Великая дюжина. Адуляровый свет

      Королевский советник Гвенаэль де Корсад после месяца утомительной дороги прибыл в Солленхор с особым отрядом опытных гвардейцев. Он находился в прескверном расположении духа, был измотан душевно и физически, раздражён от одной только мысли о том, что именно ему пришлось отправиться в глухую провинцию на юго-восточной оконечности материка. Морщины от недовольной страдальческой гримасы уродовали его совсем не старое лицо, вытянутое, с тяжёлым грубоватым подбородком, обрамлённое тёмными свалявшимися сальными сосульками волос.       Внешний вид и раздражительность де Корсада, которую он готов был выместить на первом встречном, настораживали и его воинов, и служащих гарнизона Солленхора. К последним он явился ужасно злым и потребовал объяснений происходящему последнее время в городе.       Дело в том, что более месяца тому назад случилось нечто доселе небывалое с рабами, что работали на судостроительной верфи Солленхора под надзором корабельных мастеров. Они совершенно вышли из повиновения, отказывались выполнять свои обязанности, не слышали команд своих надсмотрщиков, превратившись в неуправляемую стихию. Зачинщики были сразу выявлены и наказаны, но их место заняли новые, ещё более отчаянные и решительные. Работа на верфи застопорилась и необходимо было срочно принять меры.             Капитан солленхорского гарнизона доложил напрямую королю, уверяя, что со своей стороны они сделали всё возможное, но результатов не добились, и попросил помощи королевской гвардии. И почти немедленно по приказу правителя Ренарда из столицы выехал Гвенаэль де Корсад, чтобы подавить бунт рабов. Советнику разрешено было применить силу, если другие методы не принесут результатов, но в самую последнюю очередь.       По прибытии в Солленхор (уже затемно) де Корсад, едва войдя в отведённые ему покои, потребовал вина, горячей воды и мыла. Когда он избавился от дорожной грязи и усталости, раздражение сменилось в нём угрюмым безразличием ко всему вокруг. Тупая упрямая боль в его затылке отдавала в шею и расползалась, словно разбегавшиеся трещины, по всей голове.       Боль эта не позволяла де Корсаду видеть и осознавать происходящее на улице в огромном неостеклённом окне. Там какой-то солдат неторопливо шёл по аллее, шаркая ногами, у стены находившегося напротив здания трое других громко переговаривались, переходя на крик, и гоготали. В небольшом саду визгливо вскрикивали и вспархивали над ветвями большие ярко-синие птицы. Каждый звук отдавал в нездоровую голову де Корсада волной болезненной пульсации, заставляя поморщиться, каждый шорох казался в разы громче, чем был на самом деле.       Гвенаэлю де Корсаду стало немного лучше, только когда с темнотой пришла ночная прохлада. Боль притупилась, и стало будто легче дышать, чем в раскалённом дневном воздухе. В покои советника неслышными шагами впорхнула молодая особа с кувшином в руках, боявшаяся поднять глаза на него. В иное время он пригляделся бы к ней повнимательнее — миловидная, лет на десять моложе его собственного сына, словом, как раз во вкусе де Корсада — но тем вечером он был определённо не в настроении. — Поставь сюда и иди, — бросил он ей недовольно через плечо, указав на трёхногий столик. Ему хотелось оставаться в тишине и одиночестве, чтобы ничто не мешало ему упиваться своим страданием. Девушка поспешила бесшумно поставить кувшин и удалиться, как видение или призрак.       Господин де Корсад растянулся полулёжа в плетёном кресле на балконе, глядя на паутину в углу под потолком, желая увидеть перед собой свои покои в Форт-Навире вместо убогой простоты крашеных стен. Он уже ненавидел и непутёвого капитана гарнизона, и глупых в своей непокорности рабов, и всю провинцию Пьельвир. «Отчего не уймутся, тихмер их побери?», — процедил советник сквозь зубы и стукнул в злобе опустошённым им кубком по столу. От мерзкого брякнувшего звука в голову ему отдала новая волна боли, будто череп трескался в затылке.       