destruam et aedificabo

На Неаполь опустилась густая звездная ночь. Казалось, протяни руку к небесам, зачерпни, и в ладони увидишь, как черная материя, полная сверкающих звезд осядет в ней, переливаясь и сверкая золотом космоса. Такие ночи изредка можно увидеть в лесу, далеко от проезжающих мимо машин, от поселений людей, от всякой цивилизации, захламляющей светом небеса. Наверное, Везувий видит такую ночь впервые за долгое-долгое время. У его подножия умирали Помпеи, озаряя ночь алым, у его ног развивался Неаполь. Сколько тысяч лет он был окружен цивилизацией, чтобы теперь, на рассвете двадцать первого столетия, увидеть ту самую доисторическую темную-темную ночь? Последнюю ночь этого мира. Джорно оставалось надеяться, что для древней твердыни — это прекрасная ностальгия, в отличии от него самого. Дио и он стояли в руинах Либеччо. Юноша настоял, чтобы они вдвоем вернулись туда, откуда все началось. Он объяснил это каким-то важным для него символизмом, завершением цикла жизни и прочим, но они оба понимали: Джорно тянет время. Тянет, как может, прежде чем совершить самый важный выбор, решающий судьбу мироздания. Сейчас они наслаждаются ночью и мраком. А через пару мгновений Дио повернется к своему сыну и Джорно поймет: солнце больше никогда не тронет изножье вулкана. Солнце теперь под запретом. — Сын, — начал Дио, горделиво выпятив грудь, — ты больше не можешь бежать. Это конец. Джорно кивает, оглядывая остатки стен. Когда-то в этом ресторане они весело щебетали о насущном, все вместе, всемером обсуждали будущее, вели беседы, не имеющие смысла. Теперь Джованна один. Но один ли? Каждый из его друзей был рядом все это время. Стоял у своих могил, молча наблюдая за тем, как Джорно смотрел. Каждый из них помогал делать выбор. Но юноша до сих пор не смог его сделать. Дио вновь протягивает наконечник стрелы и Джорно наконец-то берет его себе. Он холодный, все еще похожий на несуразный камень, плохо лежащий в руке. Юноше не нравится держать его в своих руках, но он вертит, мнет его, проводя острием меж пальцев. Мужчина смотрит за движением пальцев, словно хищник, выжидающий добычу сутками. Он чувствует, как колеблется Джорно, как не знает, что ему делать. Дио хочется помочь. Хочется наставить, заставить, рассказать, как будет правильно, как надо ему, но он лишь молчит. Джованна благодарен ему за это. С одной стороны его отец — последний ублюдок. Он не щадил никого в своей жизни. Он шел наверх по головам, по трупам, не замечая того, что происходит вокруг. Его зрение словно туннель, освещенный лишь выходом, за которым таится власть и могущество. Его действия, словно назло благоденствию, жестоки и болезненны. Он создал апокалипсис. Он убил всех друзей Джорно. Он убил вообще всех и готов станцевать на каждой могиле чечетку, изображая вселенскую скорбь. Должны ли такие, как он, существовать в этом мире? Должна ли вселенная полниться настолько живучими, настолько жадными до величия существами, что способны обойти природу, обойти физику, убить кучу народа, медленно, жестоко, чтобы потом заставить кого-то плясать под свою дудку? Или же лучше избавить Землю от этих мук? Но если не будет Дио, то наверняка будет кто-то еще. Кто-то столь же жестокий, столь же несчастный в глубине души. Кто-то, кто будет мечтать лишь о могуществе, думая, что оно заполнит ту ноющую зияющую пустоту, образовавшуюся на месте сердца. Ведь власть так обманчива. Она так ярко сияет, что, кажется, готова осветить весь мир своим светом, не то, что какую-то жалкую душонку. К тому же, Джорно помнит, как Дио был рядом. Хотел бы он сказать, что его отец лишь хороший актер, который играл печаль. Хотел бы он видеть, как отец имитирует грусть и сочувствие, что пробилось к собственной крови, хоть и выражалось оно порой в простом молчании или щелчке пальцев, из-под которых выходит огонь. Джорно правда хотел бы. Но, увы, не мог. Он отчетливо видел, что в Дио бунтует его человечность. Именно поэтому он выбрал его, Джорно, собственного сына, собственного наследника, чтобы доверить в итоге мир именно ему. Он ведь легко мог перестроить мир сам, не пользуясь стрелами или надуманными поводами. Он мог бы не плестись по могилам и слушать весь тот унылый бред. Он мог бы не следить за Джованной всю его жизнь. Дио просто хотел узнать, сколько в нем осталось человека. И, как оказалось, довольно много. Возможно, его просто никто не любил. Возможно, если бы Дио знал, что такое любовь, он бы не стал тем, кем стал. Может, у них могло бы быть все хорошо? Может, они оба заслужили то, чтобы прожить их жизнь иначе? И тогда никому не пришлось бы искуплять их грехи. Джорно чувствует себя на распутье. В его руках сейчас выбор. Выбор из двух вариантов среди которых, увы, априори нет правильного. Юноша тяжело вздыхает, возможно, последний раз для этого мира. — Почему ты доверил это мне, падре? Ты ведь вполне мог сделать все сам, без посредников. Без того, чтобы тратить время на последнее прощай, — Джорно говорит тихо, но воздух вибрирует от его слов. Дио молчит несколько секунд, смотря на тусклый, едва пробивающийся сквозь тучи, лунный свет. — Разве интересно управлять миром, в котором все идет так, как задумал ты? Где каждая букашка, каждый человек подчиняется тем законам, которые придумал один лишь ты, дождь идет, когда придумал ты. Когда ты совершенен, это может показаться поистине скучным занятием. А вот ты, сын, — мужчина перевел взгляд на Джорно, — ты — человек. И чтобы ты не выдумывал, в твоем мире будет много того, что я мог бы исправить. Что я мог бы подчинить. Что я мог бы ненавидеть и ввергать в хаос. — То, что ты можешь любить. Дио не ответил на это ничего, вверив мир в руки тишины. Джорно закрыл глаза. Он не был готов умереть. Он не был готов сделать выбор. Его человеческая натура, желающая жить несмотря ни на что, продолжала бороться, продолжала молить о том, чтобы остановится, подумать, попробоваться договориться. Но юноша лишь прижал наконечник стрелы к своей голой груди. Он сразу же впился в нее, разрезав кожу, заставив горячую кровь стекать вниз, но Джорно даже не почувствовал боли. — Прощай, падре. Надеюсь, мы встретимся вновь. Там. Джованна задержал дыхание, надавив на наконечник. Тот медленно вошел в плоть, оставив за собой лишь холод и легкое неприятное покалывание на подушечках пальцев. Мир вдруг поплыл, завертелся так быстро, что за ним едва можно было уследить, а после стал лишь темнотой. — Прощай, сын, — стало последним, что раздалось в погибшей вселенной.