, кто ему дорог. В голову Джорно врезался момент, когда Бруно протянул Фуго на прощание руку, но сразу же одернул. Похоже, в тот день заражение уже было настолько сильным, что конечности начали иссыхать и гнить, становясь мягкими коричневыми шматками мяса на кости. Тогда Джорно еще не замечал. А ведь если бы заметил, быть может, он смог бы ему как-то помочь? От могилы они ушли вместе с рассветом, оставив Наранчу одного. Джорно присел на корточки рядом с могилой. Улыбнулся одними лишь уголками губ и воткнул у надгробия небольшую ветвь апельсиновых бутонов. Под напором ветра те благодарно покачали головой и Джованна наконец-то почувствовал себя как-то легко. Так, как бывало с Наранчей рядом, тогда, когда все было еще хорошо. — Возможно, ему все равно там, на небесах. Навряд ли там он помнит, как меня зовут. Но, падре, — Джорно повернул одну лишь голову, чтобы посмотреть на отца, — он живет в моей памяти. Тем, каким лишь я его помню. И поверь, зная его, он безумно счастлив, что я тут. И тебе тоже он рад. Поверь мне. Джорно обезоруживающе улыбнулся Дио и остался сидеть до тех пор, пока его ноги не заныли. После, он просто уселся на землю, долго молча, будто переваривая в своей голове какие-то мысли. Наранча же был счастлив принимать гостей.