Свежий, веявший прохладой и запахом моря ночной ветер усыпил вскоре де Корсада, а доносившийся отдалённый шум прибоя убаюкал, как мать укачивает капризное дитя.       Наутро, когда солнце ещё едва пробудилось ото сна, а порт вовсю кипел людом, прибывшим с очередным торговым кораблём, Гвенаэль де Корсад поднялся на крепостную стену солленхорского гарнизона. Здесь у него назначена была встреча с комендантом — тот уже ждал королевского советника в условленном месте, засмотревшись в даль на спокойные воды залива.       Комендант крепости, скорее пронырливый служащий, чем опытный солдат, мужчина лет пятидесяти, одутловато располневший на провинциальной службе, с подхалимно-масляными глазами, склонился в почтительном поклоне так низко, насколько позволяла ему спина. Де Корсад подлетел к нему, глядя с вызовом и несдерживаемой злобой на коменданта. Тот съёжился как апельсиновая корка и вжал голову в плечи, словно боясь, что его сейчас ударят, чувствовал себя виноватым перед высокопоставленной особой и собирался с мыслями, чтобы начать оправдываться. Однако первым комендант не заговорил, будто наивно надеясь, что советник забудет про него. — Рассказывайте толком, как получилось, что вы не смогли утихомирить этих рабов, — потребовал нервно господин де Корсад. Лицо его со сдвинутыми густыми бровями и острыми скулами сделалось пугающим. — Вчера я не в состоянии был понять все детали. — Да… я видел, что вам нездоровилось давеча, — пробубнил комендант, не поднимая взгляда с каменных плит пола. — Как вы себя чувствуете? — Лучше. Ну же, рассказывайте! — торопил Гвенаэль де Корсад, вскипая внутренне от того, что его собеседник как будто намеренно тянул время. — С месяц тому назад они перестали приходить на работы, — начал нехотя комендант. — Мастера их пытались образумить, заставить работать — всё без толку. Сразу нам сообщили, в крепость, ну мы и нашли зачинщиков. Верфь простаивать не должна, а эти негодяи подстрекали к бунту новых людей. Их наказали и бросили в темницу. Так вот… Рабы не унимались, из своих хижин по-прежнему ни ногой, а потом сожгли только построенный корабль. Я доложил сразу в столицу, а то и по городу слухи поползли. Но наш гарнизон вмешался сразу. — Кто подстёгивает их? Они не могли сами додуматься бунтовать! — возмущённо повысил голос де Корсад. Тем более что все эти сведения были ему уже известны: одни он получил ещё в столице, другие — из вчерашнего разговора с комендантом, который не мог воспринимать из-за вредной головной боли. — Не знаю, как вам сказать такое… Вздор, по-моему, — замялся комендант, долго бормоча что-то невнятное. Это вывело советника из себя, заставив прикрикнуть, чтобы он докладывал отчётливо и коротко. После чего комендант солленхорской крепости продолжил: — Выходит, что как будто за этим стоит Хавьер, что был наместником провинции Атарес. — Кто вам сказал такое? Быть того не может, Хавьер Атарес мёртв! — воскликнул Гвенаэль де Корсад. — Я сам не хотел бы в это верить, — сказал в ответ комендант, доставая из кармана кожаного жилета измятый клочок бумаги. — В-вот, убедитесь сами, господин. Хотя это в самом деле… как сказать… не мешает Хавьеру быть мёртвым. Бумагу нашли у одного из зачинщиков.       Гвенаэль де Корсад выхватил у него из рук бумагу, представлявшую собой неаккуратно вырванный из книги лист, развернул и стал торопливо и напряжённо вчитываться.       Каждый человек рождается свободным, ни у кого нет при появлении на свет того клейма, которое превращает человека в рабочий скот. И вашу свободу никто не отдаст вам по доброй воле — надо вырвать её из рук тех, кто угнетает вас. Только тяжёлая борьба положит конец рабству, и вы сами должны решить, когда готовы будете начать эту борьбу.       