destruam et aedificabo

Небо все еще было цвета закаленной стали, когда Джорно, вслед за отцом, поднялся на палубу яхты. Помпезная, богато украшенная деревом вишни и вычурной позолотой на декоре, она казалась совершенно лишней в этом мире. Лишней, потому что теперь это золото, это дерево, дорогие подушки никому не нужны, кроме легкого ветра, изредка создававшего качку. Джорно не хватало кричащих, будто молящих о пище, чаек. Наверное, без них неаполитанская акватория казалась еще более мертвой, чем без людей. А может, Джованна просто просто хотеть узнать, что он все еще не одинок, что этот мир еще не пал. Но, увы. Джорно прекрасно знал, насколько он обречен. Юноша казался больным. Он едва держался на ногах после того, что только что вспомнил, прокрутил через мясорубку мыслей и фактически выплюнул в свое сознание. Но от того, что ему только предстоит вспомнить его буквально тошнило и он готов был испортить это идеально отполированное вишневое дерево, что служило паркетом на яхте. Джорно судорожно ухватился за бортик, стараясь не смотреть в сторону капитанской рубки. Нет, еще не время. Еще не время, еще есть возможность несколько минут потянуть. — Коришь себя за то, что произошло, сын? — спросил Дио, появляясь откуда-то сбоку, облокотившись на край яхты и устремляя свой взгляд на мертвые городские кварталы. Джованна сжался, чувствуя, что мелко дрожит. Джорно был заплутавшим ребенком. Ребенком, что не знал любви и тепла; ребенком, что скитался по улицам Неаполя, смотря на мир пустыми зелеными глазами. Он видел несправедливость и боль, он видел обман и страх. Он сам умел обманывать настолько хорошо, что несколько лет он только и выживал тем, что обводил вокруг пальца ничего не подозревающих людей. Для Джорно это был выход. Все куда лучше, чем сидеть дома с матерью и отчимом, что были бы счастливы, если бы их сын помер в канаве и больше не подавал признаков жизни. Для них это было голубой мечтой, грезами, озарявшими повседневную рутину. Для Джованны это же была монотонная правда, с которой оставалось лишь только смириться. Как удивительно, что юноша узнал, каково это, когда ценят, когда дарят мало мальское тепло, именно попав в мафию. Наверное, в этом и выражалась шутка судьбы? Он помнит глаза Бруно в первый день его пребывания в банде до сих пор. Голубые, будто получившиеся от порочной связи ясного неба и моря, обрамленные густыми ресницами и содержащие в себе океаны материнской любви с примесью жесткости. Такие глаза Джорно больше никогда ни у кого не увидит. Да и могли ли такие глаза принадлежать кому-то, кто не Бруно Буччеллати? Любой из банды ответил, что нет. Буччеллати особенный. Особенный для каждого по своему, но главным было то, что он подарил им всем, одиноким и беспризорным, чувство того, что теперь у них есть семья. Разношерстная, дикая, шумная, постоянно ссорящаяся, но все-таки семья, а не просто банда. Ведь если в банде каждый сам за себя, то в семье ты скорее умрешь, чем оставишь кого-то в беде. И Джорно чувствовал, что все так и было. Чувствовал, как люди, поначалу относившиеся к нему с недоверием, все больше принимали его, впуская в свой тесный круг. И если бы не тот злополучный день, когда мир начал рушиться, он стал бы еще одним незаменимым членом банды Буччеллати. В тот день Джованна проснулся раньше обычного. Спустившись на кухню, на которой он ожидал увидеть лишь играющие на поверхностях солнечные пятна, он нашел Бруно, сонно попивающего кофе. Он выглядел уставшим. Возможно, даже изможденным. Под глазами синяки, сам в какой-то растянутой футболке, скорее всего, когда-то принадлежавшей Аббаккио, да и выражение лица было каким-то скорбным, будто мужчине нужно было наконец-то отправиться в отпуск. Но, завидев Джованну и услышав, как тот копошится, заваривая травяной чай, Буччеллати будто приобрел совершенно иной облик. — Доброе утро, Джорно, — он повернулся на высоком барном стуле. — Выспался? — Доброе, Буччеллати. Я-то выспался, но вы выглядите довольно уставшим. Может, стоит передохнуть? — немного более взволнованно, чем стоило бы, выпалил Джованна, отчего напоролся лишь на тихий смешок своего капо. — Отдохнуть? Не знаю даже. Порой мне кажется, что отдых — это не про меня, — Бруно сжал кружку с кофе и улыбнулся, отчего его голубые глаза, кажется, стали еще светлее. — Но я был бы не против снять какую-то виллу прямо на побережье на всех. Жаль, но навряд ли босс позволит нам это сделать. — Уверены, что со всеми нами это будет отдых? Все-таки, мы бываем довольно...