Дальше я не успел записать, но мне будет достаточно сохранить эти слова у себя в дневнике. Я понял, что мы должны биться вместе, биться насмерть, если не хотим гнить заживо, умирать в шахтах и на плантациях. — У кого вы нашли это? Откуда этот раб? Он что, читать умеет? — обеспокоенно поинтересовался де Корсад. — Это уже невозможно узнать, — проговорил комендант, виновато понурив голову, искоса посматривая на внутренний двор крепости, где столпились воины из прибывшего столичного отряда. — Наши люди допрашивали его и… переусердствовали, вы понимаете, он умер в темнице. — А почему не перебили тогда хоть половину этого отродья, а? — требовательно спросил Гвенаэль де Корсад. — Оттого они и решили, что им всё дозволено, что вы слишком мягко действуете! — Так это, господин… там живого товару тысячи на три лавалей, убытки, — спешно пояснил комендант, заискивающе заглядывая в лицо королевского советника, делавшееся с каждым его словом всё мрачнее и злее. Но, чтобы выгородить себя немного, не преминул добавить: — Нам мастера запретили это делать, попросили по-другому… решить вопрос А потом представите себе купить новых рабов — сколько времени уйдёт их учить. — То есть вы хотите сказать, что, теряя корабли, казна не несёт убытков? — взъярился де Корсад. Щёки его побагровели, сверкающие страшным блеском глаза заставили коменданта отступить два шага назад. — Идёмте на верфь, господин де Корсад, вы сами выслушаете их и поговорите, как они того желают, — робко попросил комендант, словно бы просил услуги для себя лично. — И мастера, и жрецы, и наши воины не смогли их вразумить, но да помогут боги, и вам удастся!       Гвенаэль де Корсад, облачённый в золотисто-чёрные доспехи королевской армии, в сопровождении чинно вышагивавшего рядом коменданта солленхорской крепости вышли на выложенную шатающимися досками площадь перед доками. По левую руку от них располагались мастерские и грязные лачуги, в которых ютились на ночь рабы и которые, чудилось, неровен час сложатся, если подует ветер посильней. Справа высились мачты и массивные остовы кораблей в вырытых руками рабов каналах.       Здесь, на открытой местности, прогреваемой восходящим солнцем, уже собрались рабы судоверфи, толпившиеся беспорядочно на площади. На них, смуглых от постоянного пребывания на солнце, одетых в одинаковые неопрятные длинные рубахи, бывшие когда-то белыми, королевскому советнику с его утончённым вкусом неприятно было даже глядеть. Поэтому Гвенаэль де Корсад не стал приближаться к ним ближе, чем на расстояние, на котором слышен бы был его звучный сильный голос. — Объясните, зачем вы устроили беспорядки? — прогремел вопрос Гвенаэля де Корсада, тревожным эхом разлетевшись по всей округе. — Мы хотим если не свободы, то чтобы нас не держали как скот, — отозвался мигом громадный широкоплечий мужик, казавшийся крепче камня и больше скалы. Слова он произносил резко, как ударял по барабану и отрывисто из-за северного акцента. — Мы каждый день работаем от рассвета до заката, мастера не дают нам дух перевести. Нам некогда привести в порядок свои дома вон там, смотрите, — он указал рукой на беспорядочное скопление лачуг слева. — А когда один мальчишка захворал, его силой выгнали на работы с постели. Он пилил всё доски, пока хватало сил, а потом упал — и дух из него вон. Дайте жить, господин советник. — Зачем сожгли имущество короля? Кто позволил? — нападал новыми вопросами де Корсад, исподлобья оглядев собравшуюся перед ним толпу. Он изучал этих людей не столько чтобы понять, какая сила призвала их к беспорядкам, сколько чтобы найти простейший подход к ним и усмирить эту стихию. — Если Алланис — наша мудрая заступница и добра своим детям желает, то она позволила нам восстановить справедливость, — напевно произнёс смуглый и курчавый юноша, судя по всему, михрелиец, весь перепачканный в чёрном масле. — Да как вы смеете! — вскричал де Корсад, и рабы отпряли от него дальше, сгрудившись при этом кучнее, будто так они будут сильнее, защищённее. — Кощунственными речами своё безобразие прикрываете!       Комендант Солленхора стоял, спрятавшись за широкоплечей спиной де Корсада, умудряясь каждый раз поддакивать из своего укрытия и с опаской оглядывая увеличивающуюся толпу рабов. Он был спокоен за благополучный для себя и верфи исход дела, а стоящие за их спинами воины короля в боевых доспехах только усиливали его уверенность. Однако собравшиеся рабы незаметно обступали их с трёх сторон, окружая и создавая ощущение беспокойства у господина де Корсада. — Вы не жили в той конуре, господин, — сказал ещё один раб и сам смутился от своих слов, потупив поскорей взгляд. Многие из собравшийся чувствовали себя нашалившими детьми, смотрели кругом виновато, считая даже, что если последует для них наказание — оно будет совершенно справедливо. — А как понять то, что вы прогоняли своих мастеров, когда те пришли вас унять? Да к тому же драться с ними принялись, как мне известно? — ярость овладевала советником с невероятной силой. Этот пожар гнева охватывал его душу, ослепляя своим ядовитым дымом. — Мы не крови хотели, а разговора, — пророкотал голос огромного человека под одобрительный гул толпы рабов. — Мы хотели, чтобы наши просьбы выслушали и исполнили. Но они, как вы нас сейчас, не желали слушать. — Никто не может смыть это с наших ладоней, — дрожащим голосом с напевным южным акцентом прокричал юноша-раб, выставляя перед собой ладони, на которых чернело треугольное клеймо. — Но ведь можно сделать так, чтобы мы жили как люди. Даже со скотом лучше обращаются! — Это он замучил до смерти наших товарищей и братьев! — свирепо прокричал ещё один рослый мужчина, показав пальцем на нервно и трусливо озиравшегося по сторонам коменданта. — Думаете, вы нас припугнёте, и мы вернёмся к работе, и всё станет по-старому? Не будет этого! А ну, братцы!       Грязные рубашки рабов оказывались всё ближе, они стали сужать круг. Гвенаэль де Корсад надел перчатки боевого мага, защищавшие от случайного урона для самого колдуна. Он чувствовал, что буря недовольства этих недолюдей грозит разразиться и обрушиться на его голову.       Из толпы рабов выскочил кто-то, занеся руку вверх, в которой что-то ярко блеснуло на солнце. Удар со спины раскроил голову коменданту. Мужчина еле слышно охнул и упал наземь. Лицо де Корсада страшно преобразилось в то мгновение — глаза его вспыхнули испуганным, а после яростным огнём, который освободился из его тела на напавшего раба волной магического пламени.       Уши столпившихся на площади солдат и рабов резанул жуткий истошный вопль боли того человека, который горел заживо, объятый огнём, метался и корчился в мучительной смертельной агонии. Остальные рабы застыли на месте в животном страхе собственной смерти, потрясённые этим зрелищем, забыв о причинах своей ненависти к советнику и мастерам. А Гвенаэль де Корсад с брезгливым ужасом глядел на предсмертные мучения, на которые он своими руками обрёк этого раба, как на что-то постороннее, словно пытаясь связать свой поутихший гнев и горящее человеческое тело.       Он обернулся к воинам его отряда королевской армии — они приняли это сигнал к началу боя и обнажили свои мечи. Всадники двинулись на толпу рабов чёрной волной, готовой обрушить свою мощь на их непокорные головы. Гвенаэль де Корсад посторонился, уступая им путь.       Рабы сгрудились вместе, как перепуганные овцы перед огромным голодным хищником, чувствуя, что их ничего не ждёт больше, кроме неминуемой гибели. И их решимость бороться за свою свободу до последней капли крови бесследно испарилась. Теперь они понимали одно: что восходящее солнце в последний раз подарило им тепло, что они, как и мечтали всегда, не увидят больше ни убогие лачуги, ни верфь.       