шумными, если сказать мягко. Улыбка расползлась по лицу Бруно, став какой-то отеческой, нежной, отчего у юноши пробежали мурашки по коже. Он никогда в своей жизни не видел столь мягкого, столь теплого выражения лица, обращенного, в том числе, и к нему. Казалось, что в тот момент он окончательно понял, как сильно Буччеллати любит каждого, кто состоит в его банде, как ценит их жизнь и как сильно хочет, чтобы, несмотря на всю их опасную работу, каждый из них был счастлив. — Да, уверен. Не думаю, что когда-нибудь без этого шума моя жизнь уже будет полной. Последний раз, когда Леон меня вывез за город, я думал, что с ума сойду от тишины и отсутствия призывов к порядку, — он поставил кружку на столик за собой и, повертев ее, произнес в пустоту. — Наверное, только из-за вас всех я все еще люблю эту работу. На это Джорно ничего не ответил, слыша, как весь дом содрогается от перепуганного Фуго, несшего судьбоносную весть. Вдалеке зашелестели листья и в нос ударил ветер. Первые пару секунд Джорно казалось, что это привычный морской бриз, который приносит свежесть и запах соли, столь обыденный для Неаполя. Но сейчас ветер оказался лишь затхлым дуновением, от которого становилось лишь еще более тошно. Юноша попытался унять обуявшую его дрожь, но ничего не вышло: он лишь хмурится, сжимаясь, и почти падает на бортик, стараясь не смотреть в глаза отцу, что спросил тот вопрос, которого Джорно и не хотел слышать. Для него этот вопрос - табу, которое нельзя произносить вслух. От него становится так дурно, что остается лишь хватать остатки прогорклого воздуха и смотреть в пустоту, стараясь не забивать свою голову. — Нет, не корю. Я должен был поступить так, как поступил, — цедит Джованна сквозь зубы, прикрывая глаза. Взгляд Дио ощущается как тяжелая позорная медаль лжеца. Лжеца, который только и может, что бессовестно врать, едва краснея, даже не выдерживая чужой взгляд. Джованна даже на секунду ощущает укол совести, но потом вздыхает: он тут не при чем. Он всего-лишь старается выдержать все то давление, что на него навалилось. — Я понимаю, что врать самому себе легче, сын, — начинает Дио, с усмешкой в голосе, — но ты ведь сам понимаешь, что далеко ты с этим не уйдешь. Джорно врывается в капитанскую тесную рубку, из окна которой видно лишь бескрайнюю серую гладь воды, рассекаемую острым носом яхты. Впервые за долгие годы своей жизни юноша чувствует настоящую ярость, от которой сердце бьется, как бешеное, застилая глаза кровью. Он чувствует себя преданным. Преданным человеком, что был ему словно впервые обретенный брат, словно отец. Этот человек, будто не думая, забрал у него последнюю надежду на счастливую жизнь, и Джорно, впервые за его сознательные годы, хочется кричать срывая голос, колотя кулаками по стенам и приборной панели. Но он не кричит. Он вдыхает застоявшийся воздух и проходит вперед, останавливаясь рядом с Буччеллати, пытаясь выбрать слова. — Почему? — лишь вырывается у него на выдохе. Он не может заставить больше ничего вылететь из своих губ, кроме такого простого вопроса. Но не получает на него ответа. Как и не получает реакции вовсе. Ни дернувшихся плеч, ни судорожного вздоха, ни малейшего поворота головы. Ничего. Только тишину и полное игнорирование. И от этого у Джорно пробегают мурашки по спине. Тяжело было не заметить, что последние дни даются Бруно тяжело. Он быстро уставал, едва волоча свое тело по неаполитанским улочкам. Его глаза, цвета живого, такого уже непривычного, неба, с каждым днем становились все более безжизненными и стеклянными, а в остальном...казалось, что он все больше походит на живых мертвецов и только живущая в нем любовь и тяга к жизни заставляла его не подчиняться болезни. Но та берет свое, и Джорно только сейчас в полной мере понимает: Бруно умирает. Точнее, он уже практически мертв и сейчас он проводит последние минуты, перед тем, как остаться в этом мире один. Совершенно один. Юноша касается плеча своего капо и тот медленно оживает. Он вздыхает, бесцельно всматривается в белую морскую пену и приближающийся горизонт; вздрагивает, будто не понимая, что происходит, и останавливает яхту посреди моря. И только после этого поворачивает голову к Джорно, даже не смотря на него. На яхте становится тихо, невыносимо тихо. Атмосфера давит на мозг, а тишина кажется вот-вот разорвет барабанные перепонки. Джованна впервые чувствует, что ему страшно, ведь он совершенно не представляет, что будет дальше. — Извини, — бормочет Буччеллати. — Я просто не хотел, чтобы ты лез туда. Ты бы погиб. Джорно сел на небольшое мягкое сиденье, приделанное к стене, и кивнул. Головой он понимает, что Бруно прав, что если бы он перевалился за бортик, то за раз наступило бы две бессмысленные смерти. Но тогда бы ему не пришлось корить самого себя за то, что сейчас он все еще жив. — Я...Я понимаю, как ты себя чувствуешь. Когда мы потеряли Леона я думал, что сам брошусь в пасть к первому попавшемуся зомби, чтобы он разорвал меня и мы наконец-то бы оказались с ним вместе, — капо поджимает губы, смотря куда-то сквозь. — Но я нужен был тут, с вами. Да и сам Леон...