Отряд королевских всадников охватил толпу рабов и врезался в самую её гущу. Кто-то бросился бежать, но был настигнут черной магической стрелой, кто-то остался стоять, как вкопанный в землю, не в силах пошевелиться и попадал под копыта лошадей. Грязно-белые пятна в этой толпе заметно редели или вспыхивали пламенем. В воздухе над площадью стояла пыль со смрадом горящих человеческих тел. Раздавался топот и редкое ржание лошадей, крики боли и ужаса тех, кто падал, сраженный королевскими мечами. Рассекали воздух и опускались на бунтовщиков клинки, трещало пущенное руками кого-то из воинов магическое пламя.       В считанные мгновения всё было кончено. Стало непривычно тихо и пусто, и де Корсаду эта тишина казалась жуткой и неестественной. Королевская конница покружила по усеянному мёртвыми телами пустырю и удалилась в крепость по приказу советника. Гвенаэль де Корсад снял перчатки и, похолодев всем телом, огляделся по сторонам. Он медленно шагал вперёд и видел парившую в воздухе пыльную взвесь и лежащие у него под ногами окровавленные или обожжённые тела в грязно-белых рубахах. Королевский советник почувствовал в горле нестерпимое жжение, словно что-то хотело высвободиться из его тела и не могло. Мужчина закашлялся, но это не помогло ему избавиться от неприятных ощущений. Он задыхался, пока не покинул площадь и не укрылся за крепостными стенами. ***       Теодор и Гарвасио, а вместе с ними и семенивший рядом на двух задних лапах глозард остановились поглазеть на товары у лавки, в которой полный мужичок расставлял расписные горшки, миски и кувшины. Вокруг собралась приличная толпа, которая не спешила покупать, а только рассматривала товар из-за чужих спин под недовольное бурчание торговца. У Теодора с Гарвасио деньги заканчивались, покупать им было не на что, да и ни к чему им были горшки. Молодые люди успели исходить весь город, а теперь томились от скуки и готовы были пускаться в обратный путь в лагерь Хавьера, а о беспорядках на солленхорской верфи слышали только мельком и подумали, что это не более чем сплетни. Гарвасио, узнав из праздного любопытства цену на один кувшин, возмущённо ахнул и стал подсчитывать в уме, сколько на эти деньги можно было бы накупить жареных орехов.       Гул голосов в торговом ряду нарушили какие-то выкрики. Теодор встревожнно обернулся в сторону доносившихся звуков. Какой-то мальчуган громко кричал что-то, слова трудно было разобрать за множеством слившихся голосов, он размахивал руками, пытаясь привлечь внимание горожан. В конце концов люди у ближайших лавок притихли, чтобы послушать. — Там казнили восставших рабов на верфи! — прокричал мальчишка. — Всех сожгли королевские воины, бунта больше нет!       По рынку прокатился оживлённый гомон людских голосов, одобряющих, озадаченных или поражённых замечаний. Гарвасио воззрился на Теодора, пытаясь понять выражение его лица, остававшегося некоторое время, пока он, очевидно, осмысливал эту новость, затем сменилось потрясением, будто он узнал о смерти знакомого ему человека. Теодор, забыв обо всем, бросился вон из рынка. Гарвасио непременно последовал за ним, чуть было не забыв глозарда, зевавшего, разинув свою огромную пасть.       Когда Теодор и Гарвасио подошли к каменной стене, отделявшей доки от остальной части города, её уже охраняли воины короля, не позволяя любопытствующим подходить слишком быстро. Однако зеваки нашли способ подсмотреть происходившее на площади-пустыре перед доками: все, кому хватило места, взобрались на стоящий неподалёку валун, чтобы заглянуть через стену. Гарвасио потеснил кого-то с его наблюдательного пункта, взобрался сам и нашёл место для своего друга-господина.       Теодор вздрогнул от ужаса, объявшего его от увиденного зрелища. На площади, со всех сторон оцепленной воинами, стояли телеги без крыши, в которые солдаты неаккуратно грузили мёртвые тела в запятнанных белых рубахах. Видимо, их собирались вывезти за город и похоронить где-нибудь там в огромной общей могиле. Десятки других трупов, окровавленных, обезображенных заклинаниями, лежали ещё на земле под издевательски ярко светившим солнцем. Лошади взбрыкивали и пугались, и приходилось успокаивать их, не давая сорваться с места. В воздухе витал какой-то странный неприятный запах, вместе с пылью, которую взбивали лошади и воины.       Гарвасио поскорей спрыгнул с камня и бродил взад-вперёд, пока Теодор настолько глубоко погрузился в раздумья, что ничего вокруг себя не видел и не слышал обращённых к нему окриков подвинуться. Очнулся он, когда его подтолкнул в бок чей-то локоть, и он почувствовал, что падает, оступившись на валуне. Теодор неудачно приземлился, подвернув ногу и завалившись на бок. Гарвасио подбежал поднимать его, однако тот уже сам сумел встать. — Каналья. Эй, вы там! Осторожней! — прикрикнул Гарвасио на взобравшегося, наконец, на камень господина, а затем обратился к Теодору: — А вы тоже хороши, так вас прибьют, а вы и не заметите. — Что ты заладил обращаться ко мне, как будто ты мне служишь? Или это местный воздух на тебя так влияет, а? — обратился Теодор к своему спутнику с разочарованным и усталым выражением. — Мне так всегда господин Атарес говорил, — стал оправдываться Гарвасио, искренне недоумевая, к чему сейчас это замечание. Теодор, казалось, мгновенно забыл о своём вопросе, не обратив даже внимание на то, что Гарвасио произнёс имя его отца громче, чем следовало — его занимали теперь совсем другие мысли. — И это то, чего добивается мой отец? — приглушённым голосом спросил Теодор, когда они свернули в тихий переулок, где было намного спокойней и тише. — Но ведь такие жертвы совершенно напрасны!       Гарвасио только нахмурился в ответ, обыкновенная его беззаботная невозмутимость пропала. Отчего, он и сам не понимал. Ему казалось, что часть его согласна с Теодором и полностью разделяет его отчаяние, а часть не помышляла даже перечить тому, что считал всегда верным Хавьер Атарес. Поэтому он только неопределённо хмыкнул. — Эти люди беспомощны, и толкать их на борьбу, на сопротивление — обрекать на верную смерть, — продолжал объяснять Теодор и в глазах его заблестел такой огонь, что вспыхивал порой у Хавьера Атареса. — И представляешь, если мы проиграем, и все те люди, что доверяют нам, погибнут точно так же!       Гарвасио вроде бы и представлял это, но никогда не размышлял о таком исходе, не думал, что их правое дело может не добиться успеха, и теперь глядел на Теодора, словно он произносил какие-то непозволительные, крамольные вещи. Хотя он не мог избавиться от страшной картины, которую видел за стеной доков, словно она непрерывно стояла у него перед глазами.       А Теодора непрестанно терзали подобные сомнения, и теперь он с ужасом осознавал, что впервые посмел прямо усомниться в идеях своего отца, подумав о бессмысленности их борьбы. Неприятные предчувствия копошились у него в душе, но он не мог до конца объяснить их самому себе. — Что теперь будем делать? — торопливо спросил Гарвасио, больше всего его угнетало бездействие и ощущение того, что он теряет драгоценное время с каждым мгновением — он не привык слишком долго размышлять и не действовать. — Поедем в лагерь, чтобы сообщить твоему отцу? — Пожалуй, да, ты прав, — ответил ему Теодор после довольно длительного молчания, заставившего Гарвасио буквально закипеть от жажды действовать немедленно. — Идём прямо сейчас. Ему нужно знать о произошедшем.       Забытый ими обоими глозард терпеливо ждал их под тем самым камнем, как ни в чём ни бывало с упоением прожёвывая какую-то ветку. «Ну и пасть», — подумал Гарвасио, вернувшись за ним и в очередной раз подивившись его огромной голове, по величине равной туловищу. Юноша вздрогнул, глянув мельком на каменную стену, толпа под которой ещё больше увеличилась. И он последовал за Теодором, желая поскорей достичь лагеря Хавьера Атареса.