не думаю, что он бы одобрил, если бы я совершил такое глупое самоубийство только потому, что без него мне тошно. Буччеллати окидывает взглядом комнату, опирается руками в сиденье и встает; по всей его фигуре, по всей его позе видно, как трудно ему это дается, как тяжело, будто он вот-вот свалится замертво на пол. Он делает шаг, и от падения его спасают лишь руки подлетевшего к нему Джорно. Вместе они выходят на палубу, где Бруно опирается на бортик, смотря в затянутое свинцовыми тучами небо. Его губы вдруг трогает легкая улыбка и он, не поворачиваясь к юноше, спрашивает. — Как ты думаешь, каково там, Джорно? — бормочет мужчина, не отрывая взгляда. — Как думаешь, получится ли там снять домик у моря на недельку? Буччеллати смеется. Смех же его похож на глухое дыхание приближающейся смерти, ухающее, тяжелое, грубое. Джорно ежится и понимает, что ожидание смерти хуже самой смерти. — Даже не знаю, — плоско отвечает юноша. — Но уверен, что вы сможете там отдохнуть, Буччеллати. — Отдых...Наверное. Хотя какой отдых, там же теперь Наранча, Фуго, Миста...Леон. Навряд ли опять будет хоть минута покоя. Но хорошо, что тебя я не скоро увижу. Ты вновь придешь на нашу вечеринку с большим опозданием. Бруно поворачивается и смотрит в глаза Джованны точно так же, как в свинцовое небо, и юноша вздрагивает. Ему совершенно не хочется, чтобы на него кто-либо смотрел так стеклянно и пусто, с остатками горячей любви, что скрывается где-то вдалеке, за зрачком. Вдруг Буччеллати серьезнеет. Брови его чуть сдвинуты на переносицу, а сам он, как может, выпрямляется. — Я должен попросить тебя об одной услуге, Джорно. Юноша сначала не понимает, к чему клонит его капо, а после взгляд его падает на серые руки. Серые, мертвые руки, сжимающие пистолет. — Убей меня. Эти слова набатом бьют по и без того едва живого Джорно. За один день он пережил смерть любимого человека, обнаружение трупа друга, а теперь его бесчеловечно просят убить того, кого он безмерно уважал. Закончить чужие страдания, проявив милосердие ко всем, кроме себя самого. И Джованна принимает пистолет. Вертит его в руках, отмечая про себя, что вовсе не чувствует, чтобы он нагрелся от руки Бруно, кусает губы и задает лишь один вопрос: — Вы уверены? Ответом ему является недолгая тишина, а после шепот обреченного человека. — Да. Я все равно умираю, и ты это знаешь. Наверное, ты и вовсе заметил это первый. А когда я умру, я превращусь в очередного зомби, и меньше всего на свете я хочу случайно убить тебя, окончательно потеряв свой рассудок. К тому же, — мужчина замер, сверля взглядом дощатый пол, — меня уже заждались. Джорно не хотел этого слышать, ведь он сам это понимал. Понимал, почему Бруно не хочет дождаться смерти; и не только потому, что устал ее ждать. Понимал, почему Буччеллати просит сделать это его — ведь в мире остались лишь они вдвоем. Но не понимал, как поднять руку на своего капо. Не понимал, но сделал. Он целится прямо в сердце, смотря в потухшие голубые глаза. Он видит, как сухие синие губы бесшумно произносят “спасибо”, и нажимает на курок. Мир оглушает выстрел. Джорно словно выныривает из своих воспоминаний. Они густые и четкие, слишком настоящие, чтобы происходить в голове. На секунду ему даже кажется, что его руки в густой бордовой крови, что вырвалась из груди Бруно. Его мутит, хотя еще совсем недавно ему не казалось, что он сделал что-то постыдное или плохое. Тогда он просто закончил страдания обреченного друга. Сейчас же он в полной мере осознает, что лишил его жизни, убил, прекратил его существование, даже не пытаясь как-то помочь. Сейчас его запоздало настигает вина и хочется закричать на весь мир, дабы стало полегче. Но Джорно не может. Он лишь только кусает губы, смотря вниз, на дощатый пол. Прямо как Бруно, когда просил его убить. — Как же, падре, — шипит Джованна, — будто так просто забыть, что я сделал. Что я сейчас жив, а не все они. И я ведь понимаю, что моя смерть ничего бы не изменила, но мне кажется, что не я должен быть сейчас тут. Дио поднимает бровь и хмыкает, поворачиваясь к сыну. Его взгляд не насмешливый, как обычно, а какой-то серьезный, понимающий, как тогда, на причале. — У тебя есть возможность все изменить и ты это знаешь. Именно ты и должен был остаться в живых, и ты это сделал. Ты никого не убил, сын. Ты дал им возможность после ожить в лучшем мире, — он обнимает трясущегося юношу за плечи, уводя его с яхты, — А теперь пойдем. Я хочу навестить одно место. Джорно сначала хочет противиться, оттолкнуть тяжелую руку, но потом смиряется и идет рядом, покидая навсегда место, где никогда не хотел бы быть.